бесчеловечный холодный мир, умиляет его до тихого молитвенного бормотания.
Не достучавшись, Соня уходит. Григорий слышит, как задевают землю ее
маленькие босые ступни. Бладженный божий стыд наполняет Григория и из глаза
его скатывается скупая слеза. В то же мгновение дверь сторожки отворяется и
входит Соня, аккуратно отирая ноги о порог. Затворив дверь, она садится на
лавку напротив Григория, сложив на коленках замерзшие руки. Сторож
крестится, дивясь святой силе, не допускающей его остаться при малом стыде.
- Нет ли у вас, дяденька, лодки? - спрашивает Соня, глядя на пальцы своих
рук. Григорий не отвечает ей, умильно разглядывая лицо Сони и отысивая в
нем признаки скотского поругания. В светлых волосах Сони застряла земля, на
ноздре царапина, курточка испачкана гнилой травой и песком. От всего этого
Григорий повторно крестится.
- Мне на тот берег надо, - говорит Соня.
Григорий охает и снова крестится, потому что знает, что на том берегу
девочку будут еще больше мучать, а потом и совсем убьют. Там, на лесном
холме, недоступном тяжелым ноябрьским туманам, стоит заброшенная церковь,
откуда дьявольское зверство царствует над безжизненными полями. Если б не
река, текущая из святой подземной купели, нечисть давно бы уже пришла и
сожрала Григория, не брезгуя жесткостью присохшего к костям старческого
мяса. Две деревни, находящиеся на том берегу выше по течению, полностью
опоганились. Григорий не раз видел, как возле церкви горят костры и слышал
заунывное сатанинское пение, а однажды приметил на песчаной косе женщину в
черном, мывшую в ледяной реке своего странно молчащего младенца.
- Повезете меня на тот берег? - Соня поднимает на Григория свои чистые
глаза, полные неземной скорби.
Лодочник встает и идет к двери, отирая прозрачные от многодневного
недоедания слезы. Наивная жертвенность божьей дочки отнимает у него силы.
Он понимает, что даже жалость неуместна при исполнении предрешенного Богом
дела. Тяжело стаскивая в воду старую лодку, Григорий молится, признается
кошкоглазому небесному мужику, что его совершенно проняло, и решает пойти в
поисках спасения по дальним монастырям, не дожидаясь для этого смерти.
Раз за разом поднимая окаменевшие весла, Григорий везет Соню на истязание.
Она сидит тихо, все так же сложив руки на коленках, и глядит в воду. Раз
она даже по-детски улыбается, отчего Григорий хочет повернуть назад, но,
стиснув зубы, не покоряется слабости и продолжает свое тяжелое иудино дело,
вслушиваясь в дыхание предназначенной на страшную муку девочки.
Когда нос лодки ударяется в песок, Григорий застывает в неподвижности,
глядя в холодное безжалостное пространство. Соня выбирается из лодки на
обезображенную гибелью траву.
- Помоги тебе Бог, девочка, - крестясь и теряя существенные слезы говорит
Григорий.
- Спасибо, - отвечает Соня и гладит старика рукой по плечу. Боясь, как бы
силы вовсе не покинули его, Григорий отчаливает в дождь. Стискивая от горя
челюсти, он догребает до середины реки, где отпускает весла и оглядывается
назад. Сони уже нет на берегу, и место, где ступили ее ноги, выглядит
пустым и страшным. Тогда Григорий начинает выть, закрыв руками лицо и не
замечая, что в его старой лодке уже полно натекшей сквозь пробоину под
банкой воды, которая постоянно продолжает прибывать.
Соня идет по тропинке среди огромных черных деревьев. На небе не видно
звезд. Вокруг Сони медленно течет страшная тишина, бесшумным водопадом
срываясь через край закрытого лесом горизонта. Соню мучает голод, и когда
она видит за ветвями маленький оконный свет, то сразу сворачивает с
тропинки в надежде найти возле человеческого жилья что-нибудь съедобное.
Выбравшись из зарослей буро-красного шиповника, она видит каменную церковь
на просеке, окруженную крестами православных могил, в голубином окошке
которой и теплится замеченный ею свет. От церкви пахнет сырым камнем и
палой листвой. Уперевшись ногами в ступени, Соня двумя руками отодвигает
тяжелую дверь и опасливо проникает в мокрую тьму. Там, в просторной
гробовой темноте, начерчен александритовым светом огненный круг, по
которому течет сатанинская кровь двух забытых Богом деревушек: Малой и
Большой Гороховок.
Началось это несколько лет назад, когда в избе старой Пелагеи из Малой
Гороховки в жестоких родах преставилась ее похотливая племянница Милка,
которая даже на деревенском безмужичье нагуляла по полям себе живот. Милка
перед смертью давилась и блевала, остервенело ревя от боли, но из нее текла
только кровь, а дитя так и не вышло. Когда потаскуха навсегда затихла,
Пелагея со сноровкой распорола ее вздутое брюхо, как не раз распарывала по
осени свиней, и вытащила уродку, такую страшную и крупную, что старуха
сразу перестала удивляться милкиной смерти. Уродка был жива и волосата, но
от уродства своего не могла даже орать, а только хрипела, выделял кровищу и
корчилась в руках повитухи. Пелагея, однако, пожалела ее, окрестила Машей и
отдала на прокорм деревенской дуре Матрене, которая пряталась у Пелагеи от
психиатрических врачей и по дурости всегда была при молоке, которое обычно
сдаивала каждое утро пелагеиному старику Трофиму на лечебное питье. Под
умильные взгляды Пелагеи, безоглядно любившей все живое, Маша с хрипом
кусала взвизгивавшую Матрену за грудь и медленно, но непрерывно подростала.
Вскоре по Большой Гороховке, что и самом деле была больше Малой почти
вдвое, пошел слух про страшного урода, ползающего по потолку в доме Пелагеи
и поднимающего мертвых из гробов. На завалинках говорили о том, что капуста
родится теперь от дьявольщины плохо, что в деревенской церкви почернела
щеками целящая икона Божьей Матери и что за последние два года в Большой
Гороховке умерло три старухи и два деда, а в Малой - никого. Обе деревни
были населены сплошь стариками, вся молодежь разъехалась по городам, и
гороховцы занимали передовой окоп в линии обороны человека от смертной
печали. По третьей весне в Малую Гороховку отправился большегороховский дед
Панкрат с просьбой отдать урода для житья в Большую, а из Малой пользовать
его по мере надобности. На Панкрата обрушилась матерная ругань, и вокруг
Малой спешно стал возводится крепкий плетень.
Однако большегороховцы не могли просто так смириться с вечным господством у
них в деревне смерного ужаса, и темной мартовской ночью Панкрат, напившись
водки и горланя фронтовые песни, на колхозном комбайне проломил плетень, а
толпа высохших от голода и немочей большегороховских старух, вооруженных
топорами, ножами да вилами, ринулась в образовавшуюся брешь. Малогороховцы,
впрочем, по причине гнетущей старческой бессонницы, были всегда готовы к
обороне, и в темной ночи, втайне от государственной власти, завязалась
кровавая бойня, озаряемая двумя подожженными агрессором избами и
сопровождаемая сварливой старческой руганью. Пелагея сражалась кочергой,
которой с матом разбивала вражеским старухам головы и вышибала мозги на
землю, не пощадив при этом и свою куму Тамару Лукичну, у которой после
удара Пелагеи даже изо рта что-то потекло ручьем, как из упавшего ведра.
Панкрат, давивший комбайном носившихся с топорами по дворам в спальных
рубахах и тулупах вражеских старух, собирался было переехать и Пелагею, но
Трофим разрядил в него охотничью двухстволку, и комбайн с мертвым водителем
с разгону врезался в сарай, погубив Пелагее всех шестерых кур. После этого,
в отсутствие патронов, Трофим умело орудовал прикладом, но получил топором
по в хребту и пал, кряхтя и плюя кровью, у порога своей избы, на труп
свежезабитой им ударом приклада в зубы большегороховской старухи
Кондратьевны. Пелагея была пригвозжена вилами к стене разломанного сарая и
в корчах отдавала душу Сатане, когда подоспела подмога, возглавляемая
вторым малогороховским дедом - Иваном Федотовичем, и большегороховцы
отступили, бросая боевой инвентарь и смертельно изувеченных на произвол
врагу.
На поле боя остались двенадцать трупов, не считая курей. Но гибель их не
была напрасной, потому что по смерти жадной Пелагеи пришло согласие, Маша
была поселена в помещении нейтральной гороховской церкви, и оказалось, что
по потолкам она не ползает и мертвых не оживляет, зато, дав пососать свой
указательный палец, возвращает молодую силу. После побоища в обеих деревнях
осталось только два мужика: Иван Федотович из Малой и Нил Гаврилыч из
Большой, и теперь каждый из них завел себе по десять старух жен, совершенно
презирая былой христианский обычай. Набожные старухи покрестились, но
подались греху, а скоро дошли и до полного скотства, которому во многом
способствовал старческий маразм и поголовное впадение в детство. Теплыми
летними днями прямо на деревенских улицах можно было увидеть худых
полуголых старух, червивой кучей совершающих групповое сношение прямо на
бесплодной земле, либо пляшущих шатающимся хороводом под выкрик
непристойных частушек вокруг колодца, а то и с хохотом покачивающихся,
болтая куриными голенями на плетне, каждая с зажатой между сморщенными
ляжками метлой.
Прошел еще год, и у старух стали рожаться дети, кривые и сморщеные, будто
уже состарившиеся, подавая надежду на возрождение вымиравших было деревень.
Маша к тому времени превратилась в горбатую бледную девочку с оттопыренной
нижней губой, жила она прямо в церкви, гадила по углам, и помет ее источал
какую-то жгучую, незнакомую вонь. При помощи своего помета Маша беспрерывно
портила иконы, наводя на ликах глаза и подмазывая им губы. По праздникам в
церкви читали Евангелие задом наперед, плевали в распятие и, по очереди
залезая на алтарь, с визгом мочились на священное писание. Маша руководила
оргией, выкрикивая хриплым голосом ругательства и в конце всегда
испражнялась, подтираясь раскрытой Библией, после чего сразу начинался
свальный грех.
Когда Соня появляется на пороге церкви, идет вечерная молитва, которую
протяжно читает Нил Гаврилыч, спустив штаны до колен и на ходу заменяя все
слова в молитве непристойностями. Над алтарем качается, дергаясь и
поворачиваясь вокруг своей оси, повешенная Машей кошка, из которой капает
жидкое кошачье дерьмо. Вокруг стоят со свечками старухи в траурных платьях
и платках, крестят себе тощие задницы и иммитируют ртами испускание
кишечных газов. Зыслышав скрип дверных уключин, они оборачиваются к Соне.
Их сухие востроносые лица кажутся Соне совершенно одинаковыми, словно Маша
создала в Гороховках свой собственный народ.
Нил Гаврилыч перестает богохульствовать и, направив волосатое рыло к двери,
с прищуром глядит на Соню и сдавленно рычит. По знаку этого рыка старухи
оскаливаются и начинают наползать на Соню, пятиточечно крестясь свободными
от свечей руками. Но Соня смотрит не на них, а за алтарь, где стоит Маша.
Глаза маленькой горбуньи блестят, как черные яичные желтки, спутанные
грязные косы свисают по обе стороны лица. Держа зубы сжатыми, она
растопыривает губы и издает тихий свист. Соня чувствует, как талисман с
ледяной болью вонзается ей в грудь, словно пытаясь спрятаться за тонкой
сониной кожей. От боли Соня раскрывает рот и стискивает кулаки. Сквозь
слезы она видит, как из задней затененной стены церкви является огромный
человек с головой козла, одетый в черную шубу. Его глаза, в точности такие
же, как у Маши, приковывают Соню за ноги к полу.
Отец, хрипит Маша. Дай мне убить ее, отец. Или ты любишь ее больше меня.
Соня не может ни пошевелиться, ни крикнуть. Она чувствует только морозный
взгляд козлоголового и боль в груди, куда вошел талисман.
Дай мне убить ее, отец.
Старухи бросаются на Соню, хватают ее и тащат, как куклу, к стоящему у
стены перевернутому кресту из двух бревен. Визгливо сквернословя, они
раздевают Соню, царапая ее острыми желтыми ногтями, и привязывают вниз
головой за ноги на кресте. Нил Гаврилыч хрипло взывает к Богу, чтобы
покрыть его отборной тошнотворной руганью. Старуха Григорьевна прибивает
Сонины руки гвоздями к перекладине. От боли Соня закатывает глаза и дико
орет. Бесноватые бабки выползают из всех углов, щипают тело девочки и суют
кривыми пальцами ей в глаза, а одна из них, Ульяна Игнатьевна, тычет в
живот Соне сапожным шилом. Нил Гаврилыч направляется к месту действия,
чтобы изнасиловать Соню, пока она еще жива. Но горбунья хватает его за край
рубахи и он непонимаще и зло ревет, тыча руками в воздух. Наконец старух
становится так много, что они поднимают веревками крест с пригвозжденной к
нему Соней и крепят его на стене.
В зареве свечей видны следы ожогов и синяков на теле Сони. Подходит
горбунья, от которой сильно пахнет мочой. Соня, кривясь от боли,
всматривается в ее перевернутое лицо. Уродка прижимает растопыренную ладонь
к сониному животу.
Я убью тебя и моей силы будет больше. Незачем делить силу. Скоро везде
будет моя сила. Отец отдает тебя мне.
Маша протягивает в сторону руку, повисающую в пространстве. Из темноты в
нее ложится шило. Маша сжимает кулак и приставляет холодное колючее шило к
сониной груди напротив сердца.
Уходи, говорит она и нажимает всем телом. Шило с тихим влажным хрустом
проникает в Соню, которая вздрагивает, не закрывая уже больше стекленеющих
глаз.
Маша вынимает шило, за которым из дырки в сониной груди сразу начинает течь
струей кровь, и поворачивается к пастве.
- Мы причастимся ею, - говорит она. - Дайте только крови стечь на пол храма.
В ответ ей раздается склеротический вой. На фоне изумленно раскрытых
остановившихся глаз распятой и кровоточащей Сони начинается земляная
свадьба.
Путеец Василий совершает свой утренний обход. Он уже сильно напился по
мучительной необходимости ежедневного опохмеления, поэтому ноги его ступают
неровно, грузно сдвигая насыпной гравий. Василий неразборчиво гундит,
пытаясь песней разбавить монотонную тоску своего пути, покрытого моросящим
осенним дождем. Временами он с глухим звоном ударяет железной палкой по
рельсу, прислушиваясь к отражению звука в неоглядной полевой дали. Рабочая
жизнь Василия была бы похожа на путь осла, отставшего от своего каравана,
если бы не пойло, которое он непрестанно заливает себе в глотку. От пойла
Василию делается все до одного места и он забывает свой исчезнувший в
зеркальной дали караван.
С мычанием Василий поднимает глаза от шпал и видит, как по железнодорожному
пути идет голая грязная молодая женщина с пятном крови на лице. Василию
наплевать, кто избил и изнасиловал женщину, он просто смотрит на ее
ступающие по шпалам голые ноги. Он знает, что теперь придется давать
свидетельские показания серым милиционерам, но на это ему тоже наплевать.
Он смотрит на голые ноги женщины, пока она не подходит совсем близко. В
руке она держит искривленный на конце кусок ржавого железа. Женщина
проходит мимо Василия и тот решает немного выждать, прежде чем обернуться и
посмотреть на ее голый зад. И тогда железная палка наотмашь бьет его сзади
по голове.
Василий валится на насыпь и сползает по сыпящемуся гравию вниз. Женщина
ускоряет его сползание ударами ноги, затем снимает с Василия в кустах
одежду и надевает ее на себя. Из кармана оранжевой куртки она достает почти
пустую бутылку вина и выпивает остаток. Потом она подбирает железную палку
Василия как оружие более сильного действия и снова выбирается на насыпь.
Невидяще глядя вдаль, она вытирает мокрой от дождя ладонью кровь на лице.
Потом она улыбается, потому что вспоминает наконец свое имя. Ее зовут
Наташей. От трупа Василия начинается ее новый кровавый путь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг