- Чтобы быстрее было, дура.
- Чтобы быстрее было, не надо было срать на пол, - говорит Катя, и тут
же получает сильный удар кулаком в зубы, который отбрасывает ее к стене,
она выставляет вперед локоть и больно бьется им об отсыревшее дерево. Зина
входит в сортир, наступая сапогом в лужу собственной мочи. Катя пытается
увернуться от нее, но Зина хватает ее за волосы. Она тушит окурок о Катину
щеку, так что та взвизгивает от боли, и прячет его в карман.
- Срать было не надо? - говорит она чистым и спокойным голосом, после
чего коротко бьет Катю кулаком в живот, но не дает ей согнуться, вытягивая
вверх за волосы. Катя стонет от боли, зажмуривая глаза. Зина бьет ее еще
раз, потом коленом в низ живота, и отпускает. Катя сгибается и сползает
боком по стене на колени. Зина берет ее за шиворот и протаскивает по полу
к луже, и, присев и надавив Кате на затылок, вжимает ее лицо в теплую,
гадко воняющую массу, потом отпускает и встает. Катя плюясь садится на
колени, держится одной рукой за живот, а второй вытирает с лица кал.
- Еще хочешь? - спрашивает Зина.
- Нет, - говорит Катя, чувствуя на губах вкус Зининых фекалий и вонь.
- Тогда давай убирай.
Катя тщательно сгребает раздавленную кучку руками и выносит ее к
цистерне, сдавленно дыша от сильной боли в животе. Кал не хочет отлипать
от пальцев, ляпаясь кусочками в гниющую жижу под отверстием люка, и, чтобы
избавиться от него, Катя вытирает ладони о железные края. Спустившись с
лесенки, она приседает, и моет руки и лицо мокрым песком. Плакать она
начинает только теперь. Песок клеится к щекам, она вдыхает его в рот и
выплевывает обратно.
Зина ждет ее возле сортира.
- Давай скорее, отбой уже давно, - тихо напоминает она. - Лужу можешь
не вытирать, до утра сама высохнет.
Катя встает и отряхивается. Творожная луна все так же светит ей в лицо.
Луна находится далеко, и даже если Катя станет ей кричать, все равно не
услышит, поэтому Катя считает ее глухой.
- Поди сюда, - говорит ей Зина, когда Катя проходит мимо нее. Катя
вздыхает и нехотя поворачивается, затравленно глядя на свою мучительницу.
- Поди-поди, бить не буду, - Зина стоит, облокотившись спиной на закрытую
дверь сортира, руки ее засунуты в карманы ватника.
Катя подходит, и Зина, вытащив руки из карманов, берет ее за плечи и
прижимает к деревянной стене. Она смотрит Кате в лицо, а Катя поднимает
глаза и смотрит на звезды, чисто горящие высоко над землей, ей холодно
сквозь колготки, юбку, носки и дырявый сапог, живот ноет после ударов, на
губах вкус кала и крови, сочащейся из оцарапанной о зубы внутренней
стороны нижней губы, но Катя думает о том, что звездам тоже холодно там, в
открытой черной пустоте, где дуют сильные ветры, и сами звезды, наверное,
состоят сплошь изо льда. Зина начинает ее целовать, нежно растопыривая
губы и прижавшись к Кате всем телом, руками она по-прежнему держит Катю за
плечи.
Катя закрывает глаза от холода и распрямляет руки по стенке сортира,
словно хочет уснуть.
- Тебя целовали мальчики? - спрашивает Зина шепотом.
- Нет, - отвечает Катя. - Не целовали.
Пока она говорит, язык Зины облизывает ее колеблющиеся губы.
- У тебя кровь.
- Ты же меня ударила.
- Прости меня, милая Катя, - шепчет Зина. - Ты ведь меня простишь?
- Да, - отвечает Катя. - Мне холодно.
- Мы сейчас пойдем. Поцелуй меня.
Катя открывает глаза и целует Зину в нос.
- Ты - ласточка, - шепчет Зина, и отстраняется от нее, облизывая губы.
- Хочешь курить?
- Нет. Дым, он вонючий. От него кашлять хочется.
- Ты просто не привыкла, - Зина нагибается, зажигает спичку и продувает
окурок, чтобы он разгорелся. - На, попробуй.
Катя всасывает из окурка едкое марево, давится и глухо кашляет. Из глаз
ее текут слезы.
- Тссс, - прикладывает палец к губам Зина. - Макарыч услышит.
Катя сразу закрывает рот рукавом. Зина берет у нее окурок и
затягивается.
- Я у него окурок и стащила. Он же дымит, как паровоз, вещество не
экономит.
Когда они подходят к двери барака, Зина бросает выжженный окурок и
втирает его сапогом в грязь. Внутри, в тлеющей темноте безысходного
ночного времени, она берет Катю за запястье и шепчет:
- Разденешься - приходи.
Катя находит свое место, раздевается и ложится в холодное белье, как в
снег. Будущее видится ей опаленным белыми огнями звезд до угольной черноты
безлистых древесных ветвей, и сквозь него дует стирающий губы ветер,
которому нет конца. Катя лежит в бесчувствии, пока не приходит Зина.
- Подвинься, - шепчет она, становясь коленями на Катину постель. - Что
же ты не приходишь, я тебя ждала.
- Зачем? - спрашивает Катя.
- Зачем? Целоваться, вот зачем.
- И не надоело тебе еще?
- Так мы же еще не целовались по-настоящему.
- По-настоящему это как?
- В писю, в попу, вот как. Ты такого не знаешь? Сейчас узнаешь.
Когда Зина выскальзывает из-под одеяла, чтобы уйти спать, Катя остается
лежать в темноте, покрытая пятнами чувственных воспоминаний. Она вспотела
и волосы все перепутались, ртом и руками она все еще ощущает тело Зины,
голое, щекочущее и теплое, лишенное того пугающего металлического жара,
каким владела кожа мертвой Саши. Она знает теперь, ладонями, пальцами и
ртом, какие у Зины соски, как меняют они температуру, плотность и
влажность, как изменяется форма ее груди, что у нее под мышками, она знает
прыщики на ее бедрах, с тыльной стороны, и какого вкуса то, к чему она
никогда бы не подумала прикасаться ртом. Но Зина тоже прикасалась, это
было так глупо, что хотелось смеяться, но потом Зина начала делать ей
пальцами больно, и было уже не смешно, а как-то дико, мучительно сладко.
Вспоминая все это, Катя стыдится и не может уснуть, она все пытается себя
убедить, что они с Зиной просто делали вместе то, что нельзя, но сама в
это не верит, потому совсем по-другому, по-новому, мучилась только что ее
душа.
Утро приходит неизменным, со своим полусонным подъемом и умыванием во
дворе, у железного крана, когда холодная вода обжигает кожу, еще хранящую
тепло несбывшегося сна, но теперь у Кати есть что-то особенное, тут,
внутри, куда никто не может заглянуть, оно греет ее, свернувшись калачиком
под сердцем, и лижет своим ласковым языком, тайно и любяще, как лизала ее
ночью Зина.
Работают интернатские девочки в том самом кирпичном здании, которое
Катя первым увидела по своем прибытии. Оно располагается на ведущем месте
территории, являя собой единственный допустимый смысл существования узниц
воспитательного учреждения, иначе они стали бы бесполезными паразитками,
томящими шею советского народа. Кирпичное здание, наполненное швейными
столами, где девочки шьют и кроят простую одежду и постельное белье,
позволяет им отрабатывать кашу, которую они едят, и воскресный суп с
картошкой, и чай без сахара, и кипяченое молоко в металлических кружках,
которое им дают на ужин вместе с парой сухарей. Катя быстро привыкает к
однообразной работе, которую выполняет часами напролет, не думая больше ни
о чем, потому что если задумаешься, можно допустить брак, а за это
наказывают, так пару дней назад одну девочку из третьего барака посадили
на ночь в сарай у дальней стены, а там, говорят, холодно, и живут крысы.
После той ночи девочка осталась жива, но каждый раз, видя контролирующую
труд Надежду Васильевну, полноватую женщину в гимнастерке, с сытым лицом,
будто сделанным из хорошего теста, и выпирающими из ее подтянутой фигуры
грудями, та девочка дрожала, потому что вспоминала, наверное, крыс.
Собственно, грудь - это элемент, раздражающий саму Надежду Васильевну,
потому что она есть существо полностью сознательное и четко проводящее
линию на служение делу народа и справедливости путем перевоспитания
трудных детей, а грудь ей при этом получается вроде как ни к чему, и даже
вредна, так как призвана обращать на себя внимание мужчин и способствовать
неуместной в данных обстоятельствах любви. Поэтому Надежда Васильевна
старается забыть о собственной груди, как о бродящих в небе кометах,
чуждых до времени делу социалистического строительства, но грудь все равно
лезет вперед, тесня одежду своей нездоровой сытостью, и Надежда Васильевна
расстраивается о ней, а в бане даже вздыхает, утирая слезы, над
необузданностью плоти, тугой, как веселый бахчевой овощ.
Катя, теперь познавшая другого человека с такой же животной стороны,
как знала раньше только саму себя, замечает отныне эту сторону во всех
живых людях, любую женскую личность может она представить себе раздетой и
почувствовать вкус и запах ее тела, или вообразить ее при исправлении
естественных потребностей, или делающей то, что нельзя. И вскользь увидев
на производственном рассвете еще пуще раздувающее себя от дыхания вымя
Надежды Васильевны, Катя сразу начинает думать по этой линии, думает и
забывает на какое-то время отвести глаза, лишь заметив, что Надежда
Васильевна тоже смотрит ей в ответ, она опускает взгляд к своему шитью.
- Чего пялишься? - спрашивает Катю Надежда Васильевна. - Делать больше
нечего?
Катя сразу видит несколько крыс, нюхающих ей носки сапог, прежде чем
начать суетливо их грызть.
- Я тебя спрашиваю, чего палилась?
- Извините пожалуйста, Надежда Васильевна, - говорит Катя, поднимая
глаза.
- Я просто так смотрела.
Надежда Васильевна подходит к столу, где сидит Катя и еще три другие
девочки, и наблюдает, как Катины руки колют иглой плотную, неясного цвета
ткань. Постояв немного, Надежда Васильевна с размаху дает Кате
подзатыльник и уходит, развернувшись на каблуках, пока Катя еще,
пригнувшись к шитью, ожидает следующего. Потом Катя снова выпрямляется,
подавив выступающие слезы, и продолжает шить, но через некоторое время
осторожно, словно Надежда Васильевна может подслушать, представляет себе
надзирательницу при исполнении низкой животной потребности, и этим ей
мстит. Через несколько часов работы, уже дважды уколовшись иглой и
переделав одну заготовку сначала, Катя забывает свою обиду, а Надежда
Васильевна, в обеденный перерыв стоя у сторожевой будки с папиросой,
напротив, вспоминает лицо Кати, индивидуальность которой для нее ничто, а
тело ее и сознание - только рядовой кадровый материал, но в лице девочки
Надежда Васильевна заметила некую неординарную дикость, созданную не
чувством, а просто природным соединением черт, и решает, что в
надвигающемся великом празднике годовщины Социалистической Революции Катя
будет читать стихотворение, в то время как более сознательный
комсомольский элемент поднимет на фонарный столб торжественный красный
флаг.
Пальцы Кати ноют от множественных уколов иглы, к обеденному перерыву
они уже плохо подчиняются и шов идет неровно, материя не желает
стягиваться ниткой, а стремится лежать свободно и нетронуто. В ней, не
имеющей никакой собственной жизни, все же заключено еле заметное
равномерное тепло, едва касаешься ее кончиками пальцев, они немного
согреваются, и Катя считает это тепло принадлежащим тем незнакомым, но
хорошим женщинам, ударницам социалистического труда, которые соткали
материю на больших заводах из растительных стеблей, в каких, как известно,
вовсе нет тепла, только сырость, выступающая росой, и холод земляного
сока. Поэтому Кате жалко прокалывать материю иглой и стягивать нитками,
уязвляя таким образом простое существование добра, ей кажется, что по
нитке проходит для материи боль, и она стремится побыстрее закончить шов и
откусить. В швейном зале лежит обычно шуршащая тишина усердия, никто не
шепчется, только иглы протыкают ткань, посипывая втягиваются швы, иногда
глухо лопается откушенная кем-то нить. Зина сидит так, что Катя может ее
увидеть, немного скосив глаза, но самой Зине, чтобы увидеть Катю, нужно
повернуть голову, и она никогда не делает этого, ни разу за весь день.
Даже во время перерывов они не разговаривают, а когда Зина встречается с
Катей взглядом, лицо ее неподвижно, глаза холодны, и только губы совершают
небольшое движение, чуть приоткрываются, дышат и смыкаются вновь, и в этом
коротком движении содержится вся связь между ними, вся нечеловеческая,
животная нежность, влекущая их друг к другу.
Проходит день за днем, шов ложится ровнее, усталость становится
привычной, как голод, и Катя сама удивляется своей способности терпеть и
ко всему привыкать. Она привыкает и к ночным занятиям с Зиной, настолько,
что устраняется ее бережное удивление перед чужим телом, их игра грубеет,
в ход часто идут сложенные пальцы и зубы, остаются синяки, следы укусов и
царапины от ногтей. Однажды, вновь мучаясь и дергаясь в удушающем потоке,
падающем навстречу, как беспросветный дождь, Катя не видит и не слышит, а
только следит за функцией своего тела, сжимающегося и передавливающего
самое себя мягкой кровью, и растущее неистовство представляется ей черным
деревом, возносящимся из ее живота на бесконечную высоту, и на нем сидят
все птицы, и звери, и насекомые, даже рыб и червей вынесло на его ветви из
почвы, а людей на нем нет, и нет их на всей земле, одни кости в могилах, и
от такого знания Кате становится страшно и радостно. Потом, оставшись одна
и уже наполовину провалившись в давящий бессознательный туман, она
понимает, что это зло говорит с ней, это та, другая, слившаяся теперь с ее
душой в одно, уже не нуждается в словах, она дает Кате сразу свои чувства,
и уже не различишь, где чьи. Катя, свернувшаяся клубком на боку, сжимает
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг