3. Жизнь
Ранним, еще едва брезжущим утром, Катя сидит на деревянной лавочке
сумеречного поезда, который мерно уносит ее в незнакомую дождливую даль.
Достаточно просто посмотреть на Катю, как она сидит, на ее лицо,
призрачно светящееся в вагонной глубине, чтобы заметить, как изменилась
она за последние два месяца. Черты ее стали взрослее и тверже, в глазах
стоит тонкий стеклянный слой, делающий их цвет тусклее, и не дающий лучам
Катиной души беспрепятственно выходить наружу, ее темная дырявая одежда
плотно застегнута, как будто она может помочь Кате терпеть холод, руки
сложены на коленках, одна рядом с другой, и ноги тоже составлены вместе,
чтобы не пропускать сквозняк, идущий полом вагона из плохо прикрытых
дверей. По стеклу перед Катиным лицом косо сползают вниз дождевые капли,
садящиеся на окно с полной скорости поезда, в беловатой туманной пелене
тянутся серые и светло-коричневые поля, телеграфные столбы, изредка
попадаются группки поселочных домиков, заслоненных облетевшими яблонями,
темные болотные проймы, заволоченные тиной, в которые вошли по колено
заросли камышей, словно собравшихся сюда со всей окрестной земли, а потом
наступает темный лес, сквозь который не видно больше ничего, сырой,
замшелый и погруженный в тишину поздней осени, как в смертный сон.
Прошкин сидит рядом с Катей и курит папиросы, которые вынимает из
своего рта крупными посиневшими от холода пальцами, и дым папирос иногда
проходит по Катиному лицу, но она дышит настолько мало, что дым ей не
вредит. Один раз Катя немного поворачивает голову и глядит на Прошкина, на
его волчьи-серую от плохого бритья щеку, приоткрытый рот, где не хватает
одного из передних зубов, на его выпуклые, как мутные белесые желуди
глаза, уставившиеся в стену вагона напротив, но не зрящие ничего. Вонючий
дым протягивается мимо Катиных глаз, словно пыльца свинцовых ядовитых
цветов, и она снова начинает смотреть в окно, поезд сдает скорость, грохот
суставов его затихает, и деревья скоро замирают за стеклом, бурые и сырые,
как залежавшиеся в земле гробы. Здесь, на маленькой станции, Катя
почему-то вспоминает свою мать, ее голос и лицо, настоящими и живыми, а не
такими, как в детдомовских снах. Она вспоминает, как мать целовала ее на
ночь, прижимаясь ртом в лицу, беря Катю ладонью за щеку, и дышала дочери в
глаза, иногда она говорила еще что-нибудь ласковое, признавалась Кате в
любви, и от кожи ее исходило такое нежное, трепетное тепло, что Кате
становилось уютно и спокойно, все горести уходили в заросли дворовых
лопухов, они становились легкими, как пух одуванчиков, дунешь - и их уже
нет.
Поезд скоро трогается, и вместе с его покоем обрывается Катино
воспоминание о матери, будто та провожала дочь в дорогу и теперь остается
на станции, маша рукой, делается все меньше и меньше, так было, когда Катя
уезжала в пионерский лагерь, это была разлука щемящая и радостная, от
предвкушения новых впечатлений, целого лета впереди, а сейчас Катя может
пережить ее заново с безразличной печалью, будто сидит она на краю
собственной могилы.
Ей становится жаль свою мать, которая пела, расчесывая Кате волосы и
заплетая косу, ее любовь к дочери канула в непроницаемые воды времени, и
если даже она теперь вспоминает Катю и плачет о ней, все равно исчез ток
нежного тепла, согревавший некогда Катины глаза, чтобы не холодно им было
смотреть в грустный простор наступающей осени.
Потом Катя вспоминает своих подруг, и московских, кажущихся
несуществующими больше на свете, и лагерных, Марину, и детдомовских, она
вспоминает их последний с Верой путь на машине в город, они спали,
утомленные событиями прошедшей ночи, просыпались по отдельности и глядели
в окно, день был пасмурный, лица ехавших в машине окутывал серый полумрак,
и тетя Клара, дремавшая рядом на кожаном сидении, видела свои последние
сны, потому что это был их с Верой последний путь, последний путь вместе,
они же не знали, что расстанутся навсегда и больше не увидят друг друга,
Катя пытается себе представить, что бы они делали, если бы действительно
знали, но не может.
Поезд проезжает несколько туманных городов, иногда на пути ему
встречается мутная холодная река, бегущая среди полей и составляющая
радость Революции:
ведь иногда у комсомольцев, которые еще молоды, захватывает дух от
необъятности свершений и творящихся в мире перемен, им кажется порой, что
природа вот-вот рухнет, не выдержав скорости свободной человеческой мысли
и мощи объединенного труда миллионов, а эта пролетарская река,
продолжающая уверенно течь по привычному своему руслу, показывает собой,
что природа верит человеку, переносит социализм и молча, сознательно
начинает жить по-новому, хоть и не читает ни газет, ни книг, где написана
вся правда, природа чувствует правду прямо в самой себе.
Интернат находится на окраине одного маленького городка, он стоит среди
песков, насыпанных в лесу для строек будущего, когда сам интернат станет
уже не нужен и уйдет в желтый песчаный грунт, чтобы дать место жилым домам
и светлым площадям. Интернат окружен высокой цементной стеной, за которой
ничего не видно, словно там ничего и нет, и вокруг него поднимаются и
опускаются сыпучие холмы, создавая низины, овраги и русла мнимых рек, как
проект нового рельефа, где не успели еще посадить деревья и траву, а в
русла не пустили еще воду.
Катя с Прошкиным подходят к интернату пешком со стороны железнодорожной
станции, сапоги их скрипят, давя мокрый песок, покрытый оспинами
переменных дождей. Рядом с железными воротами есть запертая калитка, а за
ней - сторожевая будка, где живет клыкастый пролетарский старик, греющий
железный чайник и глядящий на Катю с ненавистью, как на проклятого барона
Врангеля.
Прошкин проходит сквозь будку во вторую дверь, оставляя Катю стоять в
гостях у старика, который подходит к ней и выпускает в лицо ядовитый
махорочный дым изо рта. Катя морщится и зажмуривает глаза.
- Ишь ты, гнида, - гадко сипит старик, закрывая один глаз. - Не
нравится?
Он резко и с ловкостью цапает Катю твердыми пальцами за щеку. Она
отворачивается от боли, прижимаясь к стене.
- Гляди ты, какая цаца! - удивляется старик и щипает Катю в попку, его
цепкие пальцы, как гусиный клюв, продавливают всю Катину одежду. -
Политическая!
Старик снова щипает Катю, чтобы дождаться, пока она пискнет, но Катя не
издает ни звука, она только сжимает зубы и уворачивается от пальцев
старика. Тот плюет на пол и смотрит на нее, прижатую к стене, а потом идет
наливать себе горячую воду, потому что без горячей воды у старика, как у
лягушки, не идет уже от осеннего холода кровь в теле. Прошкин возвращается
с русой, стриженой женщиной лет сорока, одетой в военное платье из
гражданской материи, женщина берет своей сильной рукой Катю за плечо,
разворачивает ее к себе лицом, и осматривает.
- Меня зовут Ольга Матвеевна, - говорит женщина Кате. - Любое мое слово
для тебя - приказ. Ясно?
- Ясно, - отвечает Катя.
- Личные вещи есть?
- Нет у нее личных вещей, - замечает Прошкин. - Детдомовская она.
- Очень хорошо. Вы свободны, товарищ Прошкин. Привет товарищам из НКВД.
А ты следуй за мной.
Катя следует. Они выходят во двор, покрытый простой песочной грязью.
Посреди территории интерната стоит кирпичное здание высотой в два
этажа, но этаж в нем, как потом узнает Катя, всего один, первый, а окна
находятся на высоте второго. Возле здания стоят длинные одноэтажные
постройки без всяких окон, их четыре, рядом с первой торчит из грязи
деревянный сортир.
- Это бараки, ты будешь жить во втором по счету, - говорит Ольга
Матвеевна.
- За бараками - столовая и прачечная, сейчас мы пойдем туда, тебе
выдадут одежду, а сапоги у тебя, кажется, и так в порядке?
- В одном дырка, - говорит Катя.
- Это не страшно. Одежда государственная, обращаться с ней аккуратно.
Все девочки сейчас на работе. Распорядок дня тут такой: в семь подъем, в
семь пятнадцать - завтрак, в семь тридцать - политическое воспитание, в
восемь - первая рабочая смена, в час - обед, в час тридцать - вторая
смена, в шесть тридцать - уборка, в семь - ужин, в семь пятнадцать -
занятия, в десять тридцать - отбой. Ясно?
- Ясно, - отвечает Катя.
- За любое нарушение распорядка дня следует наказание. То же самое - за
нарушение дисциплины, воровство, драку, пьянство и прочее. Все ясно?
- Все ясно, - отвечает Катя.
- Посмотрим, как тебе это ясно, - говорит Ольга Матвеевна, отворяя
дверь столовой. Тошнотворный запах супа сразу становится сильнее.
Катя голодна, но она с большим трудом заставляет себя съесть хотя бы
половину поставленной перед ней тарелки слипшейся комками холодной каши,
ее тошнит все больше, пока она наконец уже совершенно не может есть,
встает со стула, и от этого движения рвота поднимается в ней, как вода
фонтана и выплескивается на стол и на пол. Катя замирает, глядя на
разляпавшуюся лужу и не зная, что теперь делать. Так она и стоит, пока не
приходит заведующая столовой высохшая пожилая женщина и не бьет Катю
тяжелой мокрой тряпкой по голове, так что вонючая влага брызгает на Катино
лицо и остается в волосах.
Катя садится на стул, сжавшись и закрываясь рукой, а женщина швыряет
тряпку ей на колени, чтобы Катя вытирала свою рвоту. Катя благодарна
женщине за то, что та больше ее не бьет, она собирает тряпкой лужу и
относит ее по частям в помойный таз.
Так она начинает жить в интернате, и живет там дальше, потому что
больше ей негде жить. Кате отрезают косу, чтобы в нее не забрались на
поселение вши, выдают поношенную заштопанную одежду и отводят спальное
место в бараке номер два, который всего вмещает двадцать спящих девочек,
по десять у каждой стены. В бараке никогда не зажигается свет и нет ни
одной лампы, вечерами он освещается желтым пролетарским фонарем, который
светит в маленькое окошко, находящееся в задней стене под потолком. Фонарь
гасят сразу после отбоя, в его мажущемся свету девочки раздеваются и
залезают под одеяла, а дежурная по бараку остается последней на ногах и
затыкает окошко лишней подушкой, чтобы не дуло из треснувшего стекла.
Вставать надо ранним утром, когда еще сумеречно, быстро одеваться,
убирать постель и идти есть кашу, которая всегда на завтрак. Оказалось,
что когда каша еще горячая, Катя может ее есть и ее не тошнит, только
хлеба ей не достается, потому что она новенькая, хлеб у нее забирает Зина.
Зина - это рослая рыжая девочка, на два года старше Кати, которая в бараке
главная, часть девочек отдает ей свой хлеб, и она делит его между своими
подругами, причем себе не оставляет почти ничего. Хлеб отдается молча и
обыденно, словно это тоже записано в порядок дня. Некоторым девочкам из
дома приходят посылки, которые тоже сразу сдаются Зине, та вскрывает их,
аккуратно вынимает и возвращает письма, а все остальное никогда не отдает.
На третий день по поселению Кати в интернат на постоянное жительство Зине
приходит очередь дежурить, она подходит к Кате, убирающей постель и
говорит ей:
- Ты сегодня дежурная. После ужина - сразу чистить парашу, чтобы успела
до занятий, а здесь убирать будешь перед отбоем.
Сортир Катя чистит медленно, потому что нет сноровки, ведро черпает
мало нечистот, отвратительный запах иногда заставляет Катю выйти на улицу,
чтобы отдышаться, а в конце работы она поскальзывается на железной лесенке
из четырех ступенек, ведущей к крышке асенизаторной цистерны и чуть не
выливает содержимое ведра на себя, часть все же выплескивается на землю, и
Кате приходится собирать грязный песок совком обратно в ведро. Она
возвращается к сортиру снова на перерыве занятий, и после них, и
оканчивает свою работу уже в темноте, бегом относит ведро в сарай и
несется мыть пол в бараке, при свете фонаря, руки у нее пахнут фекалиями,
которые не удается смыть холодной водой. Она еле успевает закончить мытье
до отбоя, кладет тряпку в ведро с грязной водой, вытирает мокрые руки о
подол и несет ведро выливать за цистерну, где земля поглощает каждый вечер
нанесенную с нее же грязь. На улице очень холодно, потому что совсем
близко ноябрь, небо не покрыто облаками, видно звезды, и невысоко над
забором, чуть в стороне от ворот, висит большая круглая луна, такая белая,
словно слеплена из свежего творога.
Катя сливает воду из ведра и еще раз смотрит на луну, прежде чем уйти,
и только убедившись, что луна, как четка фотография, уже запечатлелась в
ее памяти, бежит назад, с одной тряпкой в пустом ведре. Возле сортира ее
окликает голос Зины, ходившей на ночь по нужде, и Катя останавливается в
полутени, которую бросает угол барака в противоположную сторону от фонаря.
Зина подходит к ней не спеша, желтый свет падает ей на широкое лицо,
рыжие волосы, стриженные до щек и поношенный великоватый ватник.
- Ты парашу плохо убрала, - тихо говорит Зина, голос ее по-блатному
поскальзывается на слове "параша".
- Почему плохо? - спрашивает Катя. - Я ж вроде убирала.
- Пойдем, сама посмотришь.
Они идут к сортиру по размашисто протоптанной сапогами девочек тропинке
в грязи. По дороге Зина нагибается, зажигает спичку о сапог и припаливает
вынутый из кармана окурок. Курит она молча и бережно, долго не выпуская
каждую порцию дыма. Посередине сортира, между дырой в полу и дверью, лежит
зловонная кучка говна, почти черная в негативном свете луны. Рядом с ней
видна и разлитая моча, от которой поднимается легкий пар.
- Что это? - спрашивает Зина, оставаясь на пороге. Она затягивается
окурком, сощуривая от усилия глаза.
- Это уже после того, как я убирала, - говорит Катя. - Видишь, парит
еще.
- Правильно, это я сделала. Только что.
Катя молчит.
- Чего стоишь? Убирай. А то до утра вонять будет. Куда пошла?
- Совок надо взять.
- Руками убирай, чего за совком таскаться.
- Зачем руками?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг