руками мятую наволочку, облизывает пахнущие Зиной губы и ощущает в себе
ту, другую, а та, другая, ощущает ее.
Этими стылыми вечерами осени ей думается часто про чужую жизнь, какой
она существует за пределами возможности понять, про бескрайние кромешные
леса, про страх незнакомых детей перед школой, про сиплый крик призрачных
петухов, про неживые электрические огни огромных строек, ей вспоминается
товарищ Ломов, пускающий струю в ледяной мрак, как в черное озеро без дна
и воды, и окровавленные голые ноги Саши, растопыренные, как ручки
плоскогубцев, и окна спящих московских домов, застекленные мазутом, и
морозный свет сквозь изрешеченное окошко сторожевой будки, где лежит
Макарыч, не жив, не мертв, закутан в старую шинель, оскаливаясь, травит
папироску, звезды идут над ним, как далекие отары овец, кошачьи шкурки
сушатся над печкой, - Макарыч приманивает их на хлеб с молоком и бьет
прикладом, чтобы не пропала с них шерсть, - и за стеной, в песчаных холмах
словно стонет и всхлипывает кто-то, которого нет.
В день пролетарского праздника, дня Великой Революции, каждой девочке
выдается медовый пряник к завтраку, швейная работа отменяется, потому что
по случаю торжественного дня по всей стране введен культурный трудовой
отдых, вместо нее объявляется коммунистический субботник по уборке
территории и зданий интерната. Целый день не приходят дождевые облака,
солнце на небе проводит активную линию по освещению своими золотыми лучами
подлежащих исправлению недостатков, и девочки усердно метут сор, моют полы
и окна, таская взад-вперед ведра со слепящей солнечной водой, стирают пыль
с подоконников, чистят кухонную трубу, а одна бригада даже забирается на
крыши бараков и гонит оттуда вениками на песок клубы особой, неясного
происхождения, серой земли.
К вечеру в интернат прибывают на машине два человека в военной форме,
один из них седой, а второй помоложе, с круглыми щеками и усатый.
Население интерната выстраивается несколькими рядами во дворе, перед
входом в швейный цех, и слушает через громкоговоритель на фонарном столбе
поздравление товарища Сталина по радио, а потом помощница Надежды
Васильевны комсомолка Галя Волчок поднимает на бечевке красный флаг,
большой, настоящий, и он сразу начинает полоскаться на ветру, как все
флаги, потому что даже сюда, на территорию интерната, распространяется
советская власть и забота товарища Сталина, даже они, маленькие
предательницы Родины, выстроившиеся в темнеющие сквозь сумерки ряды,
переминающиеся с ноги на ногу от ноябрьского холода, чувствуют на себе ее
доброту, согревающее пламя ее алого огня, которым горит в эти минуты вся
страна, и тогда Катя, стоящая отдельно под флагштоком, говорит:
Раньше солнца, раньше света
Прозвучало слово это -
Зов грядущих поколений,
Имя радостное - Ленин!
День и ночь горнила дышат,
И луна и солнце слышат
Звон горячих наковален,
Ленин - Сталин! Ленин - Сталин!
Сталин! Правда твоих книг
Не умолкнет ни на миг!
Нет покоя никогда
В светлой кузнице труда!
День и ночь горнила дышат,
И луна и солнце слышат
Звон горячих наковален,
Ленин - Сталин! Ленин - Сталин!
Бей рабочий от плеча,
Слышишь слово Ильича!
Слово Ленина зовет,
Мудрость Сталина ведет!
День и ночь горнила дышат,
И луна и солнце слышат
Звон горячих наковален,
Ленин - Сталин! Ленин - Сталин!
Все хлопают, особенно усатый, и девочки хором запевают Интернационал,
они поют что есть силы знакомые им с детства слова, у многих на глазах
слезы, от холода и от чувств, они поют ясно и хорошо, как большая нотная
машина, и Катя, стиснув руки в кулаки, сама удивляясь природе своего
голоса, словно песня ожила в ней и дышит сама через Катин рот, такая,
какой должна она быть, и никакое зло не может ее заглушить, потому что
все, что поет Катя, есть единственная и чистая правда. Узницы интерната
поют непрерывно, три раза подряд, не давая мелодии ни остыть, ни
ослабнуть, Надежда Васильевна тоже поет, и стоящая возле нее Ольга
Матвеевна, и Галя с бечевкой в руке, и Макарыч хрипло подвывает из своей
будки, приняв по случаю праздника двести граммов спирта, и Валентина
Харитоновна, заведующая хозяйственной частью, подбавляет тонким козьим
голоском, перетаптываясь чищенными холодными сапогами по песку и отирая
рукой нос, и гости тоже поют, усатый громко и покачиваясь, а пожилой
хрипло и почти неслышно. Пока длится песня, наступает полная тьма,
зажигается фонарь, распугивая сгустившиеся было звезды, и охрипшая Ольга
Матвеевна произносит речь, о трудовой сознательности и исправлении
допущенных ошибок, о любви к товарищу Сталину и заботе Родины, о
пророческом даре Ленина и штурме Зимнего Дворца, закономерно ставшим
концом Вечной Зимы человечества. Все снова хлопают, особенно усатый, он
даже снимает перчатки, а поседевший не снимает, он уже старый и его плохо
греет собственная кровь.
Потом все идут в столовую пить чай, усатый раздает девочкам из вещевого
мешка по конфете, в столовой довольно холодно и сумеречно, светят три
керосиновые лампы, все сидят в одежде, и Ольга Матвеевна объявляет, что
сейчас боевой комиссар Гражданской войны расскажет о славных временах
великих подвигов во имя победы революции, седоватый откашливается, смотрит
на обращенные к нему бледные, голодные детские лица, и начинает говорить,
он и дальше часто кашляет, снедаемый болезнью как наследием суровых годов
становления Страны Советов, а говорит о митинге, на котором он лично видел
товарища Ворошилова, о своих боях за Уралом, о ранении в живот, после
которого еле выжил, и о своем товарище Федьке, погибшем от белочешской
пули, как Федька упал, и он зарыл его снег, надеясь, что советская власть
оживит, когда придет время, силой научного электричества всех погибших за
нее солдат, а до того времени, пока электричество нужно советской власти
для разгрома интервенции и белой контрреволюции, лежать Федьке на
сохранении в снегу, в замороженном виде, но враги откопали Федьку, и он
сгнил, и много других красноармейцев сгнило в лесах и полях, не дождавшись
мощи свободного электричества, способного быть, как знают теперь все из
газет, и кровью, и силой человека, и даже его умом. Только совестью и
честностью электричество стать не может, это философская проблема, над
которой давно бьется наука, но тщетно, не могут произвести совесть в
лаборатории, и потому капиталистам не победить советскую власть ее же
оружием, ведь негде врагам взять чистоту души и энергию незапятнанной
совести. И множество другого опыта классовой борьбы передает старый
красногвардеец интернатским девчонкам, и становится понятно, что он
твердый, несгибаемый ленинец и верный пес трудового народа.
Когда седой гость устает и часто, надрывно кашляет перед собой в стол,
Ольга Матвеевна хлопает, и все вслед за ней, а потом включают радио, по
которому передают праздничные песни, и Ольга Матвеевна выходит с гостями
во двор, а Надежда Васильевна предлагает девочкам танцевать под радио.
Танцуют парами, и Катя впервые может открыто, на виду у всех, обняться с
Зиной, и увидеть близко к себе ее лицо, обычно совершенно скрытое ночной
темнотой.
Зина шепчет ей на ухо, они смеются и толкают встречные пары, в столовой
тесно танцевать, и Катя с Зиной, как и другие, вылетают на улицу, под
конус желтого фонаря, и кружат по песку, испрещивая его следами сапог.
Гости стоят неподалеку, курят, седой запахивает рукой воротник на горле и
улыбается чему-то своему, усатый смеется, притоптывая ногой, ему визгливо
вторит Валентина Харитоновна, а Ольга Матвеевна не смеется, она пустоглазо
смотрит в песок, машинально убирая рукой папиросу ото рта, и сбивает пепел
указательным пальцем. Покурив, гости собираются уезжать. Седой прощается с
девочками, он уже почти не может говорить, пыль походов разъедает ему
горло, он только кивает и машет устало рукой в теплой перчатке. Одна из
девочек целует его, поднявшись на цыпочки, потом смущенно отходит в
сторону, и тут все начинают подбегать к нему и целовать. Усатый хохочет,
притоптывая ногой, ему визгливо вторит Валентина Харитоновна, поцеловав
красного комиссара в бритую щеку, Катя чувствует странный его запах,
химический аромат лекарств и жженый дух больного горячечного тела.
Некоторые целуют героя даже два раза, и ему приходится отступать к
будке, где скалится за решеткой окна неусыпный Макарыч, как обезьяна в
клетке, и Надежда Васильевна заслоняет седого от лезущих к нему девочек,
насильственно прекращая стихийную демонстрацию нежности. На прощанье
комиссар еще раз машет из машины рукой, дверца захлопывается и мотор
рычанием заставляет колеса разбрасывать песок, железные ворота со стоном
смыкаются, вновь оставляя детскую толпу на темном острове, отгороженном от
всего мира камнем высоких стен.
Радио умолкает, девочки печально собираются в очередь у сортира. Катя
стоит с краю, заслоненная стеной барака от фонаря, что дает ей возможность
хорошо видеть звезды, просыпанные в небе, будто должна скоро прийти
большая серебряная птица и склевать их для своей сытости.
- Вот ты где, Котова, а я тебя всюду ищу, - говорит вдруг над ней голос
Надежды Васильевны. - Пошли, к начальнице.
Катя вопросительно смотрит в холодные глаза Надежды Васильевны, но там
нет ответа, и тогда Катя понимает: что бы не случилось, пощады не будет.
Надежда Васильевна молча поворачивается и идет прочь, и Катя начинает
плестись ей вслед. К Ольге Матвеевне. Это крысы, крысы. По пути ее
постепенно пробирает дрожь, и когда они проходят мимо второго барака, у
Кати уже зуб на зуб не попадает.
- Я что-то плохо сделала? - робко спрашивает она, не в силах больше
выносить гнетущую кладь неизвестности. Надежда Васильевна молчит, засунув
руки в карманы своего военного полушубка, шаги ее тяжелы, и Катя понимает,
что Надежда Васильевна пьяна. - Я что-то сделала не так? - снова
спрашивает Катя, и сердце снова замирает у нее в груди. Она уже и не
думала, что ее сердце сможет так замирать, но страх глуп и все еще живет в
ней, несмотря ни на что. Надежда Васильевна не отвечает Кате, она
смахивает волосы рукой со лба, покачнувшись на повороте, опирается той же
рукой о стену цеха за углом, но удерживается и идет дальше. Так они
приходят к каменному строению с начисто выметенным крыльцом, над крышей
которого течет река дыма, заслоняя своим потоком сияние звезд. Катя еще
никогда не была внутри, там страшно и тепло, хорошо натоплено печкой, из
глубины комнат слышится музыка, бархатный женский голос поет о любви и
цветущих весенних садах.
Надежда Васильевна стучит в одну из дверей, приоткрывает ее, берет Катю
за плечо и вталкивает ее перед собой внутрь. Катя спотыкается о порог,
хватаясь рукой за дверной косяк, и видит стол у окна, накрытый скатертью,
на нем тарелки и бутылки, сбоку от стола застеленная серым одеялом
кровать, рядом с ней полированный комод с двумя дверцами, на комоде стоит
горящая керосиновая лампа и лежат стопки книг, на стене висит портрет
товарища Сталина. Катя останавливается взглядом на лампе, которая лучится
ярким потусторонним светом, словно все находится где-то глубоко под
землей. Она боится смотреть в другую сторону, где стоит у окна, закрытого
белой гардиной с инеевой вязью, приближенная к высшим силам Ольга
Матвеевна.
4. Пальцы смерти
Дверь затворяется за Катиной спиной, и наступает молчание. В молчании
горит керосин, бьется Катино сердце и играет за стеной патефон, грудной
женский голос продолжает петь о потусторонней жизни, окрашенной в густой
белый цвет, будь то снег или цветущая черемуха. Ольга Матвеевна стоит
неподвижно и беззвучно, она как будто и не дышит, воздух не совершает
движения в ее пустых дыхательных путях, а просто замер там, подобно
затекшей внутрь воде.
- Садись на стул, - наконец произносит Ольга Матвеевна. Голос ее идет в
другом направлении от Кати, куда-то в стену. Катя находит перед собой
стул, отодвигает его и садится, опустив глаза. Скорее бы уже все кончилось.
- Посмотри, там на столе еда. Хочешь - поешь.
Катя смотрит, куда велено, и видит нарезанные куски ветчины и хлеба,
нечищенные яйца, красное яблоко, пару соленых огурцов и наполовину полную
бутылку водки. На отдельной тарелке лежит яичная скорлупа и несколько
огрызков от уже съеденных яблок.
- Что же ты не ешь? - спрашивает Ольга Матвеевна отрешенным, красивым
голосом. Катя берет кусок хлеба, кладет на него ветчину и откусывает от
образовавшегося бутерброда полным захватом рта. Едва успев прожевать и
проглотить, она кусает снова, давясь, и таким образом быстро запихивает в
себя еду. - Голодная, - произносит Ольга Матвеевна, словно дивясь, как это
Катя еще может быть голодной. От этих слов у Кати кусок застряет в горле.
- Вкусно?
Катя кивает, вытирая рукой рот.
- Еще хочешь? Ты хорошо жрешь, - Ольга Матвеевна подходит и садится на
второй стул. - Любишь жрать? Дети любят жрать. А срать любишь? Что молчишь?
Срать любишь, спрашиваю?
- Нет, - говорит Катя.
- Почему? Тебе что, больно, когда ты срешь? Отвечай.
- Нет. Может иногда.
- А если тебе не больно, отчего ты не любишь срать? Отчего, Котова,
дети так любят жрать и так не любят срать? Разве срать нехорошо? Посмотри
мне в глаза.
Катя смотрит на Ольгу Матвеевну. Та сидит за столом, уперев в него
локоть и уткнув щеку в ладонь. Лицо ее перекошено от такого способа
сидения. Глаза Ольги Матвеевны, в которые она требовала посмотреть, пусты
и неживы. Катя тяжело вздыхает.
- Так что, Котова? Не знаешь? А ведь это так просто. От сранья нет
никакой пользы, но все все равно срут. И ты срешь, и я сру. Поняла, что я
имею в виду? Ничего ты не поняла. Становись на колени. Быстро.
Катя поспешно встает на колени, прямо возле стула.
- Ближе ко мне. Подползи ближе. В церкви была когда-нибудь?
- Нет.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг