серьезно объяснила мне:
- Понимаете, Умберто, биохимик Хесус Альмаден сделал од-
нажды великое открытие - алкоголь развязывает человеческие
языки, и они становятся непристойно болтливыми. А так как
это нелегко было увязать с его программой самосовершенство-
вания, то он и нашел великолепный ход - пить до беспамятс-
тва.
Не могу сказать, чтобы эти ее шутки казались мне чересчур
веселыми, но она так радостно смеялась, что грешно было не
поддержать ее.
Альмаден отвел машину в гараж, а мы с Зендой задержались
еще на четверть часа. Луна над кактусовой аллеей была вели-
колепна своей безукоризненной зеркальной чистотой и бесс-
трастием. Тем фантастическим бесстрастием, которое живая
природа дает изредка только в обращенном к солнцу серебрис-
том глазу рыбы.
Синьорина Хааг говорила, что если бы ей пришлось выбирать
между вечным днем и вечной ночью, она выбрала бы ночь - вот
такую, с этой луной.
- Днем, Умберто, здесь чересчур много света и красок -
больше, чем у нас в Италии.
- У нас, - поправил я.
- Да, - продолжала она задумчиво, - много больше, чем у
вас. Они неумеренно занимают человеческую мысль, а мысль
должна постоянно рассматривать самое себя: алгоритм - вот
подлинное Эльдорадо. Глаза мешают человеку. Да, Умберто,
глаза и уши. В сущности, - улыбнулась она, - одной пары глаз
и одной пары ушей на миллион человек - вполне достаточно.
- Великолепный парадокс, - воскликнул я, - но кто должен
быть этим счастливцем - обладателем глаз и ушей?
- Счастливцем? - удивилась она. - Вы полагаете, что деми-
ург, если он и вправду существует, - самый большой счастли-
вец? Ведь у него должны быть всевидящие глаза и всеслышащие
уши! О, Умберто, отбросьте сатирические наслоения, под кото-
рыми поэты погребли эти слова, и великое бремя власти и все-
ведения станет очевидным для вас.
- И этот гомо-демиург, Зенда, этот человекобог будет за-
давать алгоритмы остальному миллиону?
- Задавать? - удивилась она. - Нет, Умберто, задавать не
нужно - нужно отобрать наиболее целесообразные из множества
алгоритмов, выработанных за триста миллионов лет...
- Полтора миллиона, Зенда, человеку полтора миллиона...
- ...триста миллионов, - повторила она, - я имею в виду и
тех его предков, что вышли из океана на земную твердь, а за-
тем уже встали на две ноги и протянули к звездам свои руки.
Послушайте, - воскликнула она, - ведь, в конце концов, диф-
ференциация и специализация - высший закон...
- Чего? - спросил я, но, увлеченная своими мыслями, она
не слушала меня.
- ...а гнев за оскорбленного и униженного человека - это,
синьор Прато, приличествует какой-нибудь Лотхен из восемнад-
цатого века, но не нам. В пятом классе, десяти лет, я ужасно
сокрушалась: "О, несчастные парижане средневековья! Они вы-
ливали помои прямо у своего дома". Потом я сообразила, что
зря так сокрушаюсь: несчастные-то парижане не знали канали-
зации, а горевать об удобствах, которых даже не представля-
ешь себе, вряд ли возможно. Скажите, Умберто, - она загово-
рила вдруг шепотом, как будто в самом деле поверяла мне ве-
ликий секрет, - вы всерьез думаете, что слоны и крокодилы
очень завидуют нам, людям? Ребенком, когда у меня случались
неприятности, я мечтала обернуться собакой или кошкой: у них
не бывает настоящих неприятностей. Кстати, вот вам анекдот с
полувековой бородой: "Можно ли устроить собаке инфаркт? -
Боже, пара пустяков: создайте ей человеческие условия!"
- Чудо, - удивился я, - и в этаких, можно сказать, чело-
веческих условиях люди умудрялись еще сочинять анекдоты! Но
кто же в таком случае примет на себя величайшее бремя -
смотреть всевидящими глазами и слушать всеслышащими ушами?
Внезапно остановившись, она глянула на меня в упор - си-
ними, почти черными при лунном свете, глазами Чезаре.
- Кто? - переспросила она, переспросила только для того,
чтобы четче акцентировать ответ. - Я думаю, Один на миллион
найдется.
- Например, Зенда Хааг...?
- Нет, Умберто, - вздохнула она, - я - нет.
Мне кажется, она сокрушалась по-настоящему о том, что ей
не дано быть этим Одним из миллиона.
- Вы забываете, Зенда, красивые женщины всегда обладали
огромной властью.
- Благодарю вас, благодарю, синьор Прато!
Она нехорошо засмеялась. Я не могу толком объяснить, как
именно нехорошо, но у меня появилось ощущение, что одна моя
нога повисла над обрывом, который постигается не зрением, а
неким внутренним рефлексом опережения, или, точнее, предвос-
хищения.
Когда мы расстались, было уже около одиннадцати. Она
крепко, по-мужски, пожала мне руку, как будто давала понять,
что никаких обид и никакого недовольства друг другом у нас
нет и быть не может. Эти ее твердость и прямота на самом де-
ле были искренни, и мне вдруг по-настоящему захотелось не
уходить от очень ясной и проницательной - без кокетства -
женщины, по имени Зенда Хааг. Она, видимо, поняла это и тут
же объяснила, что завтра рабочий день у нее начнется в пять,
а шесть часов сна для нее - минимум.
Ложиться мне не хотелось - я сел у окна. Пятнадцатиметро-
вые свечевидные цереусы, воздев к небу сотни своих рук с об-
рубленными кистями, чернели окаменелыми чудищами. В просвете
между ними гигантскими дисками, взгроможденными один на дру-
гой в несколько этажей, улеглись опунции, оберегаемые стелю-
щимися змеевидными кактусами. Вдруг прямо передо мною, у
нижней кромки окна, стало всходить из-под земли бело-золо-
тистое солнце, чуть поменьше обычного. Сначала я удивился -
удивился даже не столько тому, что солнце восходит под моим
окном, сколько тому, что оно не багровое, не малиновое, ка-
ким видится в первых своих лучах, а раскаленного почти добе-
ла золотистого цвета - того, что бывает в зените. Затем это
солнце с поразительной быстротой стало обрамляться спираль-
ным венцом из белоснежных лепестков, а диск его - искриться
сотнями крошечных звездочек.
Потрясенный, несколько минут я никак не мог сообразить,
что же это такое на самом деле. В моем сознании проносились
образы каких-то диковинных люминофоров, выбравшихся из недр
земли, и зачарованных принцесс, подающих о себе весть фан-
тастическим сиянием в полночь. И только потом, как из давне-
го, забытого сна, взошли воспоминания о "Принцессе ночи" -
цветке змеевидного кактуса, живущем с десяти вечера до трех
ночи.
Сказочные видения навевают сон - я заснул. Но вдруг, как
будто оборвалось и полетело в пропасть чтото тяжелое, сон
кончился. Было ровно три часа - секунду-другую цветок дого-
рал еще, и я видел, как гаснет его венец, как меркнут сотни
крошечных тычинок-звезд у него на диске.
Солнце, взошедшее у меня под окном, сгорело. Луна переб-
ралась за ночь на другую сторону неба. Свет ее был теперь не
так ярок, как накануне, вечером, когда она висела прямо над
аллеей. Я раздумывал, оставаться вот так, в кресле, до утра
или провести остаток ночи в постели; Ноги мои затекли, и я
откладывал окончательное решение до того момента, когда ноги
придут в норму и можно будет без труда подняться. Мелькнул
афоризм Лихтенберга, что те же мысли по-разному выглядят в
зависимости от того, какое положение занимает в момент раз-
мышлений наше тело. Втайне я рассчитывал, что достаточно бу-
дет подняться - и всякие колебания сами пройдут.
Крутая резиновая тугость понемногу оставляла мои ноги, и
я был уже близок к решительному рывку, но внезапно,
точь-в-точь как с неделю тому, я увидел на верхушке цереуса
- метрах в полутораста от моего дома - человеческую фигуру.
Точнее, фигуру, очень напоминавшую человеческую, потому что,
когда глядишь на кактусы в ночное время, при свете луны, мо-
жет почудиться что угодно. Минуты две фигура была совершенно
неподвижна, и я стал опять подумывать о той, что оставшиеся
три с половиной-четыре часа надо бы провести по-человечески,
в крепком сне, а не предаваться пустому занятию - проверять
соотношение фантасмагорий и действительности колумбийской
экваториальной ночи. Потом, через эти самые две минуты, я
встал, но не для того, чтобы перебраться в постель, а подой-
ти вплотную к окну, за которым началось что-то невообрази-
мое: не одна, а целых пять фигур ожили одновременно на ги-
гантском цереусе. Верхняя спустилась метра на два по стволу,
четыре же другие, безукоризненно соблюдая симметрию, ползли
по ветвям кактуса. Перемещались они, однако, не плавно, а
толчками - так могла бы перемещаться обрывающая кокосовые
орехи обезьяна, подчиненная ритму с очень строгим и четким
периодом. Но, черт возьми, колючий цереус - не кокосовая
пальма! Неужели обезьяна способна настолько пренебречь
болью, чтобы методически, с упорством автомата, карабкаться
чуть не по костяным иглам за плодами цереуса? И совершенно
уже непонятно, какой смысл взбираться на цереус, высотой с
пятиэтажный дом, когда рядом, буквально в десяти метрах,
увешаны плодами приземистые опунции.
Добравшись до верхушек ветвей, почти таких же толстых и
мощных, как сам ствол, четыре фигуры одновременно, точно по
команде, хотя я готов поклясться, что не раздалось, ни еди-
ного звука, спрыгнули на ветви этажом ниже. Прыжок их был
отмечен той силой, феноменальной экономностью и точностью,
которая кажется недоступной даже обезьянам и леопардам.
Разумеется, о людях здесь не могло быть и речи, сколько
бы эти фигуры ни напоминали человеческие. Присматриваясь, я
все чаще возвращался к мысли о фантастических роботах: толь-
ко роботы с безупречно тождественными программами могли
действовать столь синхронно и стереотипно. Но, с другой сто-
роны, такая безукоризненная пластика едва ли...
В общем, этак судить да гадать можно было до второго при-
шествия. Я задержался еще на минуту, чтобы посмотреть, как,
пройдя путь от верхушки ветки к ее основанию, они спустятся
по стволу этажом ниже, а затем побежал к двери. Дверь была
заперта.
Странно, когда и зачем понадобилось мне запирать ее? Ключ
лежал у меня в кармане, однако спешка и волнение - велико-
лепные режиссеры пустых фарсов.
Наконец, выбросив из кармана пачку носовых платков, я
достал ключ. Стремительно сунув в гнездо, я пытался повер-
нуть его влево. Замок не подавался, и тогда я с силой толк-
нул дверь. Она отворилась, я машинально провел рукой по бо-
ковой плоскости - язычок замка был утоплен. Значит, дверь
вовсе не была заперта!
Миновав дверь, я в четыре прыжка вылетел наружу и помчал-
ся к цереусу.
На цереусе не было никого и ничего - никого и ничего пос-
тороннего, только несколько плодов валялось у его подножия.
Я обошел кактус трижды, я забросил наугад десятка полто-
ра-два комьев, каждый величиной с кулак, но цереус молчал,
как молчат все кактусы.
И вот что самое нелепое: именно этого я ждал - не умом, а
какой-то субстанцией, которая была одновременно и мое тело,
и воздух, который его окружает, и деревья, и Луна, и даже
мой дом. В сущности, еще там, перед дверью, я твердо знал,
что ничего не увижу на цереусе. Но нетерпение так подхлесты-
вало меня, что просто бессмысленна была бы всякая попытка
остановиться.
Спать я уже не мог, и три с лишним часа, которые остава-
лись у меня, надо было как-то убить. Сначала я двинулся по
кольцевой аллее на восток, но уже через несколько шагов мне
почему-то не захотелось идти в эту сторону, и я повернул об-
ратно. Оказавшись на прежнем месте, я остановился, потому
что решительно не мог понять, чего же мне все-таки хочется.
К центру вела радиальная аллейка. Вздор, конечно, но эта
метровой ширины просека, зажатая с обеих сторон кактусами и
каучуконосами, внушала мне настоящий страх - тот самый, ко-
торый бывает у человека перед кромешной тьмой и густыми за-
рослями. Однако человек, если он дорожит собственным мнением
о себе, не может безнаказанно подчиняться своим страхам. Я
двинулся по просеке вперед, не оглядываясь, не ускоряя шага,
ступая всей ступней, и ощущение плотного контакта с землей
прибавляло мне твердости. Только дважды на всем пути я им-
пульсивно подавался вправо - мне казалось, кто-то из зарос-
лей, слева, пытается ухватить меня.
Наконец я выбрался из зарослей. У меня было совершенно
определенное ощущение, что я ушел от опасности, хотя предс-
тавить себе эту опасность даже приблизительно мне никак не
удавалось. Я дважды обошел корпус биохимии - стекла его
блестели в лунном свете, как куски отполированного золотис-
тобелого базальта. Вода в фонтане посреди площади стекала
неслышно по гранитным уступам, и только неустойчивость бли-
ков на камнях и в бассейне позволяла угадывать безостановоч-
ное движение воды.
Удивительное дело, мне захотелось думать и говорить сти-
хами - желание, которое частенько одолевало меня лет до
шестнадцати-семнадцати, но впоследствии никогда не возвраща-
лось. Потом вдруг, безо всякого намерения, я сказал вслух:
"Зенда". Нет, я нисколько не представлял себе в это мгнове-
ние синьорину Хааг, я просто произнес ее имя - Зенда, кото-
рое было всего лишь словом со своим акустическим образом.
Ну, как тысячи других слов - небо, тепло, сила, - не привя-
занных к конкретным предметам или явлениям.
Я придвинул скамью вплотную к фонтану и опустил ноги в
воду. Опустил осторожно, так что вода только чуть-чуть вско-
лыхнулась, заглатывая мои ноги без единого звука. Блаженный
ритм покоя вернулся ко мне, и я решил, что вот так - с нога-
ми, опущенными в бассейн фонтана, - просижу до рассвета, что
ничего другого, ничего лучшего не надо.
У покоя свои часы, свое время. Мы не умеем правильно оп-
ределять его, потому что во многих точках оно сопряжено с
изначальным ощущением вечности. А нам нужны действия, диск-
ретные величины, дающие четкое ощущение конечного, иначе -
расстилается океан без вех, без ориентиров. Нирвана отожест-
вляет человека со Вселенной, и границы двух Миров - вне и
внутри - исчезают.
Внезапно во мне толчком в сердце разорвалась нить. Обер-
нувшись, я увидел, как из зарослей вышел Хесус Альмаден -
уверенно, быстрой и энергичной походкой делового человека,
направляющегося к цели.
- Хесус! - окликнул я. - Альмаден! Синьор Альмаден!
Он продолжал двигаться тем же деловым шагом, как будто
ничто извне не потревожило его.
- Альмаден!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг