озадачен, что позабыл обо всяких приличиях и нормах. Опом-
нившись, я пробормотал извинения, но он не слушал меня, он
сам принялся всячески оправдывать меня, потому что итальянец
- он сжал перед собою кулак: жест возбужденного Чезаре! -
вправе увидеть в своем соотечественнике итальянца, а не бе-
лую крысу. Однако, добавил он, природа оказалась еще мило-
сердной - глаза-то она отпустила ему нормального человечес-
кого цвета.
Это верно, глаза у него были синие, но под белесыми бро-
вями, отороченные полосками белесых ресниц, они воспринима-
лись как негатив. Это впечатление негатива усиливалось еще
крепко загорелым лбом и веками, которые были откровенным
контрастом окружавшей их растительности. Впрочем, загар у
него был не малиновый, как обычно у альбиносов, а кофейный с
желтизной.
Прищурившись, он осмотрел меня и, мгновенно обретя серь-
езность, сказал, что я почти безукоризненно воссоздаю тот
мой образ, который сложился у него из писем брата.
- Простите, Умберто, - тут же поправился он, - я хотел
сказать, что образ, возникший из описания, почти идеально
отвечает натуре.
Я поймал себя на мысли, что всячески пытаюсь нащупать
сходство между ним и Чезаре. Он заметил эти мои поиски и
сказал, что в наружности у них с Чезаре не очень-то много
общего, а вот в мимике... Да, подтвердил я, в наружности не
очень, а в мимике временами видится сам Чезаре.
- Точнее было бы утверждение, - грустно улыбнулся он, -
что Джулиано виден был порою в Чезаре, который на три года
младше. И кстати, я не сокращал фамилию - это Чезаре удлинил
ее, чтобы его не путали со мною.
Потом он сделал паузу, и еще до того, как он заговорил
снова, я знал, что сейчас он вспомнит о самоубийстве Чезаре
и гибели Витторио Кроче. Я не ошибся, он действительно заго-
ворил о том и другом, но, вопреки моим ожиданиям, почти не
задавал вопросов, а объяснял все сам. Он сказал, что Чезаре
за день до смерти написал ему о творческом своем крахе, о
том, что больше у него нет цели и он не видит оснований ожи-
дать естественной развязки жизни, которая никому не нужна
уже сегодня. В этом последнем письме он вскользь упомянул о
нескончаемых издевках Витторио Кроче, хотя с оговоркой, что
в общем-то иного он не заслужил.
- Но Кроче он все-таки очень не любил. Очень.
О ненависти брата к Витторио Кроче Джулиано говорил за-
думчиво, шепотом, как будто одновременно продолжал размыш-
лять, насколько справедливо было это чувство и как бы реаги-
ровал Чезаре на смерть Кроче.
А обо мне он знал все - и то, что в последнее время у ме-
ня были нелады с Витторио, и почему они возникли, и почему
институт предпочел расстаться со мной. Он говорил об этом
очень спокойно, очень уверенно, как человек, который уже все
взвесил и решил, что можно и нужно быть спокойным. Однако
самого главного он все-таки не вспоминал. Я все колебался,
рассказать теперь или ждать того момента, когда появится
чистая решимость, без сомнений, а он вдруг сам заговорил об
этом - и опять спокойно, уверенно и даже как будто защищая
меня от моих собственных нападок. Сначала мне было очень
неприятно это, потому что только сейчас я отчетливо увидел,
что история с отпечатками моих пальцев на шее у Кроче посто-
янно гнетет меня, требуя объяснения. Но потом я почувствовал
даже облегчение - не потому, что он решительно отверг версию
о моей виновности, а потому, что он совершенно по-новому
сформулировал проблему: кому и зачем понадобилось подделы-
вать мои отпечатки? Он говорил еще, что сама по себе такая
подделка - чрезвычайно сложна технически, но главное, по его
убеждению, все-таки не в самой подделке, а в ее цели.
В течение всего разговора он очень внимательно следил за
мной, и по мере того, как на душе у меня делалось легче, он
тоже становился свободней, раскованнее, и теперь в его спо-
койствии и уверенности появилась легкость, которой прежде не
было. А под конец он откровенно признался, что очень трево-
жился обо мне, потому что... Он запнулся, и я продолжил его
мысль:
- Потому что казалось, будто я сам себя в чем-то подозре-
ваю?
- Да, - сказал он решительно, без промедления. - Каза-
лось, Умберто, вы упорно что-то перебираете, что-то припоми-
наете. А теперь все в порядке, теперь я совершенно спокоен.
У меня тоже было впечатление, что теперь он и в самом де-
ле спокоен без прежнего внутреннего усилия и волевой уста-
новки на спокойствие.
Весь мой европейский багаж был просмотрен до нитки, и на-
конец я мог заняться делом, не оглядываясь на прошлое, не
заботясь о том, что кто-то ненароком обнаружит контрабанду в
моей биографии.
- Я думаю, вам здесь понравится, - сказал он прощаясь.
- Обязательно, - кивнул я, - обязательно, синьор Джулиа-
но.
Вернувшись к столу, я вспомнил, что так и не заговорил с
ним о последней его статье в двадцать втором сборнике "Мито-
хондриологии". В этой статье он утверждал, что АДФ является
только аккумулятором энергии, а трансформатор энергии нужно
искать вне молекулы аденозиндифосфорной кислоты. Я же абсо-
лютно убежден, что именно адениновая голова молекулы АДФ -
трансформатор энергии, что именно она преобразует энергию
переноса электрона в энергию химической связи аденозинтри-
фосфорной кислоты. И здесь, только здесь следует искать ключ
к энергетической загадке мышцы.
Освобожденный впервые за последние четыре месяца от ига
душевных тревог, я почувствовал нестерпимый академический
зуд и с трудом устоял перед соблазном помчаться вдогонку за
Джулиано. Но если человеку уж очень хочется поговорить, он
наверняка найдет собеседника.
Я поднялся на второй этаж - в сублабораторию Хесуса Аль-
мадена. Мне пришлось дважды окликнуть его, прежде чем он
отозвался на мой голос. Я сказал, что такая сверхсосредото-
ченность сулит ему огромное будущее в науке, что глухота,
как известно, немало содействовала кристаллизации бетховенс-
кого гения, а слепота - гения Гомера и Мильтона.
Увы, Хесус даже не улыбнулся - он смотрел на меня пустыми
глазами человека, который не считает болтовню, вроде моей,
достойной хоть какого-нибудь отклика. Но едва я коснулся би-
охимии, он мгновенно оживился, и ему стоило огромного труда
слушать меня не прерывая. Я выложил перед ним все, что заго-
товил для Джулиано, и он торопливо кивал головой, соглашаясь
с каждым моим пунктом. Однако, когда я закончил и ему предс-
тавилась возможность выговориться наконец сполна, он вдруг
задумался, и глаза его опять стали пустыми - я говорю о пус-
тоте, которая бывает у человека, глубоко ушедшего в себя,
настолько глубоко, что внешний мир перестает для него су-
ществовать.
- Хесус, ваше слово, - напомнил я.
- Да... - протянул он вяло, то ли недоумевая, то ли раз-
думывая, следует ли ввязываться в разговор.
Вопреки недавнему уроку я все-таки решил, что небольшая
порция юмора поможет расшевелить его:
- Синьор Альмаден, ваш досточтимый шеф не только дозволя-
ет вам представить свои тезисы, но и с глубоким нетерпением
ждет их.
В нынешний раз я не просчитался: шутка подействовала на
Хесуса, как волшебная палочка мага, - он разговорился, да
так, что теперь уж никакими силами нельзя было остановить
его. Самое, однако, замечательное было то, что он не только
поддержал меня, но и пошел еще дальше.
- Зачем, - чуть не прокурорским тоном вопрошал он, - при-
роде понадобилась молекула из аденина, рибозы и двух остат-
ков фосфорной кислоты? Неужели только для того, чтобы дифос-
фатный хвост АДФ превратить в трифосфатный? Удлинять хвосты,
синьор Умберто, - произнося мое имя, он вдруг задумался, -
просто удлинять хвосты - занятие недостойное для нашей вели-
кой Матери.
- Воистину так, синьор Альмаден, - хлопнул я его по пле-
чу. - И теперь уже не я один, а мы вдвоем заявим наше кредо
Джулиано!
Когда находишь единомышленника, трудно обуздать энтузи-
азм, который так и распирает тебя. Четверть часа - не мень-
ше! - я разглагольствовал о свободе и величии творческого
духа, о единстве Науки, о бесстрашии Истины. Но где-то уже
после первых взлетов моей патетики Хесус стал рассеян, вял,
и только однажды, когда я снова заговорил о конкретных проб-
лемах биохимии, он вспыхнул, как истый испанец - почти мгно-
венно до белого накала.
Мне импонировал этот его научный темперамент, но в откро-
венном и упорном его равнодушии ко всему, что не укладыва-
лось в рамки биохимии, было нечто досадное. Я бы даже сказал
больше - досадное и обременительное, потому что вроде возни-
кала надобность в каком-то дополнительном объяснении.
После шести часов в лаборатории не оставалось ни души -
Джулиано Россо полагал, что его сотрудники должны не только
работать, но и думать. Не знаю, действительно ли это хроно-
метрическое табу способствовало активизации творческой мыс-
ли, но выполнялось оно неукоснительно. Я позвонил Хесусу,
что был бы ему признателен за вечер, который можно провести
вдвоем в Пуэрто-Карреньо. Где именно? Мне абсолютно все рав-
но, в любом бистро по его выбору.
В половине седьмого мы вышли из машины на площади Болива-
ра у бистро "Ламанча". Неоновый ДонКихот под навесом, защи-
щавшим его от избыточного вечернего света, трясся на своем
Россинанте, а за ним мелкой рысцой трусил ослик Санчо Пансы,
загруженный бурдюками, которые то вздувались, то опадали на
его костлявых боках. Когда они падали, толстый Санчо разду-
вался до размеров двенадцатипудовой тыквы с коротенькими
ножками, вроде тех, которыми в детских книжках всегда оделя-
ются арбузы, дыни и синьор Помидор.
- Забавно, - сказал я. - Кстати, Хесус, чтобы люди чувс-
твовали себя лучше, нужно почаще напоминать им о детстве.
Все дело сводится к ассоциациям, имеющим эмоциональную ок-
раску радости. У взрослого человека таких ассоциаций не
слишком много.
- Да, - ответил Альмаден, торопливо проходя в дверь, как
будто не следовало чрезмерно задерживаться на улице.
Мы заняли столик у окна, и вся площадь Боливара лежала
теперь перед нами топографическим макетом в натуральную ве-
личину. Я сказал Альмадену, что это ощущение натуры, как ма-
кета, у меня возникает почти всегда, особенно вечерами, ког-
да мир отделен от меня толсгым стеклом. И совершенно неодо-
лимо это ощущение, когда мир за окном беззвучен.
- Да, синьор, да.
Слушая меня, Альмаден одобрительно кивал головой и улы-
бался, но меня не покидало нелепейшее чувство, будто и кивки
его, и улыбка адресованы кому-то другому. Я не могу привести
ни одного разумного довода в пользу этого впечатления, одна-
ко впечатление есть впечатление, независимо от того, могу
или не могу я его мотивировать.
- Что мы закажем, Хесус?
Когда я стал называть вина и коньяки, мне показалось, он
забеспокоился, хотя улыбка его оставалась неизменной, так
что она уже здорово напоминала двухтысячелетнюю улыбку ан-
тичной маски. Н-да, знаменитейшая чопорность и учтивость ис-
панских идальго устояла даже под натиском времени, переменив
лишь жесткое жабо на современный отложной воротник.
Принесли коньяк, и Хесус уставился на него глазами, в ко-
торых фантастически сочеталась отрешенность с ужасом. Откро-
венно говоря, мне стало очень не по себе от этого его взгля-
да, и я прямо сказал ему:
- Синьор Альмаден, я не настаиваю.
Однако взгляд его оставался прежним, и я повторил:
- Хесус, слово чести, я не настаиваю и нисколько не буду
обижен.
Он сделал усилие, будто разрывая что-то очень плотное,
оплетавшее его тело, его руки, ноги и голову, и одолел нако-
нец странное свое оцепенение. Мне отчаянно хотелось узнать,
часто ли случается с ним такое и обращался ли он к врачу, но
мгновенно что-то сработало во мне, и никаких вопросов я уже
не задавал, а только безостановочно рассказывал об итальянс-
ких тратториях, о флорентийских и болонских девушках, о ви-
ноградниках Тосканы и белых песках Бриндизи.
Я говорил, наверное, целый час, и он все время улыбался,
одобрительно кивая головой. Но, господи, так умеет кивать
любой электронный истукан!
Весь этот час я наказывал себе не преступать рамок учти-
вости, но в конце концов все-таки не устоял и прямо, без
обиняков, спросил, как это удалось ему так вышколить себя,
что ничего, кроме биохимии, не интересует его.
- Синьор Умберто! - скромнейший послушник вдруг обернулся
фанатическим проповедником. - Синьор Умберто, биохимия - ца-
рица наук. Что еще, кроме биохимии, есть в жизни? Ничего!
Возражая, я должен был бы по меньшей мере повторить то, о
чем накануне болтал целый час. Но зачем? Только для того,
чтобы снова увидеть электронного истукана, обрядившегося че-
ловеком по имени Хесус Альмаден?
Возвращались мы затемно. Машину он вел безукоризнен-
но-плавно, без единого толчка, так что понемногу у меня поя-
вилось даже ощущение нереального скольжения - того, которое
бывает во сне. На кольцевой аллее, метрах в ста от моего до-
ма, нам повстречалась Зенда Хааг. Хесус резко затормозил ма-
шину, воскликнув: "О, синьор!"
Я вышел из машины:
- Добрый вечер, синьорина. Мы только что из Пуэрто-Кар-
реньо. Хесус познакомил меня с великолепнейшим бистро "Ла-
манча".
- Ну, вам крупно повезло, Умберто, - рассмеялась она. -
Хесус - завсегдатай "Ламанчи".
- Да, синьорина, теперь я буду знать, что мне крупно по-
везло. Но там, увы, я этого не заметил.
- Хесус извел вас разговорами о митохондриях. Так, Хесус?
- Да, синьор, - бодро откликнулся Альмаден. Черт возьми,
а он, оказывается, не без ехидства - "синьор Зенда Хааг"!
Звучит, ничего не скажешь.
- Ну, а по части коньяка он дал вам три галлона форы? -
продолжала она. - Уточняю: при общем объеме - три галлона и
рюмка в одну двадцатую пинты.
- О, синьорина, не три, а тридцать галлонов форы!
Зенда Хааг смеялась, как смеются все женщины, когда знают
наперед всю линию поведения чудаковатого мужчины и, кроме
того, убеждены, что, сколько ни подтрунивай над ним, он сне-
сет все безропотно. Потом, после небольшой паузы, она очень
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг