очень нелегкие три месяца. Гварди раз пять предлагал мне
свою руку - дружескую, неизменно добавлял он, руку, - чтобы
восстановить мою добрую репутацию. Но, господи, о какой ре-
путации могла идти речь, если доброкачественность ее зависе-
ла целиком от усилий полиции!
Самое скверное, все, как по уговору, вдруг утратили спо-
собность разговаривать со мной нормальным человеческим язы-
ком. Не то, чтобы они выискивали какие-то особые слова, но
те же будничные слова, обращенные ко мне, произносились так,
как будто теперь я непременно должен был понимать их иначе,
нежели прежде, до смерти Кроче. И понемногу я в самом деле
стал понимать их иначе, точнее, не иначе, а просто за этими
сказанными словами я обязательно слышал Другие, не сказанные
вслух слова, которые и были главными, потому что именно ради
этих слов затевался весь разговор. Никто ни разу не сказал
мне прямо: Прато, вы - убийца. Но с каждым днем я все упор-
нее, все увереннее ждал этих слов, потому что это были
единственные настоящие слова. Иногда мне казалось, вотвот
произнесут эти слова, и тогда я покажу свои клыки.
Впрочем, все это - ерунда, мальчишеские бредни о мести,
которую вершит сама оскорбленная Справедливость. Главное же
оставалось неизменным: меня подвергали остракизму подозрени-
ями, которые во сто раз мучительнее прямых, открытых обвине-
ний.
Вечерами, как всегда, я прогуливался по городу. Иногда я
забредал на улицу д'Аннунцио и, останавливаясь у дома Кроче,
внимательно осматривал его гладкие чистые стены. Лет полто-
раста назад ирокез. наверное, осматривал так поляну, по пер-
вому взгляду, нетронутую, но, несомненно, хранившую следы
его врага. Я говорю "несомненно", потому что именно такой -
хранящей невидимые следы - представлялась мне эта стена, хо-
тя я отлично сознавал, что все мои нынешние реакции - про-
дукт самого заурядного невроза навязчивых состояний, и мне
просто нужна отдушина, нужна мишень, в которую я мог бы це-
литься заодно со всеми. Со всем стадом.
Два или три раза я встречался у дома Кроче с Гварди, но
это были случайные встречи: какой смысл следить за челове-
ком, который весь на виду?
- Вам не следует сюда приходить, - говорил Гварди. - У
вас такой вид, словно вы что-то позабыли здесь, а у людей
существует нелепое убеждение, будто совесть непременно гонит
убийцу к месту преступления.
Верно, у меня действительно было ощущение чего-то забыто-
го. Скорее, не забытого, а утерянного. Но разве не это же
чувствует всякий человек, у которого есть незавершенное дело
или незавершенная мысль?
Нет, мне незачем было скрываться - я приходил на улицу
д'Аннунцио всякий раз, когда мне того хотелось. Признаться,
со временем я стал это делать не без умысла: должны же люди,
наконец, понять, что ни один преступник не будет до беско-
нечности искушать судьбу - ну, разве только душевнобольной.
Но, видимо, был в этой моей линии какой-то просчет, и ника-
кой разрядки я не чувствовал. Напротив, мне даже казалось,
что люди понемногу сублимируют свои подозрения в уверен-
ность, потому что подозревать - утомительно, а верить, даже
при дефиците доказательств, много спокойнее.
В последних числах октября я вспомнил о письме синьора
Джулиано Россо, и в словах "Колумбия, Пуэрто-Карреньо" мне
впервые послышалось что-то умиротворяющее и манящее, как
предвечерний звон. Но еще целый месяц мне понадобился для
того, чтобы мимолетное чувство созрело до твердого решения -
оставить Болонью, Италию, Европу.
В полдень тридцатого ноября я прилетел в Боготу, а оттуда
через два часа пятнадцать минут вертолетом в Пуэрто-Кар-
реньо. На аэродроме меня ждал лимузин, посланный синьором
Россо. Сам Джулиано Россо не приехал; он, как объяснили мне,
вынужден был, к величайшему своему огорчению, спешно отпра-
виться в Джорджтаун. Но, разумеется, это нисколько не должно
беспокоить меня: к моему приезду все готово, и завтра же я
могу приступить к работе.
Лаборатория находилась не в городе, а километрах в двад-
цати от него. Два трехэтажных здания - стекло, бетон, алюми-
ний - расположены были в центре шестиугольника; вершины его
занимали просторные коттеджи сотрудников. Несмотря на прос-
тоту и геометрическую строгость планировки, увидеть в натуре
одновременно и коттеджи и трехэтажные эти здания, где разме-
щалась собственно лаборатория, было невозможно: вся здешняя
территория, гектаров, наверное, двадцать пять-тридцать,
сплошь утопала в зелени. Радиальные аллеи, с метр шириной, в
сущности представляли собою обыкновенные просеки, пригодные
только для пешехода. Проехать же можно было лишь по кольце-
вой аллее, обсаженной гигантскими кактусами. Рассматривая
план, я искал дорогу, которая соединяет центр с наружным
кольцом и внешним миром, но никакой дороги на плане не было:
Джулиано Россо сделал все возможное, чтобы мир, лежащий по
ту сторону кактусов, не чересчур тревожил его сотрудников. А
оборудование и аппаратура без особых хлопот доставлялись
вертолетами, которые садились либо прямо на крыши главных
зданий, либо на овальную площадь между ними.
Едва заглох мотор лимузина и щелкнула за мною дверца, я
почти мгновенно погрузился в тишину. Беззвучно, но совершен-
но явственно, как паутина на солнечном свету, рвались нити,
которые извне пронизывали мое тело, и я ощущал его снова в
давно забытом рисунке, где нет ломаных, нет внезапных обры-
вов, а есть только мягкие, плавные, чуть-чуть утяжеленные
линии.
Мне было хорошо, по-настоящему хорошо, вергилиевские бу-
колики, которые я уже добрые двадцать лет не вспоминал, под-
нялись из глубин, отделенных четким слоем, четкой границей
от всего, что окружило их за двадцать лет, прошедших после
детства. Я услышал голос Энея:
...Идем, куда судьбы влекут и влекут вновь:
Что там ни будь, каждый рок победить, лишь
снеся его, можно.
Эти стихи были неприятны мне, неприятны своей многозначи-
тельностью и откровенной претензией на пророчество, хотя по
форме они были вроде всего лишь заключением мудреца, чуждого
поспешности и суеты.
Мой коттедж находился в юго-западном углу. От двух дру-
гих, которые я миновал по пути, он отличался только цветом -
оранжевый с густым золотистым отливом. Если бы синьор Россо
был моим другом, братом или даже самим мною, он едва ли ока-
зался бы удачливее в выборе цвета. Оранжевый дом, окруженный
багрянцем десятиметровых кактусов, был из мира моего детс-
тва, а откуда он пришел в мое детство, этого я никогда не
знал. Да и зачем, собственно, знать, если я ощущал это всег-
да как точное, не требующее никаких объяснений и толкований.
Солнце - всегда солнце, море - всегда море, земля - всегда
земля. Разве это может быть непонятно?
В гостиной было плюс двадцать два градуса, в кабинете -
восемнадцать, психрометры показывали девяносто три и сто
процентов влажности. Окна, оборудованные светофильтрами и
жалюзями, захватывали всю наружную стену. В гостиной, слева
от окна, четверть стены занимал телевизионный экран. Рядом с
экраном, один над другим, расположились два эскиза в белых
рамках: Бонингтон, "Торговля рыбой на морском берегу", и
Ван-Гог, "Лодки в Сен-Мари". Я думаю, ничто не могло бы мне
сейчас дать более полного ощущения равновесия, чем эти ри-
сунки с простыми и четкими, почти как в чертеже, линиями.
Трех четвертей часа было мне вполне достаточно, чтобы
привести себя в порядок и освоиться в новом моем жилище.
Право, никогда прежде я не представлял себе, что за триде-
вять земель от Италии, в другом полушарии, на другом конти-
ненте я с такой поразительной быстротой смогу восстановить
утраченное чувство покоя и уюта. Возможно, этим чувством я
целиком обязан тем мостам, которые здешнему хозяину, синьору
Джулиано, удалось перебросить в мое детство, но каким бы пу-
тем ни было это достигнуто, для меня главным оставалось ощу-
щение безмятежности и равновесия.
Сидя в кресле, я наслаждался тишиной и рассматривал ог-
ромный кактус за моим окном. Он напоминал мне что-то уже ви-
денное, но в бесконечно отдаленные годы, расстояние до кото-
рых измерялось даже не сотнями, а тысячами лет. Я не пони-
маю, откуда идет это чувство тысячелетней давности - от зна-
ний, которыми мы начиняемся в детстве, когда и реальный и
воображаемый миры имеют одну протяженность во времени и
пространстве, или это извечное чувство человека, запечатлев-
шего в себе бесконечную дорогу предков. В зависимости от
настроения, я склоняюсь то к одному, то к другому объясне-
нию. Сегодня я, бесспорно, предпочел бы второе и нашел бы,
возможно, даже нокые обоснования ему, но внезапно меня прер-
вали, окликнув по имени:
- Синьор Умберто, вас ждут в главном корпусе.
Голос был женский - мягкий, вкрадчивый, как у ночного
диктора.
- Иду, - ответил я.
- Пожалуйста, синьор. Вас встретят у входа.
Меня проводили на третий этаж, и здесь, у самой лестницы,
я впервые увидел синьорину Зенду Хааг. Она взяла меня под
руку, говоря, что бессмысленны всякие церемонии представле-
ния, если и без того люди отлично знают друг друга. Да,
спохватилась она, может быть, синьор Умберто устал и предпо-
чел бы отложить разговор до утра? Нет? Ну, отлично, тогда
займемся делом.
Все левое крыло здания принадлежало отделу биохимии.
Прежде, объяснила она, хозяйкой была здесь некая Зенда Хааг,
теперь отдел перейдет под начало более достойного - синьора
Умберто Прато из Болоньи. Мне показалось уместным запротес-
товать, но она молниеносно парировала выпад, который я еще
только собирался сделать:
- Прато, я всего лишь передаю вам распоряжение Джулиано.
Аппаратура, посуда, реактивы - все было в идеальном, я бы
сказал, даже чересчур идеальном состоянии, и требовалось
серьезное усилие, чтобы осознать - здесь не образцовая выс-
тавка, не отдел музея, а рабочая лаборатория.
В отсутствие шефа Зенда занимала его кабинет - на этом
настаивал сам Джулиано. Откровенно говоря, синьорина Хааг
выглядела здесь безукоризненно - ничего от женщины-начальни-
цы, воплощенной идеи эмансипации, которая становится уже
чем-то больше, нежели просто эмансипация. И мне было странно
слыщать, что чувствует она себя здесь неловко, что освоение
нового жизненного пространства, даже рядом со своей комна-
той, дается ей очень нелегко. Поэтому, кстати, она всегда
восхищается людьми, для которых не существует фетиша наси-
женных мест. К примеру, синьором Умберто.
- Позвольте, - возразил я, - а вы сами...
- О, нет, - она положила обе руки на стол, откровенно на-
мечая зону запрета, - я родилась здесь, и моя мать тоже, а
отец - европеец. Отец очень хотел вернуться в Европу. Кста-
ти, Джулиано тоже, но прежде, до смерти брата.
- А теперь?
- Теперь - нет, - сказала она решительно, - теперь в Ев-
ропе делать нечего.
На стене, прямо против стола, висел портрет Чезаре Россо-
лимо - краски были еще свежие, как будто последний мазок ху-
дожник положил нынче утром
- Послушайте, - приглушив почти до шепота свой голос,
Зенда всматривалась в портрет, но у меня было нелепое ощуще-
ние, что она всматривается в меня, а не в Чезаре, висящего
на стене, - вы в самом деле убеждены, что Россолимо мертв?
Не знаю, что изображало в эту минуту мое лицо, но чувс-
твовал я себя абсолютным дураком... ну, примерно то же мог
бы я чувствовать, усаживаясь в автомобиль, в то время как
шофер спрашивает меня, в самом ли деле я уверен, что это ав-
томобиль, а не, скажем, слон,крокодил или теплоход.
- Синьорина, - я попытался улыбнуться, - институт напра-
вил меня для опознания Чезаре.
- И вы?..
- Да, я лично собственными своими глазами видел в морге
Чезаре. А потом на имя Кроче, шефа лаборатории, прислали ур-
ну с прахом Чезаре.
- Да, - кивнула она, - я знаю. А как поживает, кстати,
наш коллега Витторио Кроче?
- Кроче? Витторио Кроче убит. Разве вы не знаете?
- Нет, Умберто, в этой глуши ничего не узнаешь, если тебя
специально не уведомят.
Она задумалась, но в этой ее задумчивости не было ничего
от реакции человека, пораженного неожиданным известием. Нап-
ротив, она вроде бы в сто первый раз услышала трагическую
весть, в которой давно уже четко были расставлены все точки
над "и", а теперь вдруг оказалось, что надо вернуться к ней
снова.
- Скажите, Умберто, - она внезапно оживилась, будто толь-
ко сейчас дошел до нее смысл моих слов, - а почему его уби-
ли? Кто? Где? В спальне, собственной спальне? Господи, как
страшно!
Синие глаза ее потемнели, веки чуть-чуть вздрагивали,
сопротивляясь какому-то незримому давлению, и я с порази-
тельной отчетливостью увидел глаза Чезаре. Нет, это не было
наваждением, потому что впечатление было на редкость устой-
чиво и совершенно лишено той обрывистости, которая свойс-
твенна мгновенным, мимолетным ассоциациям. Потом она прикры-
ла глаза, массируя веки наружными краями ладоней, и это были
тоже движения Россолимо, воспроизведенные с фантастической
точностью.
- Синьорина, - сказал я, - если бы всего четверть часа
назад я не слышал рассказа о ваших родителях, мне очень
трудно было бы убедить себя, что передо мною не сестра наше-
го Чезаре.
- Да, - согласилась она спокойно, - Джулиано говорил мне
то же. Но вернемся к несчастному Кроче. Кому понадобилась
его смерть? Кто его убийца?
Вот как: она ничего не знает о подозрениях полиции, о
гнусных слухах, обрекших меня, в сущности, на изгнание! Хо-
тя, впрочем, откуда знать ей об этом, если история Кроче -
вообще новость для нее. Но должен ли я рассказывать обо
всем, что связывает меня со смертью Кроче? В конце концов,
ничего, кроме вздорных подозрений и слухов, не было. Но, мо-
жет быть, именно поэтому следует обо всем рассказать, чтобы
умолчание не было впоследствии истолковано, как косвенное
свидетельство моей вины? Ну, пусть даже. не вины, а чего-то
такого из моей жизни, что мне непременно хотелось скрыть.
Когда собираешься всерьез и долго работать с людьми, хорошо,
чтобы в твоей биографии было поменьше всяких пятен - и бе-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг