- Вы слышали вчерашнюю передачу? Для реализации обещанной
программы синьору Гварди понадобится еще одна встреча со
мной. Ждите гостей из Боготы.
Он не ошибся: часа через четыре после нашего разговора на
крышу главного корпуса опустился вертолет. Из машины вышли
Марио Гварди, с ним четверо, которых я видел уже в прошлый
раз, и еще двое новых. Эти двое были огромного роста, как
игроки национальной сборной по баскетболу, но выправка у них
была безупречно офицерская. Они спускались в люк гуськом, и
едва скрылся последний, Россо позвонил мне:
- Каковы молодчики, Умберто! Здорово, прямо, как шестьде-
сят лет назад у нас, в Европе. Да, чуть не позабыл: у вас на
столе рукопись. Нашли? Суньте-ка ее в карман.
- А дальше? Что дальше, Джулиано?
Он не отвечал: видимо, гости были уже у него. Я сунул ру-
копись в карман, минут десять постоял у окна, затем вышел к
фонтану, хотел присесть, но тут же передумал и двинулся по
просеке к заброшенной щебеночной дороге на Пуэрто-Карреньо.
Я шел по обочине - медленно, срывая, как в детстве, пригорш-
нями листья. Я ссыпал их на дорогу, захватывал новые при-
горшни, опять ссыпал - и так, наверное, целый час. Потом,
увидев цереус, - это был единственный кактус на здешней до-
роге - я вспомнил о рукописи. Я подумал, что надо бы прочи-
тать ее, но, улегшись под цереусом, я уже не хотел ни чи-
тать, ни думать - изумительная лень, прекрасная лень одоле-
вала меня, и я понимал, насколько глупо и кощунственно соп-
ротивляться ей: ведь она так ловко, так упорно обходила меня
уже добрые двадцать лет!
Я проснулся от жжения в левом боку. Растирая его локтем,
я вспомнил о рукописи - она была на месте. Я разорвал пакет
- оттуда выпала фотография Чезаре Россолимо и несколько
листков, исписанных его рукой.
"Дорогой Умберто, я всегда восхищался мужеством и яс-
ностью вашего мышления. Я обращаюсь к вам с твердой уверен-
ностью в том, что время, дела и люди не причинили ущерба
этим вашим качествам. Я уверен, вы не будете торопиться с
приговором ближнему, который каждый из нас выносит в глуби-
нах своего Я, независимо от того, как в этом случае распоря-
дились или распорядятся судьба и люди. Я убивал людей, я
убивал себе подобных..."
Внезапно там, на востоке, откуда я ушел два часа назад,
вздрогнула земля и поднялась черная, как поставленная стоймя
гигантская черная туча, стена. По краям этой стены, ударяясь
о зубцы, на землю падали обломки цереусов.
Потом стало тихо - неправдоподобно тихо, как в галерее
батальной живописи. Минут десять еще я смотрел на восток, я
ожидал - из черной тучи, из стены, вот-вот появится верто-
лет, но это было пустое, нелепое ожидание - инерция надежды,
которая чересчур часто берет верх над рассудком. Они все -
он и те, из Боготы, которые прилетели сюда, чтобы сделать
его своим, - были теперь вот этой черной стеной.
Странно, я не чувствовал ни горя, ни тоски, ни печали -
ничего того, что одолевает человека, когда рядом смерть. Пе-
редо мною лежала фотография Чезаре, рукопись - последняя в
его жизни, адресованная мне; справа, на востоке, поднималась
все выше стена, уже не черная, а серая, но я ничего не чувс-
твовал - глаза мои смотрели и видели, внутри ж было пусто.
Может быть, как у оленя или белого медведя, когда они смот-
рят в небо, и звезды, которые над ними, просто всплесски
света - и ничего больше.
Я не знаю, сколько еще минут или часов я просидел здесь,
под одиноким цереусом у щебеночной дороги. Я мог бы сказать
вечность - и это было бы правдой, я мог бы сказать мгновение
- и это было бы правдой. Тело мое тяжелело, и предметы, ко-
торые были вокруг, тоже наполнялись тяжестью. Они опять, как
в далеком моем детстве, становились весомыми, незыблемыми, и
я с удивлением присматривался к этому ощущению, которое
прежде казалось мне не только естественным, но и единственно
возможным.
Синие глаза Чезаре - с фотографии - следили за мной бе-
зотрывно, и зрачки их, сжимаясь и расширяясь; пульсировали,
как черные звезды. Всматриваясь в его глаза, я услышал свое
сердце - оно сжималось и расширялось в ритме зрачков Чезаре,
и сжатие было, как укол чудовищно длинной иглой, которая ув-
лекает за собой внутрь раны ее края.
Я поднял с земли рукопись, дважды прошелся по первой
странице, но слова ее - оставались далекими и ненужными. Эти
слова, чтобы они стали ближе и понятнее, я переводил сам для
себя: "Он говорит, что не хотел власти над людьми, что слу-
жил Идее, что это не ему, а Идее нужны были человеческие
жизни. Но кто дал ему право толковать Идею? И почему одному
ему? Он ничего не объясняет. Может быть, и это его правоне
объяснять? Нет, вот оно, чуть пониже, его объяснение: он
отожествил себя с Идеей, ступив по ту сторону добра и зла,
где не существует никакой морали, кроме той, которую уста-
навливает для себя Человек-Идея".
Я никогда не мог понять, да и теперь очень плохо понимаю,
как мысль, только что ленивая и неповоротливая, вдруг стано-
вится чудовищно деятельной, как искусно она соединяет облом-
ки в целое, и это целое оказывается до того естественным и
убедительным, что недавняя слепота твоя представляется всего
лишь случайным наваждением. Стремительно, будто в собствен-
ной рукописи, пробегал я страницу за страницей, и ощущение,
что мысли приходят не извне, а извлекаются из недр моего Я,
становилось все явственнее, все тверже. Забытое, которое на-
кануне давало о себе знать только тяжелой, сумеречной трево-
гой, теперь неуклонно, как парусник, выплывающий из тумана,
вычерчивалось во всех деталях своей головоломной оснастки. Я
мог, по желанию, расположить его под любым углом, приблизить
и удалить, поднять и опустить, и ни один узел, ни одно, даже
микроскопическое, сочленение не могло остаться незамеченным.
Мир, который видел, я, опять становился цельным и понят-
ным: островки соединялись в острова, островав континенты, и
все они намертво были связаны друг с другом. Старичок-бушмен
уже не удивлялся электрическим искрам, которые просто ма-
ленькие молнии, мои товарищи-школяры не обзывали меня шим-
панзе, потому что теперь я тоже мог швырнуть кокосом не
только вниз, с дерева на землю, но и вверх, с земли на дере-
во.
В сущности еще до того, как этот заново увиденный мною
мир был перекодирован в слова и числа, я уже чувствовал его
целиком в себе. Не знаю, как бы поточнее сказать, но слова и
числа нужны мне были не для себя, а для других - чтобы эти
другие поняли меня. В словах и числах была только схема,
только каркас, а живая плоть мира оставалась во мне.
Мир - мой прежний мир, временные и пространственные гра-
ницы которого обозначались двумя смертями Чезаре Россолимо,
колыхался передо мною, как огромная клетка с расплывающимися
в лиловом тумане прутьями. В этом мире была своя метрика -
люди двигались четко по строго размеченным треугольникам,
ромбам, квадратам, окружностям, эллипсам, пересекавшимся в
двух-трех, изредка в четырех-пяти точках. И ни один из здеш-
них людей не знал пути другого, потому что у точки нет нап-
равления. У каждого была только одна дорога, заданная ему
Чезаре.
Но, черт возьми, неужели Чезаре не понимал, что этот мир
будет единственным миром не только для других, но и для него
самого? Разве может наш мир быть чем-то иным, кроме наших
действий? Никто, даже господь, не прыгал выше своей головы,
и поднимать себя за волосы, чтобы стать выше, способен толь-
ко безумец. Порабощая, я сам становлюсь рабом и никакая си-
ла, никакое величие не уберегут меня от этого. Я - это мои
действия, осуществленные и неосуществленные, и никакого дру-
гого моего Я нет.
Чезаре винит себя в том, что встал по ту сторону добра и
зла, где существует только сверхмораль сверхчеловека. "Сле-
пой, - хотелось мне крикнуть ему, - если это в самом деле
так, что же тебя сломило? Ошибаешься, ты ошибаешься, Чезаре,
никто не властен уйти от человеческих законов - и ты не
ушел".
Странно, по-настоящему, с неодолимой внутренней болью, я
понял, что Россолимо уже нет и не будет, только сейчас, ког-
да мне отчаянно захотелось говорить с ним, а он уже не мог
слышать меня.
Солнце висело над щебеночной дорогой, градусах в пятнад-
цати от земли. Эти последние пятнадцать градусов оно прохо-
дит быстро, минут за сорок. Чтобы добраться засветло до Пу-
эрто-Карреньо, надо было немедленно встать. Но я не мог
встать, не мог уйти отсюда. Нет, это не было собачьей вер-
ностью дому, который стал пепелищем, - просто наши мысли
привязаны к местности почти так же, как наши действия: ухо-
дит тот, кто боится своих мыслей.
Нет, нельзя уходить, пока хоть один уголок остается в те-
ни. Чезаре превратил меня в раба - меня, мыслящего человека,
ученого, у которого была своя воля, свой ум. Он раздробил
мое познавательное поле на множество изолированных островов,
но не лишил меня способности к анализу и высшей интеграции в
строго очерченной области биохимии. А Хесус Альмаден? Ведь в
нем-то вообще ничего, кроме оболочки, не осталось от челове-
ка! И при всем том он был блестящим биохимиком.
Как ни чудовищно это, самое поразительное все-таки, что
первые идеи были подсказаны Чезаре самой жизнью, будничной,
повседневной жизнью. Люди свободно ориентируются в сложней-
шем лабиринте своих профессиональных угодий, но становятся
беспомощнее слепых котят, едва выбравшись за их пределы.
- Какого цвета этот помидор?
- Этот помидор красного цвета, - хором отвечают люди.
И тогда находится некто главноразъясняющий, который дает
им предельно четкую инструкцию:
- Вы заблуждаетесь, красных помидоров не бывает, есть
только один помидор - серо-буро-малиновый. Повторите.
- Серо-буро-малиновый, - хором повторяют люди, - серо-бу-
ро-малиновый, серо-буро-малиновый.
И привычный образ красного помидора, загнанный в подкор-
ку, послушно уступает свое место в сознании новому помидору.
Серо-буро-малиновому.
Тогда, в Пизе, куда меня вызвали для опознания, я видел
труп Чезаре. Я ехал в Пизу с устоявшимся уже образом покой-
ного Россолимо, и элементарный гипноз довершил дело. А потом
- на вокзале во Флоренции и в Болонье - я столкнулся нос к
носу с живым Чезаре, но красные помидоры для меня уже не су-
ществовали - только серо-буро-малиновые, только они были ре-
альны.
Я не знаю, гениален ли Чезаре. Я не люблю эти слова - ге-
ниальный, великий: сколько бед началось с них! Но Чезаре
увидел и понял то, что для других было всего лишь любопытным
феноменом. Россолимо ничего не выдумывал - просто он оказал-
ся одним из тех не очень многих людей, которые выбирают себе
в учителя не другого человека, а самое Природу.
Чтобы встать над людьми, нужно овладеть их сознанием и
волей, но никакого ощущения насилия у людей при этом не
должно быть - только такая власть есть истинная власть. Пос-
тавив перед собою задачу, Чезаре принялся отыскивать ключ и
нашел его лет десять еще назад, августовской ночью в Пизе,
когда увидел взбиравшегося на падающую башню сомнамбулу. Лу-
натик, разузнал у его родичей Чезаре, был приезжий из Аяччо
и никогда прежде Пизанской башни не видел. И тем не менее,
этот спящий безукоризненно, точнее и целеустремленнее любого
бодрствующего, ориентировался на неизвестной ему дороге! За-
бавляясь, Природа задала ему цель, избавила от страха и, как
говорил на заре века в "Этюдах оптимизма" русский биолог
Илья Мечников, вернула утраченные много тысяч лет назад лов-
кость и силу.
Уже тогда, на студенческой еще скамье, Чезаре исключил
традиционные толкования сомнамбулизма как истерии, эпилепти-
ческого недуга, снохождения, неадекватного восприятия дейс-
твительности. Сомнамбулизм - форма бодрствования, и порази-
тельное сходство электроэнцефалограмм лунатика и активно
бодрствующего человека - одно из многих тому доказательств.
Неадекватное восприятие действительности обязательно приво-
дит к гибели: примите кипящую воду за прохладное молоко и
попробуйте-ка сигануть туда нагишом! Разве у сомнамбулы слу-
чается что-нибудь подобное, разве он принимает пропасть за
насыпь, а колокольню - за цветочное поле?
И все-таки мотивы его поведения темны, а образы внешнего
мира, направляющие его, скрыты от нас. Но если это может
Природа - формировать образ и задавать План поведения сом-
намбуле, - то почему же должно быть это не под силу ему, Че-
заре Россолимо!
Чезаре приказал мне убить Витторио Кроче. Нет, это не бы-
ло местью за булавочные уколы, которыми шеф постоянно ранил
его самолюбие - просто эксперимент Россолимо требовал жертв
и, разумеется, удобнее было воспользоваться материалом, ко-
торый был под рукой.
Сначала он рассорил нас, меня и Кроче, из-за урны, кото-
рая была всего лишь порожним ящиком. Опасаться же, что ко-
му-то взбредет в голову крамольная мысль вскрыть запечатан-
ную урну, не приходилось: Чезаре не хуже других знал, как
почтительно люди относятся к смерти!
В кабинет Кроче урну перенес я. Строго говоря, в этом ак-
те, усугубившем наши взаимные подозрения, не было крайней
нужды: видимо, тогда Чезаре был еще не в силах сполна отре-
шиться от тривиальной житейской логики, которая требует пси-
хологического плацдарма для большого преступления, неизменно
предпосылая ему малое. Впрочем, у меня нет уверенности, что
Россолимо в самом начале решил, кто именно будет убит - я
или Кроче: ведь для него это было безразлично.
Ну, а потом я - тот "Я", которого вылепил Россолимо, -
нашел Кроче в спальне, задушил его и перетащил в кабинет
вместе с простыней и подушкой, следуя заданному Плану пове-
дения. Правда, в одном пункте я допустил отступление - Кроче
следовало убить в кабинете. Россолимо был озадачен и раздо-
садован; ему казалось, что сомнамбула Умберто Прато Частично
вышел из-под контроля. Но через день или два инспектор Гвар-
ди, с которым к этому времени он уже затеял переговоры о
создании треста сомнамбул, объяснил ему, что инициатива,
проявленная мною, была обусловлена неожиданным сопротивлени-
ем Кроче. И тогда Чезаре овладел чудовищный восторг, ибо он
сделал еще одно великое открытие: сомнамбула доктор Прато
сохранил способность к тактической инициативе при безогово-
рочном соблюдении стратегической линии Плана, и участь при-
митивного дурачка - жертвы балаганного гипноза - не грозила
ему.
Мучительный же допрос, которому впоследствии подверг меня
инспектор Гварди, нужен был одному ему: его полицейский эн-
цефалос отказывался верить тому, что человек, пробравшийся в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг