Но какой это был глубокий и крепкий сон! Только в детстве я
бывал так бодр и полон энергии после ночного сна. Мне каза-
лось, что я выспался уже на всю жизнь вперед и никогда боль-
ше не сморит меня сон.
С Джулиано у меня был большой и нелегкий разговор, но в
конце концов я уломал его, и он разрешил мне, в виде исклю-
чения, работать в лаборатории до десяти вечера.
- Чудак вы, Умберто, - проговорил он, смеясь, - ей-богу,
чудак.
Через день я дал себе установку: спать не больше трех ча-
сов в сутки. Но бодрость не покидала меня ни на минуту, и к
концу недели единственной неприятной мыслью была мысль о
трехчасовом ежесуточном сне, как грандиозном и нелепом рас-
точительстве. Мне были чужды всякие ходячие расчеты, вроде
того, что одна восьмая жизни уходит попусту, что из каждых
восьми дней один я провожу на творческом уровне покойника.
Нет, об этом я не думал - просто у меня появилось ясное и
твердое ощущение, что спать нужно по два часа.
Но самое досадное, чем больше я работал, тем острее ска-
зывалась нехватка времени. Я говорю не о том, что тяготили
своей незавершенностью отдельные работы, а об удручающих
ежесуточных паузах в едином энергетическом и эмоциональном
цикле. Это, примерно, как на киносеансе, где через каждые
двадцать две минуты рвется лента и на две минуты вас погру-
жают в нудную бестолковую тьму. И беда не только в этих двух
минутах: ведь думать-то о них начинаешь загодя!
Наконец, вся эта канитель мне здорово надоела, и я решил
полностью исключить сон из своей жизни - сначала на неделю,
а дальше... дальше видно будет.
Тешило ли это решение мою гордость? Нет, чистосердечно
говорю: нет. Собственно, и гордиться-то было нечем. И не
только потому, что вспоминалась история Франьо Микулича и
Антони Руби, проведших по двадцати лет без сна, а потому - и
это главное! - что тщеславие во всех его видах и подвидах
целиком оставило меня. Я хочу сказать, что и в этом - в одо-
лении тщеславия - не было никакой моей заслуги: тщеславие не
покидало меня в предыдущие двадцать лет моей сознательной
жизни, сколько я ни школил себя, а теперь вдруг так, само по
себе, прошло.
Чувствовал я себя превосходно. Голова всегда была ясна, и
никакой тяжести, никакого угара, которые прежде у меня слу-
чались к концу дня, теперь не существовало. К двенадцати ча-
сам я ложился или садился в кресло, отбросив спинку до соро-
ка пяти градусов снаружи, и читал до рассвета. Записей я не
делал, потому что все нужное удерживалось в памяти без уси-
лия.
За час-полтора до восхода солнца я выходил на кольцевую
аллею и пробегал три километра, чтобы... странно, но я не
могу объяснить, зачем это было нужно. Впрочем, разве недос-
таточно того, что пробежка доставляла мне удовольствие?
Иногда я выходил из дома пораньше - за четверть часа до
трех, чтобы посмотреть, как угасает ночное солнце - цветок
опунции.
У меня появлялось ощущение единого с ним угасающего рит-
ма, но, когда он сгорал, я не чувствовал ни печали, ни грус-
ти, и ночь не делалась нисколько темнее оттого, что еще раз
померкла опунция.
В среду, часов около шести утра, я встретил на аллее
синьорину Зенду.
- О, синьор Умберто, - воскликнула она, - так рано!
- Не раньше вас, синьорина, - возразил я, и она рассмея-
лась, подняв руки кверху.
- Нет, Зенда, это я должен поднять руки.
- Послушайте, - сказала она очень серьезно, с тем оттен-
ком изумления, который женщины придают своему голосу, когда
хотят польстить мужчине, - но если все станут сдаваться, кто
же будет брать в плен?
- О, Зенда, - мне отчаянно хотелось взять ее за руки и
встать на колени, - если бы все победители были так скромны
и великодушны!
- Не надо, - прошептала она, - не надо, Умберто. Вы се-
годня какой-то... необычный.
- Нет, Зенда, - запротестовал я, - нет, просто сегодня я
впервые позволил себе быть самим собою. Ах, если бы вы зна-
ли...
- Умберто, - прервала она меня, - мне так хотелось бы
достать... - Она не успела еще поднять руку она успела толь-
ко показать глазами, а я был уже на цереусе. Плод, который
ей понравился, висел метрах в двенадцати от земли. Дорога к
нему была утыкана плотными, чуть не роговыми, иглами какту-
са, но через две минуты я стоял уже перед синьориной Хааг с
плодом в руках.
- Умберто, я не знала, что мой... коллега, - она задума-
лась, но в конце концов произнесла именно эти слова, - фено-
менальный спортсмен.
Синьорина Зенда была восхищена, по-настоящему восхищена -
и этим чувством светилась она вся, многоцветная, добрая и
невесомая, как утренняя фея. Она была мучительно прекрасна,
но только один раз - передавая плод - я позволил себе при-
коснуться к ней, к ее смугло-золотистым пальцам.
Мы гуляли с ней до восхода солнца. Она домогалась полного
перечня моих спортивных рекордов. Я отвечал ей, что всерьез
занимался только утренней гимнастикой, и она от души смея-
лась, сияя синими своими глазами. А потом она сказала - если
головоломный бросок на двенадцатиметровый цереус всего лишь
утренняя гимнастика, то что же тогда вольтижировка или даже
акробатика под куполом? - и добавила укоризненно:
- Умберто, вы отбиваете хлеб у бедных циркачей и при этом
еще разыгрываете скромника. Умберто, это большой грех.
Господи, она шутила, она все время смеялась и шутила, а
мне нужны были все мои силы, чтобы ограничиться этим - шут-
ками и смехом!
Пока она была со мной, рядом, я знал, что теперь уже не
смогу работать спокойно, но едва мы расстались, я перестал
думать о ней: она удалялась быстро, как на экране, как само-
лет над морем, превращаясь в точку, прежде чем окончательно
исчезнуть. Среди дня, правда, я вспомнил о ней - когда в ла-
бораторию зашел Джулиано, чем-то встревоженный и озабочен-
ный, - но один только раз, да и то было это как воспоминание
о воспоминании, а не мысль о человеке, который сегодня утром
был рядом.
Альмаден вернулся дней через десять. Он был, как всегда,
молчалив и сосредоточен. Мне показалось даже, что он еще
больше ушел в себя. Но, возможно, это впечатление создава-
лось его худобой, которая до поездки в Боготу то ли была не
так заметна, то ли была на самом деле меньше.
Я ни о чем не расспрашивал его - не потому что Россо дос-
таточно откровенно очертил круг моих прав, и не потому, ко-
нечно, что Хесус замкнулся, исключая всякие поводы для раз-
говора. Нет, мне просто решительно было плевать на все его
дела. Точнее, для меня наконец перестали существовать всякие
дела, кроме моих собственных.
Может, у Альмадена было то же, что у меня? Эта мысль
впервые пришла мне в голову, но тут же, вслед за ней, пришла
другая: так или этак - не все ли равно? К причине почти
всегда ведет дорога назад - от следствия. А какое мне дело
до следствий, если они касаются исключительно Альмадена, или
Россо, или миллиона других людей!
Третьего дня утром, тоже часов около шести, мы опять
повстречались с синьориной Зендой на аллее - в этот раз пря-
мо у моего дома. Она сказала, что замечает какие-то перемены
во мне. Я попросил ее уточнить, какие именно, и она разрази-
лась целой филиппикой против себялюбия, индивидуализма и
эгоцентризма.
- И это все во мне одном? - спросил я.
- Да, - ответила она решительно, - да, Умберто.
- Ах, - воскликнул я, - тогда, моя красотка, ты позволь
себя обнять! И не вздумай вдруг, молодка, от Умберто убе-
гать!
Но, черт возьми, она расхохоталась, игриво хлопнула меня
по щеке и убежала в кактусы. Я искал ее добрый час, взбирал-
ся на пятнадцатиметровые цереусы, с которых просматривалась
вся территория, но Зенды нигде не было. А потом, когда приш-
ло время работы, я опять, забыл о ней, и даже после полудня,
когда синьор Джулиано вспомнил о моей утренней встрече с
Зендой, мне вовсе не хотелось говорить о ней. Мне было абсо-
лютно безразлично, как он узнал о нашем свидании, но он сам
объяснил мне, что встретил синьорину Хааг, очень возбужден-
ную и взволнованную.
- По-моему, - сказал он, улыбаясь, - она не слишком рав-
нодушна к вам, Умберто. А вы?
- Она убежала от меня, Джулиано, и я не нашел ее.
- Умберто, - он шутливо погрозил мне пальцем, - вы уходи-
те от прямого ответа.
- О, синьор, разве в любви возможны прямые ответы!
- Ну что ж, Умберто, желаю успеха. И вам и... - на мгно-
вение он задумался, - и синьорине Хааг.
- Благодарю, - ответил я, хотя мне показалось, что голос
его был жестковат и категоричен, что такой голос уместен на
лекциях по векторной алгебре, но не в пожеланиях счастливой
любви.
С Хесусом у меня наладились ровные деловые отношения. Я
бы даже сказал, больше, чем просто ровные, потому что по ка-
кой-то загадочной случайности трижды в течение последней не-
дели у нас возникали совершенно тождественные идеи. И что
самое забавное - всегда в один и тот же день, и всегда ут-
ром. Джулиано говорил, дай бог побольше таких случайностей,
и смеялся при этом взахлеб, как мальчик. Но в последний раз,
когда мы заговорили о практической регуляции окислительного
фосфорилирования в митохондриях, он был предельно серьезен
и, кажется, насторожен. То есть, я не уверен, что это была
именно настороженность, но ощущение скованности от присталь-
ного его взгляда, направленного на меня из-за какого-то не-
видимого укрытия, не проходило во время всего разговора. А
под конец, когда я сказал, что мне удалось варьировать темпы
окисления в митохондриях мышечных клеток, это ощущение чужих
пристальных глаз усилилось вдесятеро, и я должен был прой-
тись по лаборатории, чтобы хоть немного погасить его.
Остановившись, я увидел устремленные на меня глаза Альма-
дена. Но, даю голову на отсечение, Альмаден не видел меня,
не видел окна за моей спиной, вообще ничего не видел - глаза
его были открыты и пусты, как глаза каменного Вишну.
- Альмаден! - голос Джулиано прозвучал резко и скрипуче,
- Альмаден, очнитесь: вы прозеваете второе пришествие!
Хесус вздрогнул - так вздрагивает человек, внезапно вых-
ваченный из сна. Он виновато улыбнулся, и я вдруг увидел,
что он на самом деле здорово изменился после поездки в Бого-
ту - не то, чтобы чересчур похудел, а как-то осунулся внут-
ренне.
- Синьоры, - продолжал тем же скрипучим голосом Джулиано,
- вы отдаете себе отчет, что практически означает произволь-
ная регуляция мышечной силы человека? Не будет хилых и не-
мощных, человек осуществит свою древнейшую мечту - не опос-
редствованно, через машину, а лично каждый обретет в себе
Геракла... нет, не Геракла - Антея, синьоры, именно Антея!
Я был уверен, сейчас Джулиано примется освежать наши зна-
ния по части мифологии, но он внезапно умолк - и великая
Гея, дававшая силу Антею, осталась неназванной. Впрочем, я
сам вспомнил о ней и подумал еще, что она не была истинной
богиней - она обладала всего лишь потенциальным могуществом
аккумулятора, переключатели же и коммуникации были вне ее
власти, и сын ее погиб.
Джулиано, совершенно неподвижный, сидел в кресле, глаза
его были закрыты и только чуть-чуть, в ритме нистагма,
вздрагивали тяжелые веки. Я не знаю, о чем он думал. Я не
знаю, о чем думал Альмаден. И оттого, наверное, что вот си-
дят рядом со мной два человека, а я даже приблизительно не
представляю себе их мыслей, мне все больше становилось не по
себе. Плотная белесая оболочка окружала меня, перед моими
глазами кристаллизовался в молочном тумане огромный сереб-
ристый кокон, я присматривался к нему, ожидая появления ка-
кого-то уродца. И вдруг он лопнул, этот кокон, и появился я
- отчетливо, как в зеркале. Мое Я надвигалось на меня, но
было оно неправдоподобно легкое, будто материализованное из
лунного света, прикосновение которого неощутимо для человека
из плоти. С секунды на секунду оно должно было приблизиться
ко мне вплотную, совместиться со мной, сидящим в кресле у
окна, и тогда, я чувствовал, лопнет отвратительная белесая
оболочка и откроется что-то предельно важное для меня. Я да-
же привстал, чтобы ускорить нашу встречу, но внезапно меня
схватил за руку синьор Джулиано - и мое Я из зеркала исчез-
ло.
- Умберто, - сказал синьор Джулиано, - естественнику не
пристало грезить по-девичьи. Грезы формируются гормонами, а
не этим.
Постучав пальцем по виску, он освободил наконец мою руку
и повторил:
- Не этим, Умберто.
Сегодня впервые синьор Джулиано сам нарушил железный по-
рядок лаборатории - было уже около восьми часов; синева, на-
седавшая с востока, бесшумно гасила тлеющие на западе обла-
ка. Альмаден сказал, что ему пора, и тогда Россо торопливо
стал извиняться, приговаривая: "Ради бога, синьоры, ради бо-
га!"
Огибая фонтан, я почувствовал убийственную усталость и
готов был растянуться прямо здесь, на скамье, лишь бы не де-
лать ни одного шага. Просека, ведшая к моему дому, была в
этот раз бесконечно длинной, и, как случается только во сне,
мне казалось, что нынче вот, в один прием, я заново проделы-
ваю всю прожитую дорогу. Я видел Флоренцию, Пизу, Болонью;
люди, которые встречались на моет пути, разместились по сто-
ронам этой бесконечной дороги и провожали меня глазами, по-
тому что двинуться ни один из них не мог - ни те, что уже
умерли, ни те, что оставались в живых. Кроче мне повстречал-
ся дважды - первый раз спиной к дороге, так что я даже не
узнал его сразу, а второй раз - шагах в десяти от дома, ли-
цом ко мне. Щеки его были припорошены синькой. Глаза были
синие, фарфоровые. Шею Кроче оплетали вздувшиеся вены, кото-
рые вдруг оказались моими пальцами. Это не удивило меня -
наоборот, все было совершенно естественно и логично и, глав-
ное, давно знакомо. Одного только я не мог понять: что Кроче
- покойник. То есть, я знал, что он мертв, но именно вот это
знание и казалось мне ложным, навязанным, и, должно быть,
потому оно не внушало тревоги.
Проспал я без малого семь часов: очнувшись, я успел еще
увидеть догоравшую под моим окном опунцию. Часы пробили три,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг