формулы, советовал с горячностью, а в то же время ясно ощущал, что Шаповалов
думает, будто он и сам достаточно силен в вопросах химии, будто речь идет не
о действительном совете, но только о процедуре вежливости.
Здоровье Григория Ивановича еще не совсем восстановилось; ему позволили
начать работать, но после этого еще долго было заметно, что он не так
подвижен, как раньше. Сотрудники - и Шаповалов в том числе - всячески
оберегали его.
Однажды вечером, когда Григорий Иванович отправился домой, Шаповалов
вышел его проводить. Стояла мягкая зимняя погода. Падал снежок. Они медленно
пересекали парк.
Шаповалов притронулся к локтю Зберовского:
- Григорий Иванович, я давно вас спросить собираюсь... А почему вы в
партию не вступите?
Они прошли до конца аллеи, и лишь тогда Зберовский ответил:
- Вот этот, который заикается,- у него есть резон: что смолоду не
сделано... Теперь уж вроде поздновато! Мне за пятьдесят уже перевалило.
- Ну, это довод плохой! - воскликнул Шаповалов.- Так рассуждать нельзя!
Зберовскому всегда казалось, что решиться пойти в партию - значит
рекомендовать себя самого: вот, дескать, я - ценный для партии человек.
Между тем, думая о партии, он всю жизнь не находил в себе тех исключительно
высоких качеств, которыми, по его убеждению, должен обладать каждый
подлинный коммунист.
Ему хотелось сейчас объяснить свое отношение к партии. Однако в
восклицании Шаповалова о плохом доводе прозвучало нечто, сказанное хоть и
вполне доброжелательно, но все же снисходительно-поучающее. И Зберовский
промолчал. А Шаповалову было неприятно отметить, что Григорий Иванович
отмалчивается, как бы уклоняется от разговора.
Случаи, когда они оба оставались недовольны друг другом, нет-нет, да
проскальзывали порой. Впрочем, у Зберовского в памяти такое не удерживалось
долго. Следя за разворотом опытов, он начинал снова любоваться Шаповаловым -
видел в нем восходящую звезду. Кроме того, Шаповалов сплошь да рядом был к
Зберовскому по-хорошему внимателен, а это приводило Григория Ивановича в
состояние благодарной растроганности.
Через полгода после того, как он возвратился к работе, в один из
моментов особого расположения к Шаповалову Григорий Иванович заговорил с ним
о минувших событиях. Доверительно понизив голос, он сказал: и он и Зоя
Степановна - они оба догадываются, кто истинный виновник происшедшего,
инициатор фельетона "Путешествие в Лапуту"; к слову говоря, виновник этот
живет и здравствует на прежнем месте.
Обычно сдержанный в беседе, Шаповалов вдруг проявил теперь острейший
интерес. Зберовский замялся, точно у него нет охоты досказать до конца. А
Шаповалов уже не просто спрашивал - он требовал ответов на свои вопросы. И
Зберовский, уступая, назвал Крестовникова из облисполкома. Далее Шаповалов
выяснил, что Крестовников был земляком Григория Ивановича, учился вместе с
ним в гимназии и в университете. Чем же вызвана вражда? Как расшифровать
слова Григория Ивановича: "У Крестовникова руки нечисты"? Что он: воровал?
Убил кого-нибудь?..
Под натиском ребром поставленных вопросов Зберовский, брезгливо кривя
губы, принялся обрисовывать неблаговидный облик Крестовникова, факт былой
связи прежнего Сеньки с полицией - по свидетельству Осадчего, преданного
Сенькой,- факт нынешней его подтасовки биографии. И с нарастающим
негодованием Григорий Иванович изложил подробности своих здешних встреч с
Крестовниковым, сперва пытавшимся во имя мнимой дружбы пойти на сделку -
предлагавшим организовать в газете серию лестных для профессора Зберовского
статей.
- Но как же вы могли не заявить об этом человеке своевременно? -
возмутился Шаповалов.
- Петр Васильевич, есть какие-то границы чистоплотности! По-вашему, я
должен был доносить отправиться? Увольте: эта роль не по мне.
Шаповалов уничтожающе сверкнул глазами. Яростно потряс протянутой к
Зберовскому рукой. Закричал, забыв о том, что Григорию Ивановичу опасно
волноваться:
- Да подумайте, о чем вы говорите! Доносить - кому и на кого, зачем и
при каких обстоятельствах? Вас гипнотизирует пустая оболочка, само слово
"доносить". А дело-то не в слове! Дело - в очаге общественного зла, на
который вы равнодушно взираете!
Зберовский поднялся и бросил:
- Уж вам-то бы грешно упрекать меня в равнодушии!
- А если так, как вы сейчас представили... Кто виноват в случившемся?
Вы сами! И ваш Крестовников, конечно, знает, хорошо учитывает ваши
свойства - с комфортом действует исподтишка!..
- И тон и смысл ваших обвинений, Петр Васильевич, я нахожу
чрезмерными!..
Никогда еще Шаповалов не позволял себе столько резкости в разговоре со
Зберовским. Впервые их отношения приобрели характер ссоры. И они разошлись,
сердито посмотрев друг на друга, причем лицо Зберовского выглядело
разобиженным.
На следующий день Шаповалов, как обычно придя докладывать о ходе опытов
Григорию Ивановичу, начал с того, что холодно извинился: быть может, он
вчера выразил свои мысли в грубоватой форме, с излишней экспрессией; теперь
он об этом жалеет. Зберовский принял его извинение еле заметным кивком,
тотчас же стал говорить о сегодняшней работе.
Состояние, близкое к ссоре, между ними удерживалось с полмесяца.
Вдруг позвонили из прокуратуры: к телефону просят профессора
Зберовского. Не согласится ли Григорий Иванович дать свидетельские показания
по одному очень важному делу? Нет, утруждать себя и беспокоиться, идти
куда-нибудь не надо. Если Григорий Иванович позволит, следователь сам заедет
к нему в лабораторию на несколько минут.
Следователь приехал. Когда они сели вдвоем со Зберовским в кабинете,
выяснилось, что речь идет об арестованном на прошлой неделе Крестовникове.
Григорий Иванович правдиво и с исчерпывающей полнотой рассказал все то,
что он про Крестовникова знает. Ответил на вопросы. Добавил от себя:
человека этого следует рассматривать как личность аморальную и как явление в
нашем обществе чужеродное, не только принесшее, но и потенциально способное
еще принести много вреда.
Уже встав с места чтобы попрощаться, он спросил у следователя, кто же
вывел Крестовникова на чистую воду. Следователь улыбнулся. Как правило,
такие вещи не подлежат огласке, однако в здешнем случае нет особенной тайны.
Крестовников исключен из партии и снят с должности с отдачей под суд по
решению областного партийного комитета - по экстренному заявлению первого
секретаря обкома.
После ухода следователя Зберовский, крайне возбужденный, принялся
шагать из угла в угол по своему кабинету. Он взвешивал в мыслях потрясшую
его новость, видел в ней торжество справедливости и чувствовал
удовлетворение. Он всегда верил в силы добра, в их неизбежную победу. А
эпизод с Крестовниковым лишний раз показывает, что злу не устоять в конце
концов ни под какой личиной.
Распахнув дверь, Григорий Иванович вышел в лабораторный зал. Ему
хотелось быть на людях. Он прошел между столами, посмотрел немного тут,
задержался там. Кипит обычная работа. Коваль и Февралев, усердствуя,
трудятся над колбами с фруктозидо-глюкозидной смесью. Свиягин и двое
лаборанток орудуют большой бутылью и манометром - испытывают герметичность
нового аппарата для синтеза. В другом зале Лида Черкашина, вычисляя на
счетной машине, распоряжается опытом - ее помощники регулируют действующую
установку. За столом, где тесно от химической посуды, Шаповалов готовит
очередной вариант катализатора; в воронке отфильтровывается выпавший осадок.
Григорий Иванович остановился в двух шагах от Шаповалова. Понаблюдал за
его работой молча. Потом подошел к нему вплотную.
- Петр Васильевич,- сказал он в неожиданном порыве, очень дружелюбно,-
знаете, я восхищен нашим секретарем обкома. Мне еще не случалось видеть
такого острого глаза у людей... Например, недавно я получил письмо от одного
московского коллеги. Оказывается, когда я был болен, именно наш первый
секретарь вместе с уполномоченным советского контроля добились вмешательства
в мое дело со стороны самых высоких инстанций. Поэтому и приехала та
энергичная комиссия год тому назад!..
2
Сережа Шаповалов перешел из первого класса во второй. У него уже давно
каникулы. И целыми днями он носится по двору с приятелями. То у них гонка на
самокатах, то они строят что-то из обломков кирпичей, то надувают воздухом
ветхого резинового крокодила.
А сегодня утром, вскоре после завтрака, у них случилась неприятность.
Играя, они забросили мяч на крышу трансформаторной будки.
Мяч закатился за желоб и лежит на крыше, на углу - наполовину синий,
наполовину красный. Никак его оттуда не достанешь.
Что делать? Пришлось кидать камни. Сережа тоже размахнулся - кинул;
мяча не сшиб, однако угодил в фарфоровый электрический изолятор. Изолятор
рассыпался осколками.
- Бежим! - посоветовал тогда один из приятелей.
Сережа не двинулся с места. Он стоял с унылым видом и чувствовал, будто
вина его ужасна. Остальные мальчики, отступив на шаг, смотрели на него с
состраданием. Все они были в майках и трусах. А день выдался безоблачный.
Солнце уже высоко на небе и припекает не по-утреннему.
Просто кинуться бежать, скрыв, что он разбил, Сереже было бы стыдно.
Мама ему много раз повторяла: если у него случится что-нибудь плохое, надо
тотчас же прийти, объяснить все напрямик. Только, может, это взрослым так
легко - прийти и объяснить, а Сереже жаль себя до слез. За стекло в окошке,
если попадешь мячом, и то иногда ругают. А разбитый изолятор кажется ему
бедой непоправимой.
Наконец, подняв с земли фарфоровый осколок, он понуро поплелся домой.
Не спеша взошел на свой этаж. Уже на лестничной площадке вспомнил, что
сегодня воскресенье, папа дома.
Их новую квартиру Сережа не считает новой: здесь они живут года
полтора. Квартира Шаповаловых состоит из двух комнат и кухни. В одной
комнате у них книжные шкафы и столы, за которыми они все трое занимаются; в
другой комнате кровати, на которых спят; для еды и разговоров на досуге им
служит кухня. И именно из кухни теперь доносятся голоса. Сережа слышит, как
папа говорит:
- Конечно, старая калоша. Либерал девятнадцатого века.
Мама отвечает папе:
- Ты не имеешь права так называть его.
Сережа боком протиснулся в кухню. С ощущением прыжка в холодную воду
сказал:
- Вот я нечаянно... Я бросил камень,- и положил на стол осколок - белый
черепок неопределенной формы.
Черепок этот не произвел никакого впечатления. Отвернувшись от стола,
папа воскликнул:
- Веруся, без конца мне приходилось уступать! Сколько раз ему в угоду я
топтался на ненужных сложностях!
- Сереженька, потом,- сказала мама.- Сейчас поди, погуляй немного во
дворе.
Сережа взял злосчастный черепок и, вздохнув, ушел.
А Вера Павловна заговорила укоризненно:
- Ты вспомни свою диссертацию. Если бы не он, ты до сих пор не
удосужился бы написать и защитить ее. А как он поздравлял тебя по поводу
твоей ученой степени!..
- Что - степень? - перебил Шаповалов.- Пустой бюрократический барьер!
Но во всем, что касается работы по синтезу, он теперь занял позицию
наблюдателя. Отстранился. Да мало того...
- Да не он отстранился, а ты его оттеснил!
- Придумаешь тоже: оттеснил! Уж я-то!.. А пойми такую вещь: работа
движется настолько медленно, что хоть головой об стену бейся. От закиси
железа надо отказаться, а заменить ее чем-нибудь - не выходит. Возможности
для опытов невелики. Однако же Зберовский взял у меня Свиягина, вернул на
свою тему, на клетчатку. Извиняется еще при этом... кругло-приятными
фразами.
Вдруг громко постучали во входную дверь. Она была не заперта. Кто-то ее
снаружи приоткрыл и крикнул:
- Радио у вас не включено? Включите радио!
За дверью, когда Шаповалов подошел, уже никого не оказалось.
Вера Павловна встала, сделала шаг к простенку между окнами. Протянула
руку. Взяла вилочку, висящую на мягком проводе, воткнула в штепсель...
И всему прежнему наступил конец. И спор забыт, и разногласий нет. Перед
ними новое и грозное: война.
Все стало томительным и необычным. Вера Павловна и Петр Васильевич без
слов смотрели друг на друга. Так могут смотреть друг на друга только очень
близкие люди, когда они думают, что должны расстаться навсегда. Сложным был
этот взгляд - с тревогой и болью, тоской, гневом и грустью, будто они видят
уже годы безмерных тягот впереди, кровь, трупы, дым пожарищ.
И надо не терять времени, а действовать.
Позвали со двора Сережу, зачем-то велели ему, чтобы сидел дома, ждал.
Сами торопливо ушли: Шаповалов чувствовал потребность немедленно явиться в
университетский партийный комитет, где он останется, готовый выполнить любое
поручение; Вера Павловна решила проводить его до университета, оттуда пойти
в свою школу.
Им нужно было пересечь половину города. Отправились пешком. А город уже
выглядел по-новому. Толпа на улицах росла, встревоженная, возбужденно
шумная.
Возле здания военкомата уже собралась очередь. В нее становились
средних лет и пожилые мужчины, молодые люди, девушки. Сюда подходили
непрерывно. Среди стоящих здесь промелькнуло несколько знакомых лиц:
слесарь, который в доме Шаповаловых чинил водопровод, группа студентов,
комсомолец-лаборант с биологического факультета.
Через квартал от военкомата, у входа в одну из сберкасс, два-три
десятка обывателей тоже образовали подобие очереди.
- Черт знает! Неужели свои деньги брать спешат? - с неприязнью удивился
Шаповалов.
В такой день и час эти обыватели у дверей сберкассы казались
отвратительными.
- Коваль! - почти с ужасом проговорила Вера Павловна.
Действительно, в числе стремящихся войти в сберкассу был Коваль.
Потрясая бородой, он переругивался из-за места в очереди с какой-то
крикливой старухой. Шаповалов пристально оглядел его. Коваль был тяжело
нагружен: в одной руке он держал пухлый сверток, обвязанный шпагатом, в
другой - плетеную хозяйственную сумку, наполненную до отказа стандартными
брусочками сливочного масла. От жары масло смялось, таяло; у колена на
брюках Коваля лоснилось жирное пятно.
...Спустя неделю после начала войны в городе объявили первую воздушную
тревогу. Фашистские самолеты были отогнаны, однако весь город почувствовал,
что тысяча с лишком километров от границы - расстояние, досягаемое для
противника. И в городе сразу стала ощущаться близость фронта.
Старшая лаборантка Люба слышала, как Февралев, приятель Коваля, сказал:
научные работники - цвет интеллигенции, и государству пора позаботиться
эвакуировать их в глубочайший, безопасный тыл. Люба со смехом передала это
Шаповалову, но Шаповалов не засмеялся.
- В тыл? - помрачнев, переспросил он.
Лаборатория работала еще более напряженно, чем всегда. Война словно
торопила людей. Опыты велись в лихорадочном темпе. А однажды в самом разгаре
рабочего дня Шаповалов, что было для него вообще несвойственным, оставил
все, внезапно ушел из лаборатории, отправился бродить по улицам.
На домах указательные стрелки: "Бомбоубежище". У окон подвальных этажей
сложены мешки с песком. Бочки и щипцы, чтобы тушить зажигательные бомбы.
Он шел и думал о Верусе, о Сереже - пытался представить себе, как
Сережа вырастет и что ждет сына впереди.
Навстречу тягач провез пушку. По мостовой идет красноармейская колонна.
Вчерашние студенты, учителя, рабочие. Поскрипывает кожа выданных вчера
сапог, и плечи командиров стянуты новыми желтыми ремнями.
И странно: теперь, смотря на проходящих, Шаповалов уже не испытывает
неловкости оттого, что он пока еще в штатской одежде.
Тротуары были накалены июльским солнцем. Он шел по ним и шел, сам не
зная куда. Решается вопрос о главном: о синтезе, о судьбе работы, о своем
месте во время войны. И порой ему чудится, будто степная трава шелестит под
ногами. Рудники вокруг, холм, пятиконечная звезда на камне. Мысли
складываются, крепнут, а он словно стоит перед обелиском, склонив голову.
Придя вечером домой, Шаповалов не без страха начал разговор с Верой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг