Павловной. Он боялся, что именно сейчас, движимая импульсом самозащиты, она
может вдруг наговорить чего-нибудь о благоразумии, а ему так не хотелось бы
услышать от нее приземленные слова. Не заявит ли: сиди, не рыпайся, пока
тебя не позовут куда считают нужным?
Нет, Вера Павловна - спасибо ей - все поняла и не сказала ничего
похожего на это!
Дальнейшие несколько дней пронеслись, как несколько часов. Партийный
комитет к намерению Шаповалова отправиться на фронт отнесся положительно.
Областной военкомат назначил Шаповалова в одну из формируемых дивизий. И вот
у него уже литер в кармане, и ему надо собираться на поезд. Уже сложен
маленький рюкзак с бельем и тонкой связкой книг; к рюкзаку ремешком
пристегнута эмалированная кружка.
- Надолго, папа? На неделю? - спросил Сережа.
- Сыночек, нет,- какая там неделя. Война, Сереженька!..
Сережа понимал - война. Но он допытывался упрямо и встревоженно,
сознавая вместе с тем, что спрашивает тщетно:
- На месяц? На все лето? На год?..
Желанного ответа он, разумеется, не получил.
Обняв в последний раз, Шаповалов оставил Веру Павловну с Сережей на
пороге квартиры. Побежал вниз по лестнице, оглянулся. Такими они ему потом
долго вспоминались: стоят, прислонившись друг к другу; Веруся обхватила
рукой Сережины плечи.
По дороге на вокзал ему еще нужно было зайти в университет. Когда он
появился в лаборатории, все обступили его. Зберовский, размышлявший о чем-то
возле приборов для синтеза, увидел Шаповалова - тоже кинулся к нему. Лидия
Романовна смотрела умными и грустными глазами.
Все, что касается работы, было обсуждено в подробностях еще накануне.
Коллектив обещал Шаповалову: в его отсутствие опыты по синтезу будут
продолжаться так же, как при нем. Узнавая результаты опытов из писем, он
письмами же сможет давать советы, издалека участвовать в работе,
корректировать ее. И вне зависимости от почтовой связи он за свою работу
может быть в любой момент спокоен.
Но ему неспокойно сейчас. Он обводит взглядом знакомые лица,
лабораторные столы. Ему говорят о скорой победе, желают успеха, здоровья, ни
пуха ни пера. На стене прыгнула стрелка электрических часов - прошла еще
минута. За окнами квадраты голубого неба и ветер несет растянутое в клочья
облако. Шаповалов думает: без него не сумеют сделать того, что сделал бы он
сам. Если хоть годик еще поработать бы! Суждено ли вообще ему теперь сюда
вернуться?..
Неторопливым движением он взял рюкзак со стула, вскинул на спину.
Улыбнулся всем:
- Ну... Счастливо вам, товарищи!..
Со всех сторон наперебой жали ему руку. А Зберовский подошел и
порывисто поцеловал его - по старинному обычаю - в обе щеки троекратно.
- Григорий Иванович, еще раз хочется сказать. Передаю вам мой синтез,-
тихо произнес Шаповалов.- Верю, что вы это дело не оставите ни при каких
условиях, несмотря ни на какие трудности.
Голос Зберовского даже дрогнул от волнения.
- Голубчик, дорогой, все будет в абсолютном порядке!
- Петя, на меня положитесь,- шепотом сказала Лидия Романовна.
С благодарностью, быстро кивнув, Шаповалов повернулся, сделал несколько
шагов, исчез за дверью.
В лаборатории стояла тишина. Все молчали. Казалось странным, что его
уже нет среди них.
3
В жестоких боях сорок первого года Красная Армия отступала. Врезаясь
клиньями и смыкая клещи, враг иногда окружал группы наших войск, полки,
бригады; в таком тяжелом положении очутилась дивизия, где был Шаповалов.
Они пытались вырваться, затем оборонялись до последнего. Уцелела лишь
небольшая горсточка бойцов, сумевших - после гибели дивизии - вынести знамя
и скрыться в развалинах бывшей неподалеку мельницы. Идя ночью, натыкаясь на
мертвые тела, эти бойцы подобрали находившегося без сознания раненого
Шаповалова. Спустя сутки его передали крестьянам.
Двое стариков в опустевшей деревеньке прятали его от фашистов, кормили,
лечили по-своему. А вокруг был уже глубокий гитлеровский тыл. Через
деревеньку проезжали немецкие обозы. Зима шла на вторую половину. И
Шаповалов, лежа в темноте в подвале, готов был плакать от досады и ярости.
Когда стали послушны руки и ноги, прекратилась тошнота и вообще он
начал выздоравливать, старики свели его с тайным представителем ближайшего
партизанского отряда. К весне Шаповалова взяли в отряд.
Сперва в лесу насчитывалось всего несколько десятков партизан. Потом
Шаповалов - сам не очень твердый в военном деле - обучал вновь приходящих к
ним в отряд колхозников, как ставить мины на дорогах и как пользоваться
немецким пистолетом-автоматом. Почти все лето они держали в страхе всю
фашистскую округу. На шоссе появились предостерегающие таблички:
"Partisanen!" И наконец фашисты оцепили лес и бросили на его проческу
подкрепленный танками и авиацией батальон пехоты. Живыми выскользнуть из
западни сумели только немногие; они ползком ушли по дну оврага, отсиживались
в кустах возле дороги.
Вернуться в прежний лес было бессмысленно. По слухам же, за сотню
километров отсюда действовал другой партизанский отряд. Кучка уцелевших
двинулась туда - с опаской, идя от вечерней до утренней зари. Вожаком был
однорукий колхозник, который довел их благополучно до места.
Одежда Шаповалова разорвалась в лохмотья, но надевать трофейное
немецкое он принципиально не хотел. В новом месте, участвуя в вылазках и
нападениях, он становился все более изобретательным, отличался уже особой
дерзкой смелостью.
А кроме их отряда, как постепенно выяснилось, в районе по соседству
жгли цистерны с горючим, машины, взрывали рельсовый путь еще какие-то
партизанские группы. На розыски этих групп были направлены надежные люди. И
между партизанами, шаг за шагом, устанавливались боевые связи. Что самое
важное, была установлена связь и с местным партийным подпольем.
Мелкие и разобщенные партизанские отряды множились, крепли в тылу у
врага, срастались в мощные соединения. В результате указаний, неожиданно
полученных из подпольного райкома партии, отряд, в котором был Шаповалов,
перекинулся с севера области на юг для крупной операции совместно с
партизанскими силами юга. Пятидневный переход удалось проделать скрытно от
противника, а после перехода Шаповалов был прикомандирован к штабу южной
группировки. Тут он с удивлением почувствовал вокруг себя обстановку
нормальной воинской части, напоминающей регулярную часть Красной Армии.
Радисты отсюда говорили с Москвой: передавали разведывательные данные,
записывали приказы и сводки о положении на фронтах. До сих пор Шаповалов
только приблизительно, с чужих разноречивых слов представлял себе, где
именно пролегает линия фронта. То, что он узнал теперь, было достоверным, но
подтверждало худшие из слухов. Бои действительно шли возле Сталинграда,
гитлеровцы заняли Ростов, продвигались по Кавказу.
Год с лишком он не видел газет. А сейчас ему предложили просмотреть
почти свежие - полумесячной давности - номера "Правды". Как к ним попали
газеты?
Оказывается, у здешних партизан в глуши леса был даже свой аэродром. На
широкой расчищенной просеке они время от времени принимали самолет с Большой
земли. Самолет прилетал ночью; заранее осуществлялись всякие меры
предосторожности и охраны; в нужный момент на минуту зажигали костры, чтобы
показать площадку для посадки. Самолет не задерживался долго: сгружал
корреспонденцию и медикаменты, брал на борт двух-трех раненых и тотчас
поднимался вновь в ночное небо - курсом на Большую землю.
Родной Шаповалову мир, где свободно ходят советские люди, о котором он
так остро тоскует, до вчерашнего дня ему казался недосягаемо далеким - это
было словно на Марсе, на другой планете. А теперь в этот мир будто открылось
окошко. И когда Шаповалову сказали, что он может отправить письма на Большую
землю и получить ответ на них, Шаповалов изменился в лице от волнения. Он
сразу потерял власть над своими мыслями. Всю ночь после этого он думал
только о письмах. Не спал, ворочаясь в землянке, ожидая рассвета, когда
можно будет приняться писать. Еще с вечера он приготовил бумагу, карандаш;
сосед по нарам дал ему фанерную дощечку, заменяющую письменный стол.
И вот - обыденное утро в партизанском лагере. Кто поливает товарищу из
фляги - товарищ умывается; одни, заспанные, высовываются из шалашей; другие,
вернувшись из ночной засады, идут цепочкой в маскировочных халатах. Тут,
расстелив брезент, делят груду сухарей на порции; там уже вьются чуть
приметные дымки у котлов.
Всюду выпала обильная холодная роса. Местами видно, что это не роса, а
иней. Край солнца поднялся над дальними дубами. Его лучи и здесь озарили
вершины деревьев. Листья наверху вспыхнули багрянцем и пронзительной осенней
желтизной.
А Шаповалов в накинутой на плечи ватной куртке сидит на пне, ссутулясь.
На коленях он держит дощечку и бумагу. Карандаш стремительно выводит дорогие
имена.
"Сыночек, да поймешь ли ты, какой дорогой прошел твой папа
бесчисленные месяцы войны?.. Веруся, милая, припомни тот закат, тот
далекий вечер, когда мы шли по улицам - вдвоем в последний раз - и
мысленно как бы перекидывали мост через предстоящие испытания, и ты
говорила, что не знаешь, как пойдут события, но уверена: все будет
хорошо в конце концов..."
Солнце все выше и выше, и ярче становится вокруг желто-красный пейзаж.
Уже нет пронизывающей свежести, от которой розовели щеки. Роса кое-где
просыхает. На дощечке, на коленях Шаповалова, сменяются листы бумаги. Он
пишет:
"Григорий Иванович, за этот огромный промежуток времени Вы,
вероятно, достигли многого. Ведь иначе и быть не могло. Друзья мои
все вместе взятые, сообщите же скорей о том, как вышло с
вспомогательной реакцией и вообще о ваших опытах по синтезу - дайте
посмотреть на них хоть издали одним глазком!.."
Наконец готовы два письма: первое - Верусе и Сереже, второе -
Зберовскому и всем сотрудникам лаборатории. Такого простенького вида
письма-треугольники. Так бережно отдал их Шаповалов помощнику начальника
штаба!
Ощущение неслыханного бедствия, острая тревога за судьбу страны в
мыслях Шаповалова сейчас были тесно связаны с вестями, приходящими из
Сталинграда. Об этом вслух никто пока не говорил, но чувствовалось, что там
решается исход войны. И здесь, на правом берегу Днепра, партия теперь
призвала партизан повысить до предела боевую активность, громить
коммуникации противника, взрывать и останавливать идущие к фронту эшелоны.
Выйдя из лесов, все партизанское соединение двинулось в тяжелый рейд.
Партизаны появлялись на железнодорожных станциях, наводили порядок,
исчезали, вдруг перекидывались в какой-нибудь дальний населенный пункт, жгли
гитлеровские склады, расправлялись с небольшими гарнизонами, опять
проваливались словно сквозь землю, и снова в неожиданном для гитлеровцев
месте грохотали взрывы и поезда летели под откос.
Когда их начинали преследовать крупными силами, они, как правило,
выскальзывали, скрываясь без следа. Лишь несколько раз завязывался
арьергардный бой, под прикрытием которого они уходили. Ели впроголодь, спали
зачастую на снегу. С тех пор как Шаповалов отправил письма, ни о каком своем
аэродроме у них, конечно, уже не было речи. А походный радиоприемник
принимал радостные сводки: Сталинград устоял; стотысячная армия фашистов
окружена и взята в плен.
Рейд партизанского соединения окончился ранней весной. Людей в строю
насчитывалась только половина прежнего, да и те были измучены, ранены,
больны. Они вернулись в опустошенный и слабо охраняемый врагом лесной район,
строили землянки и укрытия.
Радисты уже посылали в эфир нужные точки и тире, бессменно дежурили в
наушниках. Двое партизан вручную крутили самодельную передачу динамо, чтобы
заряжать для радио аккумуляторы. И двусторонняя связь с Большой землей была
снова установлена.
Первый вызванный ими самолет привез врача взамен погибшего, ящики
медикаментов, но почту захватить почему-то не смог. Второй самолет привез
газеты и письма, среди которых ничего адресованного Шаповалову не было. На
третью ночь, когда опять ожидался самолет, Шаповалов принялся себе внушать,
что писем ему нынче не будет. Обходя посты вокруг аэродрома, он волновался,
раздраженно говорил с товарищами. Луна поднималась над лесом. Крепкий ледок
похрустывал под ногами. Перед самым появлением самолета Шаповалов вдруг ушел
в блиндаж стрелков-зенитчиков. Там он снял полушубок и лег, завернувшись в
него с головой. Был слышен приближающийся звук мотора. Мотор затих. Потом с
посадочной площадки донеслись громкие веселые голоса.
Шаповалов приказывал себе не думать о письмах, а в этот момент его
окликнули, подали ему конверт. Он рванулся с места. Тут же в блиндаже,
обступив тусклую коптилку, вошедшие сейчас торопливо разбирали содержимое
почтовой сумки. Протиснувшись к огню, Шаповалов начал быстро обрывать кромку
конверта. Задержался на миг, с беспокойством оглядел адрес: почему письмо не
от Веруси, не от Зберовского? Почему не от кого-нибудь другого, а от старшей
лаборантки Любы?
Люба пишет: она счастлива, что Петр Васильевич нашелся,- ведь его
считали погибшим. Жизнь налаживается, однако большинство зданий в городе
разрушено бомбами, с тех пор еще, как фронт был возле города. Первая очередь
университета уже вернулась из эвакуации.
Шаповалов в недоумении приподнял брови. Бежит глазами по строчкам. Ага,
вот где об этом сказано: Вера Павловна с Сережей, кажется, теперь находятся
в Москве. Как будто бы живы, здоровы...
"Что, что? Они - в Москве?"
Лаборатория давно ликвидирована, уже год с лишком, с того времени, как
Григорий Иванович покинул университет. За неделю до своего отъезда
Зберовский поссорился с Лидией Романовной, которая хотела, чтобы он остался
в лаборатории и продолжал работу по синтезу. Спор между ними трагически
прервался: Лидия Романовна на следующий день была убита при бомбежке...
Читая, Шаповалов точно захлебнулся воздухом. Взгляд его несколько раз
переходил со слов "Лидия Романовна" на слово "убита".
Свиягин призван в армию. А Зберовский теперь, оказывается, в Восточной
Сибири. Служит в промышленности - говорят, главным инженером завода. В
Восточной же Сибири где-то и Коваль...
Положив письмо в карман, ни на кого не глядя, Шаповалов вышел из
блиндажа. Лес был темен, а на поляну луна отбрасывала резкие тени деревьев.
Поляна расширялась в перспективе, и впереди чернели развалины сожженной
фашистами, мертвой деревни.
У Шаповалова одна мысль обгоняла другую: что привело Верусю с Сережей в
Москву? И тут же ему вспоминались лица партизан, товарищей-бойцов, когда-то
говоривших, думавших, мечтавших, которых потом пришлось хоронить - часто
наспех, с суровыми почестями. Шаповалову они видятся теперь как бы сквозь
наплывающее крупным планом лицо Лидии Романовны. До своего последнего дня -
до последнего спора со Зберовским - она смотрела в будущее. Ее сердце было
честным и горячим. Она боролась и продолжала бы бороться. Она не скинула бы
с плеч свой груз, удвоенный, быть может, утроенный тяготами войны, как это
малодушно сделал Зберовский!
Подойдя к развалинам среди глухой поляны, Шаповалов остановился. Домов
в деревне нет. Вокруг - только изредка русские печи. От них падают странные
тени. Местами из-под снега проглядывают обугленные остатки бревен. Видна
детская железная кроватка, обгоревшая и смятая.
Он долго, почти с ужасом рассматривал кроватку. Пытался оправдать
Зберовского, бросившего в трудный час свою лабораторию, но не находил
оправдания. Все ясно: и на тыловых заводах нужны люди. Прописные истины
Шаповалову известны. Однако ему кажется теперь: выбрав путь наименьшего
сопротивления, Зберовский предал и его и Лидию Романовну, пренебрег судьбой
открытия; этого Зберовскому он никогда не простит.
За его спиной взревел мотор самолета. Рев минуту нарастал. Затем
крылатая машина вихрем пронеслась над Шаповаловым и словно растворилась в
лунном сумраке.
4
Двадцать седьмого мая девятьсот сорок четвертого года в Восточную
Сибирь пришла телеграмма Сталина. Приветствуя работников созданных в дни
войны гидролизных заводов, Сталин отметил, что заводы эти дают возможность
сэкономить государству миллионы пудов хлеба.
Поселок одного из новых заводов раскинулся на берегу реки. Здесь
преобладают временные деревянные бараки. Поодаль виднеются производственные
корпуса - они высокие бетонные, построены монументально. Над заводскими
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг