Оборудовать их, конечно, как следует. В третьей - кабинет и спальня. Всего,
значит, понадобится квартира в три-четыре комнаты. Такую нужно и снять. И
подумаешь - немка! Не сошелся свет клином.
...Дворники подметали тротуары. Была оттепель, с крыш капало. На
Ропшинской, недалеко от Большого проспекта, встретился человек с
гренадерскими усами. Лисицын узнал в нем извозчика, даже имя-отчество
вспомнил: Егор Егорыч.
- Здравствуй, Егор Егорыч,- сказал он.
Отставной солдат остановился:
- Здравия желаю! - и тут же озадаченно наморщил лоб.- Виноват, ваше
благородие, память стариковская...
- Не узнаешь? А про конец света мы с тобой беседовали. Ты меня еще
возил кататься. Помнишь?
- Да многих господ... Ага, так точно - возил. И про конец света...
Недели тому две. Так точно!
Извозчик замолчал. Стоял - руки по швам. Лисицын скользнул рассеянным
взглядом по его синей суконной поддевке и хотел идти дальше. В это время
Егор Егорыч вздохнул тяжело:
- Отвозился, ваше благородие...
- Как это - отвозился?
- Пристрелили гнедого. Заболел сапом.
Губы у Егора Егорыча вздрагивали, глаза словно искали сочувствия.
"Наверно, это для него большое горе",- подумал Лисицын и спросил, не
зная, что в таком случае сказать:
- Один был конь?
- Один, точно так. Дорогая лошадь. Полукровка.
- Наверно, семья у тебя есть? Дети?
- Никак нет. Чистый бобыль.
- Да-а, значит... Ну, а дальше что делать собираешься?
- Спервоначала сани продам, фаэтон, упряжь кое-какую. А там либо
кучером, либо сторожем куда - искать буду должности. Вот оказия, судьба
окаянная! - Видно было, этот разговор уже тяготит отставного солдата. Он
переступил с ноги на ногу и начал прощаться: - Честь имею...
- Постой! - вдруг оживился Лисицын.- Водки пьешь много? Только говори
по совести!
Егор Егорыч сердито взглянул: "Чего ему надо-то? Чего пристал?
Любопытствует..."
- Не привержен - не до водки мне. Да ладно, ваше благородие,
дозвольте - спешу я... Недосуг!
- А хочешь ко мне служить? Я ищу человека.
Когда Лисицын объяснил, какая служба ему требуется, Егор Егорыч
посмотрел на тумбу около тротуара, посмотрел на другую. Поколебался немного,
обдумывая. Наконец, степенно ответил:
- В денщики вроде? Это, стало быть, можно.
Потом с горечью махнул рукой:
- Все едино теперь! И в денщиках сойдет.
На новую квартиру они переехали вдвоем. Купили мебель, самовар, судки,
чтобы носить обед из ресторана. Позвали краснодеревца. Мастер сделал
отличные лабораторные столы и шкафы. Привезли из магазина целый воз
непонятных Егору Егоровичу вещей: приборы всякие, стаканчики, пузатые
бутылки; некоторые из них были очень хитро устроены.
Глядя, как упорно работает барин - каждый день читает, пишет, толчет
что-то в ступке, пересыпает, взвешивает, греет баночки на спиртовых
горелках,- Егор Егорыч даже не пытался вникнуть, в чем здесь суть: "Дело
их - не нашего ума..." Однако почувствовал к барину уважение.
А опыты Лисицыну между тем не удавались.
До боли сжав щеки, иногда он яростным шепотом себя спрашивал:
- Да неужели ты не сможешь? Неужели?..
Он знал с самого начала: чтобы вытеснить углекислый газ, на каждый пуд
известняка надо затратить много теплоты - около семи тысяч больших калорий.
Поиски химических реакций между горными породами, реакций, что дали бы
столько тепла,- он это ясно понял теперь,- лишены всякого смысла. Нужен,
значит, приток энергии извне. Не дадут ли ее солнечные лучи? Как
использовать солнечный нагрев для разложения известковых пород?..
4
Однажды, в теплый майский день, Егор Егорыч вошел в лабораторию и
заявил:
- Чистая война, ваше благородие.
Лисицын поднял заросшую рыжими волосами голову:
- Где война? С кем война?
- Мастеровые на Обуховском заводе бунт учинили. Вишь, добрались до
города. Как с турками, изволите слышать, перестрелка.
- Кто стреляет? - насторожился Лисицын.
В открытое окно действительно донесся звук отдаленного выстрела.
- Войска, говорят, полиция - в мастеровых. Мастеровые, стало быть,- в
полицию. В городе - страсть... Дворник сказывал: облава в соседнем квартале.
Вон, докатились до сих мест. Ищут каких-то... Гляньте, ваше благородие,
гляньте!
Оба высунулись в окно. По пустынной улице бежал человек в разорванной
ситцевой косоворотке, спасаясь, видимо, от преследования.
Все произошло в одну секунду. Лисицын вдруг узнал бегущего. Крикнул:
- Глебов, в подъезд!
Человек в косоворотке быстро взглянул вверх, вскочил в парадную дверь.
Только дверь захлопнулась, из-за угла появилось трое полицейских. Тяжело
топая сапогами, они пробежали мимо.
- Егор Егорыч! - многозначительно произнес Лисицын и прижал палец к
губам.
- Да не извольте, ваше благородие, сомневаться!
- Давай зови его сюда.
Нежданный гость и хозяин встретились в передней, обнялись. Глебов
поддерживал на груди разорванную рубашку. Щека и ухо у него были в грязи.
- Уф! - сказал он и засмеялся, словно речь шла о застигшем его дожде.-
Хорошо укрылся, вовремя... Ну, здравствуй, Владимир. Спасибо! Вот не чаял...
А где у тебя помыться можно?
Его повели сначала на кухню к водопроводной раковине. Потом Лисицын
решил - гостя надо переодеть. Вместе пересматривали костюмы. Глебов выбрал
поношенную студенческую тужурку. Тужурка ему велика, но он все-таки взял
именно ее. Будто в ней ему удобнее.
Просто не верилось: трудно было представить, что этот спокойный человек
с лукавым скуластым лицом долго был в далекой ссылке, каким-то таинственным
образом появился в Питере и только сейчас ушел от погони. И даже не постарел
за это время. Все такой же.
- Ну, расскажи, в конце концов,- не выдержал Лисицын.- Откуда ты
теперь? Что, как?
- А! - проговорил Глебов.- Ладно! - Улыбнувшись уголками губ - и прежде
он так улыбался,- вынул из кармана раздавленную коробку папирос.- Послушай,
я курить буду, ничего? - Чиркнул спичкой, струйка дыма поплыла к потолку.-
Ты, Владимир, будь добр... Объяснять не могу - не сердись...
Хозяин взглянул на гостя и расспрашивать дальше, из деликатности, не
стал. Конечно, интересно было бы узнать, что произошло со старым другом. Но
он, Лисицын,- человек науки. По существу, какое ему дело до всех этих,
связанных с политикой вещей?
Егор Егорыч накрыл на стол, подал самовар. Уже вечерело. За чаем
Лисицын рассказывал о профессоре Лутугине и Горном институте, о своей жизни,
о поисках способа повлиять на круговорот углекислоты. Тут же встал и потянул
Глебова за собой:
- Пойдем, покажу!
Они прошли в другую комнату - здесь была лаборатория.
- Видишь, разложение карбонатов,- говорил Лисицын, пододвигая к гостю
одинаковые по виду тигли.- И чтобы экзотермический процесс... ты
понимаешь?.. Я уверен, что накопление энергии таким способом...
Глебов, наклонив голову, слушал. Непонятно было, одобряет он или
потихоньку посмеивается. Наконец поднял глаза, внимательные, чуть
прищуренные, и спросил:
- А ты советовался с кем-нибудь?
- Вот! - Лисицын показал на книжные шкафы.- Мне других советчиков не
надо, незачем.
- Да, гляжу... По-прежнему мнение-то о себе. Брось, Владимир! - Глебов
весело погрозил ему пальцем.
- Что - брось?
- Не знаю, так ли... Но, по-твоему - важная, говоришь, для человечества
у тебя идея?
- Суди сам.
- Так какое же имеешь право запирать ее в этих,- Глебов посмотрел
вокруг,- четырех твоих стенах? Ты не переоценивай себя! Один все лавры
пожать хочешь.
"Лавры! - думал, облокотившись о стол, Лисицын.- Тут речь о крупнейшей
научной проблеме, а вот как отразилось в кривом зеркальце... Отвык от науки
в сибирской глуши. При чем здесь лавры? Нет, просто не понял ничего. Сам
сказал: не знает, важно ли все это..."
Он обиженно вздохнул, отодвинул тигли. Поглядел на дымящуюся в руке
Глебова папиросу. Рука была - он сейчас только заметил - с толстыми
пальцами, в мозолях. "Не понял сути, все свел к честолюбию!"
- А куда, по-твоему, я идти должен?
- К Менделееву хотя бы. Кстати, по соседству живет. И очень странно,
что до сих пор...
"Не понял... Да разве я из честолюбия?"
- Труды Дмитрия Ивановича,- сдерживая себя, сказал Лисицын,- вон в
шкафу - вся третья полка. Знаю их наперечет. К каждому слову отношусь с
благоговением. Но ты, Павел, наверно, забыл: найдешь ли у него хоть строчку
о подобном разложении известняка? Это уж моя область, мои мысли. Кто в них
разберется лучше, чем я сам? И заметь, пожалуйста: когда Дмитрий Иванович
работал над периодическим законом, разве он обращался к кому-нибудь за
помощью?
- Зря упрямишься. Зря! Пожалеешь.
- Ай, какой ты! Пойдем, кстати, а то остынет чай... В корпусе -
помнишь? - Семен Никитич. "От сих до сих"...
Они разговаривали допоздна. Потом Лисицын оставил Глебова у себя
ночевать. Пусть хоть отоспится, отдохнет после скитаний.
- Да не стеснишь ты,- убеждал он,- вздор!.. И спи, пожалуйста,
спокойно. Никакая полиция ко мне сунуться не посмеет. Я, брат, человек
благонадежный.
Егор Егорыч приготовил гостю постель на диване в кабинете. Лисицын спал
в столовой, где за ширмой была его кровать.
Оставшись один, Глебов прошелся из угла в угол. Он посмотрел в темноту
за окно, прикинул расположение комнат в квартире: в случае если обыск,
скажем,- налево от двери кухня, черный ход, лестница во двор и на чердак.
Скользнул взглядом по мебели. Достал из кармана револьвер, сунул под
подушку.
Его все время тревожила мысль о помощнике мастера с Обуховского завода:
"Не провокатор ли? Уж очень благостный. Пожалуй, надо и товарищей
предостеречь".
А простыни, когда он лег, оказались свежими, хрустящими, подушка -
мягкой, голова так и утопала в ней. Щека немного болела, припухла. Как они с
городовым... Сейчас - держись только - начнется! "Приятно,- думал Глебов,
потягиваясь в постели,- хорошо вот так лежать... Надо письмо написать
матери. Сколько лет ее не видел? Девять? Нет, десять. Съездить к ней нужно
бы... Мать, да... Отец..."
Отца Глебов совершенно не помнил. Но мать говорила, что он, будучи
человеком упрямым, однажды вступил в пререкания с самим царем. Вспылил, на
замечание царя ответил дерзко. А царь приехал в полк, где служил отец,
производил смотр. Проступок обошелся отцу дорого: его лишили майорского
чина, разжаловали в солдаты. Как солдат он участвовал в осаде Плевны, за
храбрость был произведен в подпоручики и там же, через неделю, погиб при
штурме крепости.
С первых лет сознательной жизни маленькому Глебову образ отца
представлялся возвышенным и светлым.
И очень рано Павлик научился находить в вещах особый, скрытый смысл.
Так, однажды вечером сестра читала вслух из Пушкина:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
До чего тогда у Павлика забилось сердце! Он почувствовал - здесь не про
одного Наполеона; он захотел выучить стихи и переписал их в свою тетрадь,
часто повторял и знает до сих пор.
Потом он расспрашивал сестру про декабристов.
Теперь, в кабинете Лисицына, Глебов плотнее завернулся в одеяло. Глаза
его закрыты. В памяти же яркими картинами проходят далекие дни.
Вот перед ним - натертый до сияния паркет. На полу отражается солнце.
Как сейчас, он видит этот желтый блеск и посреди комнаты кучу баулов и
узлов. Окна распахнуты. За ними - сад, цветущая сирень. А во дворе уже ждет
лошадь с телегой - он, Павлик, с сестрой и матерью переезжают в дом дьячка
Пафнутия Сысоевича.
У дьячка сняли две каморки, прожили в них, наверно, год. Затем опять
переехали. Поселились в подвале у лавочника Бубкина. По стенам каплями текла
вода, ползали мокрицы: "Мама, тут мокрицы".- "Молчи, Павлик, молчи: мы
нищие".
Сестра подросла - вышла замуж за техника, паровозного машиниста. Мать
наконец выхлопотала небольшую пенсию. Унижаясь и плача - Павлик стоял рядом,
красный от стыда за нее,- она упросила генерала, чтобы сына приняли на
казенный счет в кадетский корпус...
Маятник часов постукивал: тик-так, тик-так... В кабинете слышалось
ровное, спокойное дыхание спящего.
Лисицын, проснувшись утром, был неприятно удивлен: оказалось, гость уже
ушел.
- Как, не попрощался даже? - спросил он.- Ничего не передал?
- Велели благодарить и, стало быть, кланяться,- ответил Егор Егорыч.
Погладив усы, он поглядел на барина и почти виноватым тоном объяснил:
- Их дело, ваше благородие, такое... Им иначе нельзя!
5
Над городом низко нависли облака. Они двигались, тяжелые, медленные,
цепляясь за крыши, расползаясь клочьями, вновь сходясь.
На душе у Лисицына было тревожно.
Он сидел в лаборатории и думал, что весь его труд, наверно, бесполезен:
простое разложение известняков нужных результатов не даст.
Что толку в углекислом газе, полученном из осадочных пород, если те
превратятся в исполинские груды извести? Да, ничего хорошего не будет.
Углекислый газ не удержится в атмосфере. Известь опять поглотит его из
воздуха. Это - как катить круглый камень в гору. Бессмысленная работа.
Где же выход из положения? Где?
Надо, чтобы не известь осталась после разложения, а хотя бы соединение
ее с песком - силикат кальция, например. Такой силикат не станет поглощать
углекислоту. Но чтобы сплавить известь с песком, надо затратить колоссальное
количество тепла. Можно ли сделать это за счет энергии солнечных лучей?
Пожалуй, вряд ли... Нет, скорей всего!..
Начался моросящий дождь.
Накинув на себя черную шерстяную пелерину с цепочкой-застежкой и
бронзовыми львиными мордами на концах ее, Лисицын пошел на Забалканский
проспект, в Главную палату мер и весов.
В Палате ему сказали: Дмитрий Иванович уехал в свое имение Боблово, в
Клинский уезд; кажется, он болен теперь. Лучше не беспокоить профессора до
осени.
Узнав, что Менделеева в Петербурге нет, Лисицын почувствовал такое
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг