- Летная школа - чего ж? И пилоты нужны. Тебя что - приняли уже?
- Нет, только в октябре на медицинскую комиссию.
- А-а! Ну, давай, давай...
Проходка Семь-бис осталась слева; они свернули, огибая старые отвалы. И
вот их рудник. Они едут по улице. Протянуты веревки - сушится белье;
разгуливают куры; на приземистых строеньицах подслеповатые окна. У
Шаповалова все теплее становится на сердце.
Откуда ни возьмись, из-за угла наперерез коню кинулся Данилка
Захарченко:
- Э-э, братва! Петька, здравствуй! Васька, ты почему меня не подождал?
Ну, Петька, как оно? - и вспрыгнул, сел с ходу на телегу.
Шаповалов так и представлял его себе. Таким Данилка должен выглядеть
сейчас, такой и есть: лихой чуб над загорелым лбом, грудь обтянута
матросской тельняшкой, брюки клеш разутюжены. А всего-навсего - матрос из
Совторгфлота. Год всего и плавает.
Телегу с лошадью отдали на конный двор, пошли пешком все трое.
- Вот здорово! - восторгался Захарченко.- Пилотом будешь... Ай-яй,
красота!.. Летчик! Авиатор!
Он повернулся к Шаповалову, сверкнул улыбкой, обхватил его за плечи и
вдруг запел - приятно, не фальшивя - в полный голос:
Вздымаясь ввысь, в свой океан воздушный,
Преодолев пространство и простор...
И Шаповалов заулыбался тоже. Рабфак окончен, нынче он гостит на
руднике, друзья вокруг. И сегодня кажется ему, будто крылья его поднимают -
ввысь, в голубизну этого жаркого бездонного неба.
Час-полтора спустя, когда они вместе пообедали, Танцюра ушел в шахту.
Шаповалов же в сопровождении Захарченко отправился навестить остальных
приятелей, с которыми он так давно не виделся.
У Стогнушенко двери на замке. Толкнулись еще в два-три места, и снова
неудачно: не застали дома. Пошли в другой конец поселка.
- Петя, а знаешь что скажу? - взяв Шаповалова под руку, проговорил
Захарченко.- Плюнь ты на летную школу, честное слово! Вот у меня через
неделю отпуск кончается - поедем на море. Годочка три поплаваешь в матросах,
на штурмана тогда экзамен можешь... На море - красота! А то - летчик: ну
чего хорошего?
- Ну тебя, Данила... Ты ведь только что - наоборот!
- Нет, верно говорю: до Мариуполя близехонько! На нашем судне шести
матросов не хватает...
- С какой я радости поеду?
- Ты не отказывайся! Ты рассуди сначала!
На улице им встретилась бывшая работница рудничной ламповой, теперь
мужняя жена - Лелька Крутоверхая. В цветастом ярком сарафане, стройная,
красивая; глаза смеются.
- Петька, чтоб тебя!..
- А, Лелька! Поздравляю... Я уж слышал.
- Слышал, так айда, сейчас с ним познакомишься! Я к нему иду.
Шаповалов глазом не успел моргнуть, как она подхватила их обоих,
повела. Захарченко, оказывается, знает ее мужа - был у них на свадьбе. А
Лелькина с мужем квартира вовсе не в той стороне, куда они идут.
- Куда, Лелька, нас тащишь? - спросил Шаповалов.
- Он на работе, на спасательной...
- Мы помешаем на работе!
- Чего там... Сказано - айда!
А на спасательной станции Шаповалов не был давно - с тех пор, как умер
его дядя Черепанов.
Те же акации окружают здание станции. И здание то же. Однако рядом с
ним кирпичная пристройка: на месте, где была конюшня, появился длинный
корпус со многими воротами во двор - гараж для готовых к выезду спасательных
автомашин.
Муж Лельки Крутоверхой заведует лабораторией. Его зовут Федор
Николаевич. Он техник-химик. Нынче строго стало под землей: без контроля за
рудничным газом шагу не ступи. И его лаборатория делает изрядное число
анализов воздуха из шахт.
Лаборатория ютится в двух тесных смежных комнатах, одна из них
проходная. Обещают скоро надстроить над зданием станции второй этаж - тогда,
конечно, просторнее будет. А пока негде повернуться: шкафы, стеклянные
приборы на столах, бутыли на подставках.
В лаборатории, кроме заведующего, работают два лаборанта.
Уши Федора Николаевича по-мальчишески оттопырены. Несмотря на свои
тридцать лет, он - белесый, узкогрудый - выглядит нескладным юнцом. В то же
время Шаповалов сразу ощутил в нем что-то чуждое тому простецкому размаху,
который был отличительной чертой характера Лельки Крутоверхой.
Как-то суетливо покосившись, Федор Николаевич сказал:
- Оно неплохо, неплохо... Познакомиться я рад! Давайте во двор, что ли,
выйдем - посидим.
- Давайте! - ответил Шаповалов и первым двинулся к выходу.
Вдруг, задержавшись у дверей, он оглянулся. Смутное, беспокойное
чувство овладело им. Наконец он отчетливо вспомнил: да ведь это именно здесь
дядя Черепанов собирал и втискивал в мешки всякие загадочные вещи! Утаптывал
стекло ногами - оно хрустело. Стеклянные кружочки, вроде блюдечек... Ночью
звезды отражались в них...
Странно после многих-многих лет прийти в эти комнаты опять и снова тут
увидеть лабораторную посуду. Только та была причудливой, пугающей,
оплетенной трубками, блестящими спиралями. А стол - такой, как этот,
вероятно,- тогда казался преогромным и был не посередине, как сейчас, а
возле окон.
Вот он, семилетний Петька, остановился на этом самом месте, а там, за
громадным столом с колдовскими стекляшками, сидит штейгер Поярков. Обхватил
голову, точно в тяжком раздумье. Виден его затылок, волосы, взлохмаченные
пальцами, рыжие, медного оттенка.
Потом Поярков поворачивается, и взгляд его обращен прямо сюда. На его
лице оживление - быть может, даже улыбка. Но при первых звуках его голоса
маленькому Шаповалову почему-то стало очень страшно, и ноги тогда сами
кинулись бежать.
А морозной ночью в степи, за несколько часов до рокового боя, услышав
про Пояркова, Глебов явно взволновался. С каким-то подчеркнутым значением
сказал: "Тот, кого считали штейгером Поярковым..."
Кто же он был, Поярков? Для чего у него была своя лаборатория? Если
ученый, то как его могли считать штейгером, что ему было делать на
спасательной? К чему он стремился? Что занимало его мысли?
Федор Николаевич, Захарченко, Лелька - все уже прошли мимо и
разговаривают вдалеке, а Шаповалов продолжает стоять у этого порога. Молча
стоит, смотрит, сосредоточенный, в открытую дверь.
2
Проснулся он на рассвете. Небо только-только посветлело, на востоке еще
не померкла утренняя звезда.
Танцюра спит на матраце, постеленном на полу. Легонько похрапывает.
Подложил под щеку кулак.
Осторожно обойдя его, чтобы зря не разбудить, Шаповалов взял свою
одежду и ушел одеваться на кухню. Потом разыскал в Танцюрином кухонном
шкафчике краюху хлеба. Отрезал ломоть - съел, запивая водой. Второй ломоть
сунул в карман. Тихо распахнул окно, выпрыгнул во двор. Возле сарая нашел
лопату, вскинул ее на плечо. С ней вышел на улицу. По кратчайшему пути
достиг окраины поселка.
И вот он идет по степи. Чуть улыбается, дышит глубоко и ровно: четыре
шага - вдох, четыре шага - выдох. Заря все ярче, шире, выше - оранжевым
сиянием до половины небосвода. Роса на траве. С юга ветерок. Воздух влажный,
свежий и кажется соленым, словно сию лишь секунду принесся сюда с просторов
Азовского моря.
Шаповалов идет напрямик, без дороги. Немного поодаль от него темнеет
небольшая рощица из молодых, рядами расположенных дубков; их насадили
комсомольцы лет пять-шесть назад, и Петька, как и все, копал здесь ямы для
деревьев. Лесок с тех пор называется: посадка.
За посадкой виднеются новые шиферные кровли. Еще дальше - вправо, в
стороне, едва отсюда можно разглядеть,- вершина холма, на котором питерский
отряд когда-то принял бой и где убили Глебова.
Замедлив шаг, Шаповалов смотрит на холм. Невысокая гряда еле
возвышается над степью. Он не туда сейчас собрался, но ему вдруг неудержимо
захотелось побыть на памятном месте хоть несколько минут. Если сделать крюк,
пойти направо, это займет час-полтора лишнего времени.
Подумав, он повернул к Русско-Бельгийскому руднику.
Пустынная высотка в степи, возле Русско-Бельгийского, для Шаповалова
давно имеет какую-то особую, притягательную силу.
Когда шла гражданская война, он в питерском отряде пробыл только трое
суток. Потапов тогда вопреки Петькиной воле выхватил его из отряда, отправил
на спасательную к дяде Черепанову.
Худо было, тяжело в Донбассе: то немцы, то гайдамаки, то Деникин. А в
ту пору, как Донбасс стал уже окончательно советским, на рудниках снова
увидели Потапова. Удивительно, что он, будучи проездом, о Петьке не забыл.
Командир полка Красной Армии, он специально явился на спасательную станцию и
строго-настрого потребовал, чтобы Петьку отдали в школу.
Его ученье в школе продолжалось до третьего класса. Тут, внезапно
заболев, умер дядя Черепанов; тетки давно не было в живых; Потапов -
неизвестно где. Все клонилось к тому, чтобы пойти работать на шахту. Да и
совестно стало шестнадцатилетнему учиться среди маленьких ребят.
В шестнадцать и семнадцать лет, в периоды по-юношески беспокойных
размышлений, Шаповалов начал часто заходить на святую для него, овеянную
памятью о Глебове высотку. Поднимется на холм - посидит, притихнет. И в
мыслях у него будто становилось путаницы меньше, и сам он словно утверждался
в уважении к себе.
А как ему тогда случалось спотыкаться!
Скажем, поступив на шахту, он в получку увязался за старыми шахтерами
из числа известных бесшабашными проделками озорников. Ему хотелось быть
самостоятельным и взрослым, а дело обернулось скверно. Они пили самогон - он
пил самогон; они орали мерзкие песни - он вместе с ними орал; они напились
до драки - он тоже полез в драку.
На следующий день после этого его жег невыносимый стыд. Точно всю жизнь
уже не смоешь этой грязи.
Подавленный морально, отвратительный в собственных глазах, он тогда, не
думая о том, куда идет, забрел за поселок Русско-Бельгийского, на вершину
холма. Вернулся же оттуда с ощущением чистоты на сердце. Стоя там,
почувствовал, что вчерашняя история - чужое для него, что она - лишь
жестокий урок, который никогда больше не повторится.
В шахте он работал лесогоном, затем подручным у крепильщика. Ему шел
двадцатый год, когда он неожиданно ясно представил себе, какое множество
вагонов леса на рудниках Донбасса спускают под землю. Все это остается и
гибнет зря в шахтных крепях! Разве это не граничит с разором, с общественным
бедствием?
И Шаповалов начал изобретать. А что, если вместо истребления миллионов
бревен сделать стальные разборные стойки - переносить их из забоя в забой,
убирать оттуда, где в них миновала надобность?
Он долго мучился, рисовал свою стальную стойку. Показывал рисунок
друзьям по комсомолу - комсомольцы его замысел очень одобряли. Наконец пошел
к главному инженеру рудника. А главным инженером был Митрофан Викторович
Дубяго - тот самый, что до революции служил на "Магдалине".
В молодом шахтере Дубяго не узнал прежнего мальчика из сычуговской
лавки. К изобретению же его отнесся отрицательно.
Дубяго взял двумя пальцами рисунок, миг поглядел на него и с брезгливым
выражением лица отдал обратно. Сказал нечто в таком роде: не за свое, мол,
дело ты, братец, принялся. Металлические крепи - вещь давно известная. У нас
не Англия и не Германия - чего нам лес жалеть! А нарисованная здесь
штуковина вообще никуда не годится. Тут нужны знания, технический расчет.
- Ты лучше купи гармошку да гуляй с девицами, чем понапрасну утруждать
себя...
От обиды Шаповалов света не взвидел. Точно кнутом его хлестнули.
- Может, стойка не годится никуда, а вы - буржуйский прихвостень! -
крикнул он инженеру.
Скомкав свой рисунок, он выбежал из конторы.
Возмущенный, негодующий, он пересказал этот разговор в комсомольской
ячейке. Товарищи его едва утихомирили. Но настоящее душевное равновесие к
нему вернулось лишь дня два спустя - и опять-таки оно пришло, когда,
отправившись в степь, он поднялся на холм и там как следует подумал.
На высоте холма мысль о Дубяго выглядела уже не такой обидной. Дубяго
еще раз показал свое лицо, и в этом нет ничего принципиально нового. Стойка,
вероятно, на самом деле неудачна. А главный вывод вот в чем состоит: пора
серьезно взяться за учебу.
...С тех пор много воды утекло - теперь рабфак позади.
У горизонта, точно ковш с расплавленным металлом, чуть высунулся,
засиял ослепляюще ярким огнем краешек солнца.
После трех лет, что Шаповалов не был в Донбассе, теперь он снова
подходит к холму.
Бросил лопату на землю, всходя по пологому склону. Взошел. Остановился
на вершине.
Перед ним - серый каменный обелиск. Никаких надписей на камне, только
высечена пятиконечная звезда. К подножию обелиска кем-то положен венок из
живых, очевидно прошлым вечером сорванных цветов. Цветы еще нисколько не
увяли.
Сначала Шаповалов постоял в не то торжественной, не то задумчивой
неподвижности. Потом с интересом огляделся. Отсюда видно далеко. Знакомые
поселки. Городок, где он еще не успел побывать, где строят новую шахту.
Свежие доски копров и бараков сверкают, уже освещенные солнцем. Стройка
огромна. Будет эта, Семь-бис, не старым шахтам ровня!
А внизу, у самого холма, сгрудившись в небольшой ложбинке, куда сейчас
протянулась тень, давно, в восемнадцатом году, стояли сани - обоз
красногвардейского отряда...
Шаповалов опять повернулся к обелиску. Смотрит пристально. Ветерок
скользнул по его щекам, пошевелил волосы - скинул на лоб черную прядь.
Голова Шаповалова все ниже и ниже. И вдруг он негромко сказал:
- Товарищ Глебов, у нас пятилетка. Я рабфак окончил нынешней весной.
Помолчав, он шепотом добавил:
- Я кандидат партии, товарищ Глебов...
Солнце между тем поднялось над остриями террикоников. Оно уже
пригревает.
Поправив какие-то стебли цветов на венке, Шаповалов пошел, спускаясь с
холма. Степная трава шелестела под его ногами.
На склоне он поднял свою лопату.
Началось утро; с рудников разноголосым хором доносятся протяжные, очень
знакомого тембра гудки. А до того пустынного места, где надо искать
закопанные вещи из лаборатории Пояркова, отсюда не так-то уж близко.
3
Утро следующего дня у Шаповалова прошло в многочисленных хлопотах.
Кое-как он выпросил на конном дворе телегу и лошадь. Танцюра занят, а
Захарченко с охотой согласился ехать в степь. Конечно, интересно извлечь из
земли что-то старинное, загадочное и имеющее отношение к науке. Где это
зарыто, Шаповалов вчера точно нащупал. Но вот беда: они оба, Шаповалов и
Захарченко, слишком плохо знают предметы лабораторного обихода. Нужно
пригласить с собой кого-нибудь, сведущего в химии. И, посоветовавшись, они
вдвоем отправились к мужу Лельки Крутоверхой.
Первые пробы воздуха на спасательную станцию приносят только в десять
или в одиннадцать часов утра. В ожидании проб, лаборанты мыли под краном
бюретки, а Федор Николаевич сидел за маленьким столиком и переписывал ноты
для гитары.
Когда пришли Шаповалов и Захарченко, он, смутившись, захлопнул нотную
тетрадь.
Шаповалов кратко рассказал, что до революции здесь жил такой штейгер -
Поярков - и что принадлежавшие ему лабораторные приборы и поныне зарыты в
степи. Через час они поедут туда с целью предпринять небольшую раскопку. Они
попытаются выяснить, чем Поярков в свое время занимался. Не пожелает ли
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг