более широкую задачу. Обосновывая мысль, он как бы заглядывает в живое
растение - берет для примера, скажем, картофель. Днем в листьях картофеля
образуется крахмал. Крахмал тверд и нерастворим. Ночью же зерна крахмала
неведомым путем превращаются в сахар и в виде раствора переходят из листьев
в клубни. Там сахар снова становится твердым, нерастворимым крахмалом. Во
всяком растении, пока оно живет, идут превращения углеводов из одних форм в
другие. Так растут деревья: крахмал, образующийся в листьях, на какое-то
время принимает форму сахара, перемещается по дереву, а далее - из сахара
возникает древесная клетчатка. В живом дереве основная схема превращений
идет от крахмала к клетчатке.
Зберовский пишет о такой своей идее: изучив природную схему превращений
углеводов, человек мог бы искусственно повернуть эту схему в обратную
сторону - а именно, обрабатывая древесину, получать в заводских условиях
огромные количества крахмала. Любое дерево для человека может превратиться в
хлеб.
Сверкнул дневной свет. В дверь блиндажа всунулась голова в папахе:
- Ваше благородие, записка вам от его высокоблагородия.
"Со взводом ваших саперов,- было сказано в записке,- немедленно
восстановите бруствер, разрушенный прямыми попаданиями..."
Григорий Иванович убрал тетрадь, вышел и спустя пять минут уже
рассматривал разбитый снарядами участок. Таял смешанный с мокрой землей
снег - не было не только бруствера, не было самой траншеи. Траншея начисто
засыпана.
Саперы, которых он привел, перебежали через открытое место, залегли на
дно воронки.
- Господин прапорщик, поосторожнее! - предостерег его один из солдат,
Потапов, в прошлом донецкий шахтер с шахты "Магдалина".
- Погоди! - ответил Зберовский.
Он хотел выяснить, есть ли смысл начать работу с двух сторон
одновременно. Пополз, прижавшись к земле, черпая в рукава шинели полужидкую
грязь.
Через несколько метров лежа огляделся. Вблизи - отдельные редкие
елочки, подальше - темное пятно леса. Обманчиво мирный пейзаж. И тут же
Зберовский забыл о пейзаже, бруствере, саперах. Непонятно, что произошло.
Перед глазами - стена яркого голубого пламени.
На миг мелькнуло: стена стоит плотная, весомая и меркнет, как
остывающая печь. В ушах оглушительный гул колоколов. Потом посыпались искры,
мир взвился в урагане. Все провалилось в беспробудный сон.
2
Только в госпитале, много времени спустя, он узнал, что был тяжело
ранен и контужен при взрыве снаряда.
Из фронтового госпиталя его перевезли в Москву.
Как сквозь туман, доносились звуки "Марсельезы".
Медленно возвращалось здоровье. Шли месяцы. Зберовскому сделали
операцию, другую, третью. Сестры милосердия - чаще других по-матерински
заботливая старушка Глафира Сергеевна - кормили его с рук, перестилали
постель, позже - выводили гулять в садик при госпитале.
С выздоровлением приходило чувство тревожной радости, к которому
нелегко было привыкнуть,- ощущение того, что и люди вокруг, и Россия, и все
события в стране уже не прежние, а качественно новые. Революция свершилась.
Рухнул опостылевший царский режим.
Летом у Зберовского шли жаркие беседы с его соседями по палате.
И было же о чем побеседовать! Странные настали дни: Николая Романова с
семьей везут в ссылку в Тобольск; генерал Корнилов открыл немцам рижский
фронт, сам идет с войсками на Петроград; против него - а может, заодно с
ним - адвокат Керенский, глава правительства, со своими министрами, но,
кажется, без войск; и Советы выступают против Корнилова, формируют Красную
гвардию; и всюду ораторы, речи на улицах, митинги. Разве можно все это
осмыслить, когда лежишь на госпитальной койке?
В одной газете - так, в другой газете - этак. Везде рассуждают
по-разному. Уже не заметно ликования в народе, пышных красных бантов на
одежде, как было тотчас после революции. Теперь каждый хочет что-то
изменить: один - укрепить Временное правительство, распустить Советы;
другой - разогнать это правительство, власть передать Советам; третий - ни
Керенского, ни Советов не желает. Большевики требуют: кончай войну!
"Вот это правильно,- говорил Зберовский.- Мир нужен прежде всего!" А
его ближайший сосед, подполковник Хозарцев, с ним спорил. Хозарцев
утверждал, что зло в большевиках, что надо, пока не поздно, спасать от них
науку, культуру, порядок в стране.
У Зберовского отношение к большевикам было двойственное. С одной
стороны, их идеи потрясают какой-то прямолинейной, честной логикой. Земля -
крестьянам, заводы - рабочим. На самом деле справедливо! Сюда же крупным
доводом ложилась его давняя симпатия к Осадчему,- к слову говоря, неизвестно
где сейчас находящемуся. Но, с другой стороны, вдруг Хозарцев в конечном
счете окажется прав? Что станет с наукой и прогрессом, если власть возьмет
неграмотный народ? Страшна темная стихия разрушения. Действительно, не
захлестнет ли все волна слепого человеческого гнева?..
В воздухе кружился, падал желтый тополевый листок.
Лето было на исходе. Зберовский в больничном халате сидел на садовой
скамье. Рядом с ним - обвернутый бинтом костыль и пачка свежих газет.
По аллее к нему подошла Глафира Сергеевна. На ней очки, косынка с
красным крестом. Морщины на ее лице сейчас расплылись в доброй-предоброй
улыбке:
- Отдыхаете, Григорий Иванович? Ну вот, все прекрасно будет, лучшего не
надо...
Она подсела рядом, отодвинула газеты. Сказала:
- Видите ли, я вас давно об одной вещи спросить собираюсь.
Оказывается, у нее есть знакомая - некая молодая дама. Они как-то
встретились, и Глафира Сергеевна принялась делиться с ней своими
повседневными делами и заботами; между прочим, назвала фамилию Зберовского.
А дама даже взволновалась: не Григорием ли Ивановичем его зовут? Поручила
непременно выяснить, тот ли он самый Григорий Иванович, которого она знала
когда-то.
- Все может статься,- не без лукавства проговорила Глафира Сергеевна.-
Гора с горой не сходится, а человек с человеком...
Зберовский держал в руках костыль и вырисовывал им на земле орнамент.
Спросил, не подняв взгляда:
- Как зовут-то вашу даму?
- Озерицкая Зоя Степановна.
- Озерицкая? - повторил Григорий Иванович.
Он посидел молча, дорисовал костылем завитушку узора. Потом повернулся
к Глафире Сергеевне - будто совершенно равнодушный, не встревоженный, не
подавленный ничем. Спокойно ответил:
- Да, было. Встречались когда-то с Зоей Степановной.
На полное выздоровление Григорий Иванович рассчитывать не мог: врач
объяснил, что после таких ран он станет прихрамывать, вероятно, долгие годы
или, может быть, всю жизнь. С фронтом для него теперь покончено - как
говорят, он уже отвоевался. Хромота же в будущем Зберовского не особенно
печалила. В лаборатории она ему не помешает.
Сегодня - и уже не первый раз - в газетах он прочел имя своего бывшего
учителя, профессора Сапогова. После революции Георгий Евгеньевич Сапогов
стал видным деятелем министерства торговли и промышленности.
Едва Глафира Сергеевна ушла, Зберовский схватился за газеты. Опять
увидел имя Сапогова. Пытался вникнуть в то, что там написано, но думал о
Зое. И сердце снова, как прежде, сжалось в обиде и тоске.
Замужем за адвокатом Озерицким... Ну что же, бог ей судья. Насильно мил
не будешь!
Однако сердце не мирилось, и все в его душе протестовало.
Давно пора бы вычеркнуть ее из памяти... А Зберовский будто
разговаривал с ней, мысленно к ней обращался - не к той, которая за
Озерицким, а к прежней - к Зое Терентьевой, к взбалмошной, милой,
обаятельной.
Именно она, когда была проездом в Яропольске, предлагая ехать в Казань,
сказала ему, что Сапогов перед ним обещания не сдержит. Так оно и вышло:
Сапогов о нем не вспомнил, не позвал к себе на кафедру.
"Зоечка,- сейчас подумал он,- а не кажется ли вам, что Сапогов все-таки
хороший человек?"
Несколько дней после этого Зберовский был более молчалив, чем обычно.
Затем его раздумье разрешилось неожиданным действием. Что он считал
абсолютно невозможным в Яропольске, с легкостью сделано сейчас: он сел и
написал письмо Сапогову. В письме не только напомнил о себе, но попросил
напрямик, чтобы Георгий Евгеньевич помог ему подыскать подходящее место.
Теперь он ранен, выздоравливает, у него новые идеи в области химии
древесины, и он хотел бы по выходе из госпиталя начать лабораторную работу
над клетчаткой.
Запечатанный конверт он отдал Глафире Сергеевне. Она в сбившейся набок
косынке и с руками, залитыми йодом, как раз прошла через палату. Сунула
конверт в карман. Очень торопилась, видимо. Однако на ходу бросила
Зберовскому: мадам Озерицкая желает навестить его - так не будет ли он
возражать?
Григорий Иванович проговорил в ответ, помедлив:
- Чего ж, если ей охота...
Позже он раскаивался в этих словах. Не нужно им встречаться, ни к чему.
Целую неделю, терзаясь и колеблясь внутренне, он порывался объясниться с
Глафирой Сергеевной, взять свои слова назад. И, злясь на себя, рассудку
вопреки, очень ждал прихода Зои.
Она пришла в воскресенье, когда над госпитальным садиком
по-праздничному сверкало небо, а издалека откуда-то доносились залихватские
выкрики гармошки.
Григорий Иванович услышал:
- Здравствуйте, Гриша! - и, вздрогнув, поднял голову от книги.
Зоя стояла возле скамейки, на которой он сидел.
Предупредив его движение встать, она быстро села рядом с ним. Положила
на его руку ладонь. Как будто та же самая, что давным-давно, и в то же время
взрослая чужая женщина.
Оба волновались, пристально посматривали друг на друга.
Как он себя чувствует? Хорошо, спасибо. "Поправляетесь? Ну, слава
богу..." И он спросил: а как она живет? Зоя ответила: прекрасно,- у нее сын,
почти три года мальчику: ее единственное в жизни счастье...
Внезапно он увидел слезы на ее глазах.
- Гриша,- сказала она шепотом,- я никому не говорила этого, только
вам... Озерицкий - такая страшная моя ошибка...
Со стороны могло показаться, будто они оживленно и весело беседуют.
Глафира Сергеевна, переваливаясь тяжелой утицей, подплыла к ним по аллее.
А Зберовский был бледнее бумаги. Лицо его перекошено в гримасе
страдания. Приглушенным голосом, с каким-то исступлением глядя на Зою
Степановну, он восклицал:
- Зачем же вы пришли сюда? Зачем вам это надо?! Ну, зачем?!
- Погодите, Гриша,- задыхаясь от слез, как бы оправдывалась Зоя
Степановна.- Отец моего сына... Бесповоротно... Ведь я же замужем, поймите!
- Зачем тогда вы душу рвете мне? Что вы хотите от меня?..
- Э-э,- строгим окликом вмешалась Глафира Сергеевна.- Нет, голубчик,
это уж категорически!..
Сразу став ворчливой старухой, она хмуро смотрела из-под своей косынки.
Укоризненно сказала Зое, что раненого нельзя так волновать, что пусть Зоя
Степановна не гневается, но время свидания истекло. В госпитале жесткие
правила. И вообще она не ожидала от нее подобной сцены.
Как гимназистка под взглядом директрисы, Зоя поднялась и вытерла щеки
платком. Протянула руку Зберовскому:
- Прощайте, Гриша, навсегда!
...Вскоре врач впервые разрешил ему пройтись по городу. Опираясь о
палку, Григорий Иванович вышел на узкий, из каменных плит тротуар.
Улица оказалась грязной - вся в подсолнечной шелухе. Прохожих здесь
немного. Мостовая из грубого булыжника. В конце улицы старинная церквушка;
раньше, из окна коридора, он видел лишь ее похожие на позолоченные репки
купола.
Григорий Иванович поднял палку, остановил проезжающего извозчика.
Прихрамывая, подошел, сел в экипаж. Попросил повозить его по улицам, свезти
хотя бы на Тверскую.
Он плохо знал Москву - когда-то только пересаживался в ней с поезда на
поезд.
По Тверской сплошным потоком двигались люди. "Берегись!" - покрикивал
извозчик и каждую минуту придерживал лошадь, чтобы кого-нибудь не задавить.
Зберовский, чувствуя, что облик города повсюду носит отпечаток революции, с
интересом глядел направо и налево.
На большом красном доме вывеска: "Совет рабочих и солдатских
депутатов". Против здания площадь, а на площади толпа окружает белый
памятник генералу Скобелеву. Белый каменный конь, на коне воинственный
генерал; тут же, на подножии монумента, стоит оратор в солдатской
гимнастерке и держит речь, обращаясь к толпе. Слушатели аплодируют, кричат:
"Верно!"
Захотев побыть среди людей на митинге, понять их настроение, Григорий
Иванович сошел с пролетки, отпустил извозчика.
Он оглядывал толпу: горожане и солдаты пополам. И вдруг увидел
знакомого. Почти рядом с ним - сапер Потапов, один из тех, с которыми в свой
последний день на фронте он отправился восстанавливать бруствер. Сейчас этот
сапер по-походному одет, с винтовкой, с вещевым мешком.
- Потапов! - окликнул Григорий Иванович.
Потапов повернулся и обрадовался:
- Господин прапорщик! Смотри-ка! Так, значит, жив?
Они пожали друг другу руку. Зберовский это сделал с особенным
удовольствием, потому что даже в простоте их встречи, в дружеском
рукопожатии солдата он ощутил что-то новое, хорошее, установленное
революцией.
Улыбаясь, Потапов смотрел на него:
- Значит, с палочкой ходите? А мы вас было в покойники записали!
Между тем толпа на площади угрожающе зашумела. Раздались выкрики:
"Долой!" Вместо прежнего оратора на подножие памятника взобрался седоватый
человек во френче защитного цвета - вероятно, штатский, несмотря на френч.
Едва он начинал говорить, толпа обрывала его шиканьем и свистом. Он
озирался, как бы ища поддержки, потом рассерженно махнул рукой и неловко
спрыгнул на мостовую.
- Почему его не пожелали слушать? - спросил Зберовский.
- Да меньшевик известный! - опередив Потапова, ответил стоящий рядом
незнакомый солдат. И словоохотливо пояснил: - Видали таких уже! Потерпите,
скажет, до Учредительного... На фронт вертайтесь, скажет. Его бы самого на
фронт! Да поздно только.
Заботами Глафиры Сергеевны Зберовский был в отутюженной офицерской
форме, со сверкающими золотыми погонами. Наверно, вследствие именно этого
обстоятельства Потапов чуть насмешливо щурился. Наконец он с шутливым
коварством задал вопрос:
- Ну, а вы как - воевать? На позиции скоро опять собираетесь?
- Ни на какие позиции... К чертям! - сказал Зберовский.- Кончать надо
войну, мир нужен.
- А, вот это - дело!
По площади разноголосым гулом катилась только-только, сию минуту,
дошедшая сюда новость: войска генерала Корнилова отказались идти на
Петроград, на подавление революционных сил.
Новость всех взбудоражила. Со всех сторон возбужденные возгласы:
- А "дикая" дивизия тоже не пошла! Товарищи, и генерал Крымов
застрелился!
- А не враки?
- Нет!.. Айда за газетами! Экстренный выпуск газет!
Толпа быстро расходилась. Площадь на глазах пустела.
Потапов начал прощаться со Зберовским. Здесь он проездом, отсюда он -
домой, на рудник. И ему уже пора: с Курского вокзала отправляют эшелон к
Ростову, надо бы успеть местечко захватить.
- Вот выздоравливайте. Быть может, где встретимся еще.- Потапов
помолчал, поправил на себе лямку вещевого мешка. И неожиданно властно, как
старший - несмышленому, но не без душевной теплоты бросил напоследок: -
Погоны сними! Вы, я знаю, из учителей... Так нечего вам за офицера!..
Повернувшись, он ушел, придерживая винтовку за перекинутый через плечо
ремень, твердо отбивая шаг по тесаной булыге.
Глядя ему вслед, Григорий Иванович думал, что симпатии доброй половины
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг