2
Стояла полуденная жара. Жужжали мухи. В конюшне лошади били копытами о
доски пола.
Петька открыл глаза, и сразу ему пришло в голову: ночь, звезды, гладкие
стеклянные кружочки. Вскочил, пошарил рукой в кармане. Нашел только острые
осколки стекла.
Хотелось заплакать от досады. Какие же блюдечки были хорошие! Хоть бы
одно из них не раздавилось, уцелело. Петька, наверно, заплакал бы - он
вытряхнул осколки на лавку, разглядывал их,- но тут в комнату вошли
Черепанов и Макагон.
Макагону, как говорится, повезло. В злополучную смену, когда команду
вызвали на "Святой Андрей", было не его дежурство. Только трое спасателей
остались живыми, если не считать Терентьева,- те трое, которые той ночью не
могли прибежать на звон колокола: они ушли вечером, нанялись копать колодец
в деревне, верстах в пятнадцати от станции. И Терентьев не знал тогда, где
они находятся.
- И меня на войну,- сказал Макагон Черепанову, перешагнув через порог,-
и тебя на войну. Та на що ця пийна треба! А если ты хромой, так воны не
дывляться... Побачь як. Не поможет тебе белый билет. Забреют! Як пить дать,
и не згадывай...
Макагон отстранил Петьку, смахнул его стеклышки на пол, уселся на
лавку. Был он большой и нескладный. Сел и вздохнул так громко, как паровая
машина у шахты.
- Моблизация,- произнес он непонятное слово.
Дядя стоял у стола, теребил пальцами бороду - из бороды торчало сено,-
смотрел на Макагона с выражением скорби и беспокойства. Такой же взгляд у
него был в тот памятный миг, когда на двуколке приехал Терентьев, крикнул,
что вся команда осталась под землей.
Петька насторожился и слушал.
- На що воны народ чепают? - шепотом спросил Макагон.- Бились бы цари -
Николай с Вильхельмом. На саблях чи як. Кому треба. Мало по рудникам народу
сничтожили... Та на що сдалась ця вийна?
Петька представил себе: два царя, в золотой одежде, как попы, в золотых
коронах, с саблями в руках, идут по степи навстречу друг другу. Идут и
размахивают саблями. Интересно даже. Но почему дядя Черепанов с Макагоном
так встревожились? Что им, разве жалко царей? Ну, пусть цари...
- А как оно будет? Дядь?..- вмешался он в разговор.
- Как? - переспросил Черепанов. Повернулся, взглянул мрачно, будто
размышляя, ответить ему или нет. И, дернув себя за бороду, сказал: -
Обыкновенно, стало быть. С немцем будет война!
С тех пор, что ни день, Петька видел: уезжали в город новобранцы. Одни
шли на железную дорогу молча, другие выкрикивали песни отчаянными голосами.
Плакали провожавшие их женщины.
На "Магдалине" за высоким забором, около дома, где жили инженеры, часто
играли нарядные дети - два мальчика и девочка. За этим забором все казалось
красивым: и клумбы с цветами, и подстриженные кусты акаций, и трепещущие на
ветру белые полосы занавесок на террасе. Один мальчик здесь был сыном
управляющего Пжебышевского, а остальные двое, брат и сестра,- дети инженера
Дубяго.
Однажды, пробежав по степи за уходящими новобранцами, Петька с Данилкой
и Васькой очутились недалеко от "Магдалины". Решили зайти посмотреть, что
делают инженерские дети. Пришли, тихо залезли на забор.
Девочка сидела на скамейке, держала на коленях книгу, а мальчики, оба в
коричневых сандалиях и матросских рубашках с синими воротниками, взявшись за
руки, подскакивали и приговаривали:
Немец-перец-колбаса
Купил лошадь без хвоста,
Сел он задом наперед
И поехал в огород...
- Эй, вы! - окликнул их сверху Данилка.
Мальчики остановились, подняли головы - перед ними на заборе непрошеные
гости.
- Давайте,- предложил Данилка,- в войну будем играть.
Мысль поиграть тут в садике с господскими детьми была для Петьки
недосягаемо заманчивой.
Один из нарядных мальчиков, молодой Пжебышевский, помолчав, наконец
согласился:
- Ладно, слезай. Только вы будете немцы.
Васька Танцюра продолжал сидеть на заборе, а Петька, робея, спрыгнул
следом за Данилкой. Уж очень хотелось ему пройтись по желтому песку дорожек,
полюбоваться на клумбах цветами - они, наверно, душистые. И такие яркие,
пестрые: красные, оранжевые - всякие.
Девочка поднялась со скамьи. Она была в светлом платье, с большим
бантом в волосах. В руках у нее открытая книга с раскрашенными картинками.
- Дай поглядеть,- попросил Петька, заметив картинки.
Девочка неожиданно сморщилась, сделала брезгливую гримасу.
- Фу,- сказала,- уходи. От тебя конюшней пахнет.
Петька смутился. А мальчики в матросских рубашках, скаля зубы,
обнюхивали его, отворачивались, ржали по-лошадиному:
- И-и-и, от него конюшней пахнет! И-и-и! Ты с конями, наверно, живешь?
Как лошадь! И-и-и!
С террасы на шум вышла высокая седая барыня. Поправляя рукой прическу,
она прошла по аллее, остановилась перед Петькой. Данилка успел шмыгнуть в
кусты, быстро влезть на забор. Заговорила, глядя строгими, холодными
глазами:
- Ты чей? Как сюда попал? Украдешь еще что-нибудь. Какой ты грязный!
Вот я узнаю, кто твои родители... Смотри, чтобы не смел в другой раз здесь
появляться!
Петька молча кинулся к забору и почувствовал на себе злорадные взгляды
молодых Пжебышевского и Дубяго.
- Оборванцы! - крикнула вдогонку барыня.- Распустились совсем!
3
Осенью Васька Танцюра поступил работать на шахту. Ему исполнилось
одиннадцать лет. Должность его называлась: лампонос. Он носил по шахте
зажженные запломбированные лампы, по пять штук в каждой руке. Если у
кого-нибудь из рабочих лампа потухала, Васька обменивал ее на зажженную:
пользоваться спичками под землей нельзя - в воздухе рудничный газ, может
получиться взрыв.
Шахтеры любили маленького лампоноса, знали, помнили, что паренек - внук
старика Танцюры. А Петька Шаповалов начал завидовать своему приятелю. Он не
догадывался, как болят у Васьки руки - нелегко целую смену носить столько
ламп; как хочется спать по утрам, когда гудок зовет на работу; какими
длинными, тесными кажутся эти штреки и квершлаги и как жутко по ним идти,
если идешь один.
Петька видел: Васька приходит домой, словно настоящий взрослый шахтер,
солидно усаживается за стол; бабка Танцюра суетится - подает ему борщ или
вареную картошку с салом, кладет перед ним краюху хлеба. И случалось -
правда, не очень часто, не каждый раз, когда Петька бывал у Танцюр,- Васька
по-хозяйски его приглашал:
- Сидай и ты. Ладно. Бери ложку.
Бабка тогда отрезала еще кусочек хлеба.
Пришла зима - совсем распалась дружная компания. Данилка Захарченко с
матерью уехал в деревню. А с Васькой теперь Петька встречался все реже и
реже: идти к Танцюрам далеко, одежда у Петьки плохая - холодно бежать по
улице. И Ваську будто подменили. Едва приходит с шахты и поест, сразу же
укладывается спать.
На дверях конюшни вырос иней, точно белый мох.
По вечерам в проходе между стойлами горела тусклая электрическая
лампочка, освещала спины и хвосты лошадей. Такая же лампочка горела в
комнате Черепанова. Лошади жевали сено, вздыхали, постукивали копытами. В
комнате жарко топилась круглая чугунная печь. Иногда вокруг этой печи
собирались спасатели - люди новые, поступившие на спасательную станцию
недавно. Приходил и Макагон; Терентьев теперь назначил его инструктором
вместо Галущенко.
Его предсказания о неминуемом призыве всех в солдаты не сбылись.
Шахтеров оставили на месте: пусть добывают уголь. Лишь немногие с шахт ушли
на фронт, главным образом те, от которых начальство хотело избавиться,
которых считало смутьянами и подстрекателями. Например, был призван Потапов
из механической мастерской. А спасатели остались на руднике все до единого.
И Черепанова, конечно, не взяли: кому нужен хромой вояка!
Печь раскалялась докрасна. Подбрасывая в открытую топку уголек за
угольком, Петька прислушивался к разговорам взрослых о войне. Рассказывали о
знакомых солдатах: то того убили, то этого ранили. Почти у каждого спасателя
на фронте оказался родственник - брат, дядя, шурин. Изредка от них приходили
письма. Письма здесь же, у печки, перечитывали вслух. Рассказывали о русском
генерале, который застрелился,- немцы окружили всю его армию. Говорили, что
на позициях вообще дела плохи - и ружей не хватает, и патронов, снарядов
нет. Шептали, что жена Николая - немка и немецкому царю сродни: жалеет своих
больше, чем русских, выдает им русские военные секреты.
Петьке было скучно. Ему хотелось, чтобы скорее лето настало. Летом,
думал он, можно по степи бегать, либо к Танцюре пойти, или - на "Магдалине"
есть такой Алешка, к нему можно... Все-таки лучше, когда на дворе тепло.
Летом, если до деревни дойти, там горох растет в огородах...
А весной Черепанов сказал:
- Стало быть, работать пойдешь.
- На шахту? - спросил Петька. Подумал: "Лампоносом" - и обрадовался.
- Какая тебе шахта? - рассердился Черепанов.- Вот тебе шахта! - и ткнул
пальцем в сторону, где висел кучерской ременный кнут.- Видел? Как я тебе
замест родителя, царствие небесное...
Конюх по-своему заботился о судьбе мальчика. Не раз советовался об этом
с женой. Шахты он боялся: помнил о взрыве на Харитоновке, свежо было в
памяти несчастье на "Святом Андрее". Пусть, решил он наконец, Петька идет в
услужение к купцу. На Русско-Бельгийском руднике богатый лавочник Сычугов
ищет расторопного мальчика. "В аккурат,- решил Черепанов,- случай удобный. И
хлопец, в аккурат, на возрасте. Послужит - приказчиком станет, грамоты бы
ему только малость. Погляди, еще шапку будут перед ним ломать".
Через неделю Алексей Прокопьевич Сычугов смотрел на Петьку из-за
конторки и говорил ласковым голосом:
- Ты, миленький, слушайся, слушайся... А то бог покарает. Не слушаться
хозяев - великий грех. Кто грешит, тех мы плеточкой чик-чик! - Он жестом
показал, как это делается. Улыбнулся, будто речь шла о чем-то приятном.-
Чик-чик! Стараться будешь - гривенник подарю за усердие... Ступай,
миленький, на кухню, ступай. А в лавку, запомни, тоже входить нельзя. И в
комнаты нельзя. Нечего там!.. Ну, иди, милый. Старайся, Бог труды любит.
Голова у лавочника была круглая, лицо бледное, изрытое оспой. В комнате
стоял пузатый комод, на нем - зеркало, в углу - граммофон с ярко
раскрашенной трубой. Богатство, какого Петька раньше не видел. На окнах -
кисейные занавески, за окнами - улица, в конце ее - степь, дорога к
"Магдалине".
В кухне Петьку встретила старуха с тонкими поджатыми губами, теща
Алексея Прокопьевича:
- Страдалица я несчастная... О боже, каков сморчок!.. Ставь,
мокроносый, самовар, потом картошку будешь чистить... Что же ты делаешь, что
ты делаешь, негодяй? Самовар распаяется. Воду лей сначала!.. О-о, боже, с
тобой тут! Вынеси помои, угля набери. Да побыстрей, бегом!.. Вот, господи,
наказание!
И так пошло: каждый день от зари до зари.
Глава VII. В поход
1
- Мемуары сочиняете,- зевая, протянул штабс-капитан Соковнин.- Как не
надоест только! Ну, помогай вам бог,- сказал он, словно похлопал по плечу,
и, распахнув дверь, вышел из блиндажа.
В блиндаж ворвалась полоса дневного света, но дверь закрылась - снова
стало темно. Порыв ветра заколыхал пламя свечи. Промозглые бревна, чуть
белевшие в полумраке, еще сильнее запахли плесенью.
За грубо сколоченным столом сидел человек; сейчас он остался один. На
нем солдатская шинель с офицерскими погонами. Свеча тускло освещала стол.
Офицер склонился над тетрадью, писал, сжимая пальцами карандаш; бумага была
влажной, и каждая написанная буква врезалась в нее глубоким отпечатком.
Он перевернул страницу. Закончил фразу: "...найдет химик в этих
заметках, если меня убьют на войне".
Прислушался: шуршащий звук, будто птица машет крыльями, рассекает
воздух. Тотчас грохнуло поблизости - взорвался немецкий снаряд. Куда этот
снаряд? Который по счету сегодня?
"Секрет его открытия,- продолжал он выводить карандашом по сырой
бумаге,- граничит с тайнами живых зеленых листьев. Во-первых, растение
усваивает углекислоту, соединяет с водой - создает из них углеводы.
Во-вторых, в растениях происходит другой, никем не разгаданный еще
процесс..."
Молодой учитель Григорий Иванович Зберовский был мобилизован в
Яропольске вскоре после начала войны. О том, чтобы он был призван,
позаботился инспектор гимназии: учителей тогда, как правило, на войну не
призывали. А на позиции он попал, лишь окончив школу прапорщиков, уже к
концу пятнадцатого года, когда русские войска сдали Варшаву и отступали по
Польше.
К войне он отнесся сразу с глубокой неприязнью. Надев впервые
гимнастерку с офицерскими погонами, он посмотрел на себя в зеркало и
саркастически усмехнулся. Той осенью, кстати, не затихли еще разговоры об
измене военного министра Сухомлинова, оказавшегося немецким шпионом.
Царица - немка, военный министр - шпион. И зачем эта война, никто толком
сказать не может!
Бригада, где Григорий Иванович прослужил уже четырнадцать месяцев,
держала оборону в самой глуши Пинских болот. Что ни день - хоронили убитых,
провожали в тыл раненых. Окопы заливало водой, в блиндажах стояли вонючие
лужи. Вместо оружия, вместо одежды, обуви в армию привозили царские подарки:
вагоны медных нательных крестиков и маленьких штампованных, как тощие
овальные монетки, икон.
Шинель никогда не просыхала. Зберовский был простужен, чихал, кашлял.
Шла вторая зима его фронтовой жизни, вторая зима бессмысленного сидения в
окопах. Временами он думал так же, как его солдаты: хорошо бы ударить
кулаком по жирному лицу полковника Адамова, тупого алкоголика, спьяну
посылающего людей под пули, плюнуть на эту дурацкую войну, на эти проклятые
болота, уйти куда глаза глядят. По временам ему казалось, что все катится в
пропасть, что человечество сошло с ума, что будет величайшим счастьем, если
он попадет еще когда-нибудь в тишину химической лаборатории, поставит перед
собой колбы, приготовит растворы, сможет спокойно заняться сложными
преобразованиями органических веществ.
Сейчас он пишет в блиндаже. Опять - на этот раз очень громко - раздался
взрыв. Желтый огонек на столе точно сдунуло ветром. С потолка посыпались
комья. Зберовский нащупал в темноте спички, зажег погасшую свечу.
То, о чем он пишет,- только его умозрительные построения. Пока ему не
удалось все это проверить опытом. Однако тут - его большая мысль, выношенная
им и за годы яропольского учительства, и в школе прапорщиков, и уже здесь,
на фронте.
Когда-то, по совету профессора Сапогова, он пытался усовершенствовать
давно известный процесс гидролиза клетчатки: для промышленности такой
процесс пока еще невыгоден. Но гидролиз дает возможность получать из
древесины лишь глюкозу и смесь подобных ей простейших сахаров, и ничего
другого больше.
А теперь Зберовский видит в химическом преобразовании клетчатки гораздо
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг