У Макара Осипыча так уже несколько раз бывало: не захотел поехать со
спасателями по тревоге - взял и не поехал. Потом надо только доложить, якобы
проспал, поизвиняться перед Терентьевьш, похныкать. И ничего - сойдет с рук!
Уже поднявшись на ступеньки, Крумрайх передумал и в здание станции пока
не вошел. Решил сесть на крыльце, подождать Макара Осипыча здесь.
А ждать ему пришлось порядочно. Макар Осипыч не менее сорока минут
хозяйничал в комнатах Лисицына. Перекладывал ящики, прощупывал стружки между
приборами, заглядывал под одеяло, и под скатерть, и в шкаф, и в умывальник.
Наконец, не найдя того, что искал, он закрыл за собой отмычками дверь и
отправился к Крумрайху. Поманил его пальцем - пригласил в аптечку.
Там он с многозначительным выражением лица достал из-за пазухи, подал
Крумрайху исписанный лист. Это были размашистые строки:
"Меня, Климент Аркадьевич, преследуют... Даже журналы опытов мне
пришлось сжечь. Сейчас мне их заменяет небольшая записная книжка,
которую ношу всегда с собой. Чтобы она сбереглась при всяких
передрягах, ношу ее в герметичном жестяном футляре..."
- Вы... негодная растяпа есть! - прочитав, зашипел на фельдшера
Крумрайх. Двинулся к нему так угрожающе, что тот с испугом отступил к стене.
Макар Осипыч съежился в предчувствии затрещины, но удара не
последовало. Крумрайх опустил поднятую руку и тут же, бормоча немецкие
ругательства, спрятал письмо в свой чемодан.
9
Было уже за полдень. Надшахтное здание "Святого Андрея" окружала толпа.
Казалось странным, неестественным - большая толпа стояла беззвучно. Если
закрыть глаза, легко было представить, что вокруг нет ни души, что на
площади у здания только ветер перекатывает горячую пыль.
Палило июльское солнце.
Вдруг, прорезав общее безмолвие, из толпы раздался женский плач,
переходящий в вопль. Голос оборвался на высоких нотах. Снова стало тихо.
Под темной аркой двери, возле неподвижных вагонеток с углем, появился
старик в выцветшей рубашке.
- Ну?! - с надеждой закричали ему сразу многие.
- Нет,- ответил старик, горестно качнув головой.
В ночной смене было до восьмидесяти шахтеров. После взрыва из-под земли
вышли только четверо.
Еще ночью на взмыленных конях сюда примчалась спасательная команда.
Когда она спустилась в шахту, людям стало легче: каждый, у кого в шахте был
близкий человек, хотел думать и верил, что именно его брата, отца или мужа
вынесут из-под земли живым.
Однако время шло. Упования постепенно рушились.
Терентьев сидел в конторе рудника, сжав кулаками щеки.
Не он один - все вокруг него в конторе понимали, насколько дело
скверно. Спасатели до сих пор не выходили на поверхность, чтобы сменить в
своих аппаратах кислородные баллоны, а запас кислорода с собой у них был на
два часа. Команда находится в шахте, в отравленном воздухе... десять, даже
больше - одиннадцать уже часов!
И в третий раз Терентьев начал говорить о шахтерах-добровольцах,
которых он соберет и с которыми отправится в шахту. Он даст им кислородные
аппараты из оставшихся на спасательной станции, покажет, как надо
пользоваться аппаратами...
- Не теряйте голову, Иван Степанович,- остановил его сидевший тут же, в
конторе, окружной инженер - облеченный крупной властью чиновник из Горного
надзора.
Так совпало, что, объезжая рудники, этот представитель власти
сегодняшним утром был неподалеку отсюда. Узнав о катастрофе, он немедленно
приехал на "Святой Андрей".
- Пойдемте взглянем,- теперь сказал он Терентьеву.
Они встали и пошли в надшахтное здание.
Между массивными дубовыми столбами черным колодцем уходил в землю ствол
шахты. У ствола, в полумраке нижней площадки, освещенной только сквозь
приоткрытую дверь, сидели опытные старики шахтеры. Вслушивались в звуки,
доносящиеся изредка из-под земли.
Окружной инженер подошел к старикам. Остановился - немолодой уже,
барственно-холеный, в белоснежном сияющем кителе. Спросил их:
- Что нового, отцы?
В этот миг в стволе шахты тяжко ухнуло.
- Видите? - бросил он вполголоса, покосившись на Терентьева.- Куда тут
с добровольцами соваться!
Самый дряхлый из шахтеров оперся о палку, с усилием поднялся на ноги.
Отводя взгляд, проговорил:
- Взрывы, надо думать, повторяются, обвалы... Сколько душ, ваше
благородие, ни за что... До такого допустили рудник!
Окружной инженер неторопливо снял фуражку, перекрестился. На одном из
пальцев его руки блеснуло золотом широкое обручальное кольцо.
- Значит, братцы,- сказал он, посмотрев на стариков не без строгости,-
так господь бог рассудил! На бога роптать, сами знаете,- грех.
Немного позже, опять сидя в конторе, Терентьев - которому все
происходящее сейчас казалось бредовым - услышал разговор:
- О-о, я буду вам благодарен!
- Да, я это заметил. Поярков положил в карман... вот, как вы назвали:
вроде портсигара. Бросилось в глаза, что на прокладках из резины. На вид
очень плотный футляр... А карман застегнул английской булавкой, сверху
брезентовую куртку надел, потом кислородный аппарат. Так в шахту и
спустился...
- О-о,- стонал кто-то - голос с нерусским акцентом был явно знакомым,-
майн готт, какое великое горе!
Терентьев оглянулся - увидел Крумрайха. Немец стоял рядом с механиком
Стручковым: Стручков рассказывал подробности - он присутствовал при спуске
спасательной команды в шахту.
Кулаки Терентьева впились в щеки. "Что прикажете делать? - металось в
мыслях у него.- Да откуда тут Крумрайх? Батенька мой, что же делать, что
делать?"
- Господа! - объявил в другом конце комнаты управляющий "Святым
Андреем".- Совсем плохо. Дым валит из стволов. Уголь горит или крепление, не
знаю.
Терентьев почувствовал острую слабость. Ему захотелось лечь в постель,
накрыться одеялом, ни о чем не думать. Однако он встал, подошел к
управляющему и окружному инженеру.
Те совещались друг с другом. Их голоса понизились до шепота. Убеждая в
чем-то, управляющий повторял слова: "невыгодно, нет смысла", "страховое
общество", "запасы угля на полгода".
И вот, стукнув по столу рукой, окружной инженер воскликнул:
- Согласен! Кончено! Будем считать, что рудник закрыт. Где дым,
распорядитесь изолировать стволы и выходы!..
Он тотчас повернулся к Терентьеву:
- Ну что вы, Иван Стапанович, господь с вами... Да вам-то совестно
должно быть. Мало ли видели на своем веку!
А Терентьев как бы ничего уже вокруг себя не замечал. Перед ним, точно
наяву, точно живые, проносились лица: черноглазое, насмешливое - Коржакова;
с пышными усами, степенное лицо Галущенко; и ему чудилось, будто Владимир
Михайлович задумался, смотрит куда-то вдаль, рассеянно трогает пальцами
рыжие волосы.
Глава VI. Петька Шаповалов
1
Спустя неделю на "Святом Андрее" снова собралось видимо-невидимо людей.
Шли отовсюду: и с "Магдалины", и с Русско-Бельгийского,- вся степь пестрела
народом. Когда сюда прибежал Петька - до "Святого Андрея" четыре версты,- к
надшахтному зданию пробиться было нельзя. Он залез на первый попавшийся дом.
С крыши увидел, как поп с дьяконом надели черную бархатную, осыпанную
золотыми крестиками одежду, запели над закрытой шахтой заунывными голосами:
- Свя-атый бо-оже... Свя-атый кре-епкий...
Кое-кто в толпе тоже начал петь. "Отпевают",- догадался Петька. Другие
запричитали, принялись всхлипывать, плакать. А дядя Черепанов - мальчик его
только сейчас заметил - пришел пьяный, стоял на краю площади и ругался
нехорошей бранью.
Железная крыша нагрелась на солнце, жгла, как горячая сковородка.
Петька сидел на ней один, с жалостью смотрел оттуда на Данилку Захарченко и
Ваську Танцюру. Те были впереди толпы, где дьякон размахивает кадилом и поп
перелистывает толстую позолоченную книгу.
У Данилки на "Святом Андрее" работал отец, у Васьки - дедушка; и
Данилкин отец и Васькин дедушка - оба остались под землей.
Деда Танцюру любил весь рудничный поселок. Чистенький, приветливый
старичок с какой-то особенной охотой приходил на помощь людям. Дед Танцюра
пользовал больных, писал письма по заказу, сапоги чинил, а однажды сам
вызвался, как бы в подарок, залатать совсем негодные Петькины опорки.
Петька вспомнил о старом Танцюре, о своем Никанорыче со спасательной, о
рыжем молчаливом штейгере и, упершись ладонями в накаленный водосточный
желоб, поглядел на землю. Если бы земля была прозрачная, было бы видно, как
они там лежат. Наверно, это страшно! "Вот так же,- подумалось ему,- отец
погиб на Харитоновке; вот, значит, как это бывает".
О своих родителях он знал только по рассказам. Никаких воспоминаний о
них не сохранилось.
Теперь уже не было слышно, как бормочут и поют попы. Теперь вся толпа
кричала, пела, громко плакала - голоса слились в мощный и невнятный рев. А
Петька на крыше почувствовал, что ему невмоготу жарко. Начал спускаться по
лестнице: внизу, за домом, холодок в тени. Вдруг увидел: именно там, где
тень,- человек десять полицейских; городовые все усатые, с шашками, в белых
рубахах, с красными шнурками на шее; никто из них не поет, не плачет - они
будто хотят спрятаться за стеной.
Петька спрыгнул с лестницы и на всякий случай побыстрее убежал от
городовых к соседнему дому.
Когда на площади голоса стали затихать - со всех сторон раздавались
выкрики: "Тише! Тише!",- над толпой пронесся зычный бас:
- Шахтеры! Товарищи!
Слесарь Потапов, сын запальщика с "Магдалины", поднявшись на подпорку
телеграфного столба, оглядывал толпу.
- Прошу внимания! - сказал он громко.
К нему повернулись сотни голов. Бас его доносился, казалось, до дальних
улиц поселка.
- Кто виновен,- заговорил он,- в смерти тех... о которых мы сегодня...
проливаем слезы? Почему,- спросил он еще громче, на его лбу жилы вздулись от
напряжения,- ни вентиляции путной, ни надзора... и "Святой Андрей" стоял,
как бочка с порохом? Кому это выгодно? Кто... чтобы получать дешевый уголь,
барыши... жизнью шахтеров пренебрег?
Тут люди, будто в один голос, закричали:
- А-а-а...
Засвистели свистки полицейских. Петька выглянул из-за угла - перед ним
вереницей бегут те городовые, что прятались по соседству за стеной дома.
Из-за других домов тоже выбежали городовые; у каждого в руке - револьвер.
- Разойдись! - крикнул, ощупывая рукоятку шашки - неизвестно, откуда он
взялся,- полицейский офицер. У него побелели губы, и рука, протянутая к
шашке, заметно тряслась.
Сразу на площади наступила тишина. Люди жались друг к другу.
Полицейские теснили их, двигались вперед, уже сомкнулись в цепь.
Старуха Танцюра, с растрепанными седыми волосами, бормоча: "Ось я ему,
собаци, буркалы!", высунулась из толпы. Она подняла скрюченные пальцы,
медленно протягивала их к лицу городового. Петька стоял в стороне, но даже
там попятился - он никогда не думал, что старая Танцюриха может быть такой
страшной. А городовой ударил старуху револьвером по пальцам.
Теперь началось. Сперва кто-то кинул в городового камень, потом офицер
скомандовал - все полицейские отступили на несколько шагов, залпом
выстрелили в воздух. И тотчас направили револьверы на толпу.
- Разойдись! - опять повторил офицер.- Предупреждаю... последний раз.-
Глаза его стали злыми, остро закрученные усики вздрагивали.
Было ясно, что этакий не остановится - на самом деле по людям будет
стрелять. "Гад!" - бросил сверху Потапов, спрыгнул на землю и надел фуражку.
Его загородили собой другие рабочие.
Площадь постепенно пустела. Люди растекались по улицам - кто к
Русско-Бельгийскому руднику, кто к "Магдалине". Старую Танцюриху повели под
руки; она снова причитала и плакала и все оглядывалась назад, на надшахтное
здание.
Черепанов хромал и спотыкался. Вслух рассуждал сам с собой:
- Ты кто таков будешь? Кто ты будешь, я тебя спрашиваю? Тебе что:
панафиду? Вот тебе панафида! Из левольверта... и сказано: разойдись. Дурак
ты, батюшка-поп. Чего ж ты Никанорыча нашего, за что ты его?
Вернувшись в конюшню, он лег спать.
Для Черепанова и Петьки тут, в конюшне, была отгорожена комната. Жили
они вдвоем. Жена конюха служила на одном из дальних рудников прислугой у
бухгалтера. Она, собственно, и была родной теткой мальчика, сестрой его
матери. Она приходила сюда только раз в месяц, стирала белье племяннику и
мужу, бранила их за беспорядок и грязь, мыла пол, варила щи, а потом опять
отправлялась на четыре недели к своей сварливой хозяйке.
Вечером в конюшню пришел сам Терентьев. Он разбудил Черепанова и велел
ему вынести из комнат покойного Пояркова ящики со стеклом и всю
разнообразную посуду - безразлично, наполненную чем-нибудь или пустую,-
сложить все на телегу и ночью, чтобы никто не видел, увезти в степь. В степи
закопать, чтобы следов не осталось.
- И молчи,- сказал Терентьев.- Понятно? Если судья тебя спросит или
полиция, тоже молчи. В крайнем случае ответишь: мусор отвозил, выбросил
прямо в степь. Выбросил, ответишь, а не закопал. Понятно? И место другое им
покажешь, где вообще сваливают мусор. Смотри: проболтаешься - плохо тебе
будет! - добавил он и, грозя рукой, сурово посмотрел на конюха.
Черепанов в сумерках вынес из здания станции заколоченные ящики. Потом
взял мешки из-под овса, которые поплоше, погрызенные мышами, сложил в них
подряд все, что было в комнатах штейгера, и тоже вынес во двор. Петька ходил
за ним по пятам - он слышал, о чем приказывал Терентьев. А когда наступила
ночь, он, переборов сон, тихонько уселся на нагруженную телегу. У его дяди с
похмелья болела голова. И Черепанов даже не оглянулся на мальчика, стегнул
лошадь, выехал за ворота.
Уже в степи Петька спросил:
- Дядь, зачем ховать стекляшки-то?
В степи было темно. От огненной полосы заката осталась узкая красная
полоска. Небо, покрытое звездами, казалось Петьке таким же необыкновенным,
особенным, как весь сегодняшний день. Оно казалось немного жутким, это небо.
И "тех" отпевали сегодня у шахты, и городовые стреляли...
- Смотри,- ответил Черепанов,- проболтаешься - стало быть, морду кнутом
искровяню. Запомни!
"Пьяный придет - так может,- подумал Петька.- Еще как!"
Ему было жаль зарывать в землю редкостные стеклянные вещицы. Вот тут, в
мешке - он заметил еще засветло,- столбиками друг на друге лежат маленькие
зеленоватые кружочки, вроде игрушечных блюдечек. А мешок там как раз
разорван.
Пока Черепанов, стукая лопатой о камни, рыл яму, Петька ощупью нашел
разорванный мешок. Всунул руку, достал оттуда круглый стеклянный предметик.
Потрогал: гладкий, холодный. Посмотрел: звезды в нем отражаются. И вдруг,
обрадовавшись, решил: он это спрячет, никому не отдаст. Это будет его вещь.
Хорошо будет с ней играть.
- Петька,- крикнул Черепанов и снял с себя куртку,- спинжак на телегу
снеси!
- Сейчас, дядь!
Петька еще раз потрогал пальцами стеклянный кружочек, положил его в
карман. Вспомнил о Ваське Танцюре и Данилке Захарченко. Плачут, поди...
Быстро достал из дыры в мешке еще два таких стеклышка, тоже их - в карман:
"Пусть и Ваське с Данилкой".
Через несколько минут он завернулся в дядину куртку, лег на телегу. Ему
стало тепло, и он незаметно для себя заснул. Обратного пути он не
почувствовал. Когда всходило солнце, телега была уже во дворе спасательной
станции, а Черепанов перенес его, спящего, в комнату, на лавку, на постель.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг