острове. На Десятой линии есть трактир Мавриканова. Там подойдешь к
буфетчику, спросишь: "Кирюха к вам не приходил?"
- Кто это - Кирюха?
- Тебе не нужно знать. Условились?.. Потом вот: согласишься ли ты
прочесть - я приготовлю для тебя несколько книг? Я имею в виду Маркса и
наших крупных его последователей.
- Маркс, о котором пишут? Кажется, экономист? А даст ли что-нибудь моей
работе это чтение?
- Маркс - гораздо больше, чем экономист. Тебе будет очень полезно
прочесть. Ты увидишь мир в истинном свете. Поймешь то кисло-сладкое, в чем
состоят твои ошибки.
Лисицын вдруг обиделся:
- Совсем не ждал, что станешь укорять меня в ошибках!
Он начал нечто в таком роде: якобы путь революции и путь научного
прогресса устремлены в конечном счете к той же цели, но путь науки прям, а
путь политики извилист...
Глебов его оборвал:
- Прости, я спешу. Давай завтра продолжим разговор.- И, словно
подтрунивая, бросил: - Уж таково твое открытие. Как ни крутись, оно тебя
ведет прямехонько к политике!
Со двора вернулся Егор Егорыч. Он ходил по черной лестнице разведать
обстановку. На улице, сказал он, перед подъездом, стоят двое полицейских, а
во дворе нет никого. Двором пока пробраться можно.
Теперь и Лисицыну подумалось, что городовые выследили Глебова.
- Значит, помни, как условились на завтра,- будто бы спокойно уходя,
прощался Глебов. И задержал руку Лисицына в своей; посмотрев в упор,
спросил: - А что, если ты кинешь все да срочно эмигрируешь куда-то за
границу? Простое дело: взять, уйти из накаленной атмосферы. Чтобы твой
Микульский или кто там за его спиной даже ахнуть не успели. Хочешь - в
Швейцарию, например? Я мог бы тебе это мигом устроить.
В глазах Лисицына промелькнуло не то недоумение, не то тревога. Затем
они стали хмурыми. Он упрямо закачал бородатой головой:
- Нет, Павел! Нет! Пойми, ну как же я лабораторию оставлю...
Его память надолго сохранила последние слова, сказанные Глебовым. Уже у
двери в кухне Глебов говорил, что на защиту со стороны властей надежда
скверная, что хищники в погоне за прибыльным открытием могут не остановиться
ни перед чем.
- Боюсь, наложат лапу на твой синтез, на самого тебя. Ты поразмысли.
Завтра в три часа продолжим.- Дверь тихо прикрылась, из-за нее донеслось: -
Егор Егорыч, вы самого Владимира пуще всего берегите!
Егор Егорыч вывел гостя по черной лестнице и шепотом объяснил:
- Тут, стало быть, забор невысокий - перелезть его извольте, а там, по
соседскому двору, напрямик в ворота, на другую улицу.
Старик подставил плечо. Глебов, оттолкнувшись от него, вспрыгнул на
каменный забор и точно сгинул в темноте.
2
Вскоре начался дождь. Лисицын прислушался в шуму, заглянул за оконную
штору. По наружной поверхности стекол сплошной сетью струй текла вода.
А Глебов шел, приближаясь к окраине города. Воротник его пиджака был
поднят, рукава промокли. В лицо хлестал дождь - косой, холодный, с ветром.
Глебов шел то быстрыми шагами, то замедлял их. Нет, за ним, кажется, никто
по пятам не идет. Сейчас ему можно бы на извозчике поехать. Однако, как на
грех,- ни одного. А конкой - не совсем и по пути, да и рискованно...
Он шел и нес в душе ощущение чего-то необычного, ощущение радостной
находки. Вообще каждая научная победа - хорошо, а здесь человеческая мысль
сделала изумительный бросок вперед. Вот тебе и Лисицын Владимир!
Еще в бытность свою студентом в Горном институте Глебов все теснее
связывался с миром заводских рабочих. Участвовал в их стачечной борьбе, вел
марксистские кружки. Именно тогда, в пору бурных споров и объединения
кружков, к Глебову явился только-только поступивший в институт Лисицын.
Беда была с ним. В окружавшей Глебова среде он выглядел совершенно
чужеродным. Самолюбивый, замкнутый, с какими-то нелепыми прожектами,
туманными идеями, он как бы молчаливо искал дружбы и в то же время без
особого сочувствия смотрел на глебовские конспиративные дела. Естественно,
что Глебов тогда отстранился от него. Той же зимой они совсем расстались:
Глебова исключили из института, выслали в Сибирь.
Так было в прошлом. Ну, а теперь...
Вот дождь какой противный!..
И надо же Лисицыну теперь к великолепному открытию, к блестящей схеме
промышленного фотосинтеза пристроить утопические выводы!. Будто, превращая
дым в крахмал и сахар, люди могут повернуть историю... как он говорит?.. "на
путь всеобщего благополучия".
Дождь не унимался. Шквальный ветер становился все сильнее. Одежда
Глебова, мокрая насквозь, отяжелела, липла к телу ледяным компрессом. Он шел
и думал, что напрасно он все последние годы не уделял внимания Лисицыну, что
в беспомощности, заблуждениях и одиночестве Лисицына он отчасти тоже
повинен.
На сердце у Глебова было неспокойно.
Он пересек пустырь. Показались еле видные контуры покосившихся лачуг,
высокий силуэт столетней вербы. Ближе остальных - приземистая хижина. В
окнах света нет.
Глебов подошел к двери, поднял руку, чтобы постучать, и медлил. Спят,
наверно: и сам Герасим, и жена его, и ребята - шестеро, мал мала меньше.
Расстелили шубенки на полу, подушки - по одной на двоих - в ситцевых
наволочках. Улеглись все дружной кучкой. Проснутся сейчас, захлопочут. Как
ни протестуй, поставят самовар. А Герасиму - к пяти часам на работу. Прямо
совестно...
Спустя минуту Глебов все же постучал.
На крыльце было немного легче - здесь только сбоку обдавало брызгами.
Непогода выла. Поскрипывали ветви вербы.
Пришлось еще раз постучать. Лишь тогда из-за двери откликнулся сердитый
мужской голос:
- Кого надо?
- Откройте, Герасим Васильевич, это я, Павел.
- Кто?
- Глебов, говорю.
- Павел Кириллыч? Да неужто вы? - Голос сразу стал приветлив, дверь
распахнулась. За ней в теплом сумраке, отступила в сторону чуть светлевшая в
одном белье фигура.- Заходите, Павел Кириллыч, родной! Да гляди - промокли
до нитки!
...Время было - далеко за полночь.
Над Петербургом плыли штормовые тучи, дул резкий ветер с Финского
залива, и потоки дождя падали, казалось, не сверху, а неслись горизонтально,
хлестали с тяжким шумом по стенам домов, по куполам церквей, по дворцовым
колоннам.
Даже последний извозчик распряг свою лошадь.
По одной из улиц, всегда многолюдной, но точно вымершей теперь,
крупными шагами шли двое. Оба кутались в непромокаемые плащи-макинтоши.
- Погодка! - сказал один из них.
- Погодка - да! - ответил второй.
Они опять прошли с полквартала молча. Потом первый спросил:
- Вы полностью уверены?
- Это в чем?
- Ну, в том, кого он принял у себя в квартире.
- В том-то и дело - только подозрение,- заговорил второй, помедлив.-
Дежурный наблюдатель сомневается. Плохо знает в лицо. А упустить удобный
случай жалко. Да и пора, в конце концов. И генерал сердится. Ногами давеча
затопал.
- Смотрите: ошибетесь. Зря спугнете.
- А мы сделаем, что не ошибемся. Удастся вместе с ценным зверем - очень
хорошо. Двух зайцев сразу - ну, чего бы лучше? А на худой конец...
- Испытанное, что ли, средство применить хотите?
- Да, на худой конец - по-дружески вам говорю - испытанное средство.
Пора, нельзя тянуть.
Ветер стал порывистым. В паузах, когда он затихал, было слышно, как на
тротуарах льется, булькает и хлюпает вода.
Двое в непромокаемых плащах свернули за угол и скрылись в подъезде.
3
Лисицын этой ночью тоже долго не ложился спать. Проводив Глебова, он
бродил без цели по своей лаборатории, трогал приборы на столах, разглядывал
жидкости в колбах.
Ему вспоминалось, сколько раздумий, сколько забот, сколько тонких
соображений вложено здесь в каждую мелочь - в каждый изгиб стеклянной
трубки, в каждый забитый в стену гвоздь. А что же говорить о главных
приборах - о фильтрах! Не меньше сотни раз он возил их в мастерскую - то
исправить одно, то изменить другое. Устройство фильтров улучшалось из года в
год. Вот они, сияющие зеленью. Они как родные, словно близкие друзья. И все
в лаборатории... Там - вакуум-насос, здесь - газометр с системой дозировки
газа, тут - установка для экспресс-анализа. Неразрывные части сложнейшего
целого. Бесчисленные месяцы труда. Да разве можно все покинуть? Будь она
неладна, эта заграница!
На крайнем справа подоконнике шесть лет назад удался первый опыт.
Примитивный опыт, просто на солнечном свету. Как тогда солнце светило! Чего
только не было с тех пор: горести, радости, муки исканий - все пережито...
Неужели надо бросить все и как-то восстанавливать потом - где-то на чужбине?
А вон за тем окном он иногда видит играющих детей. Он любит наблюдать
за ними. Пригреет солнышко - они опять начертят мелом "классы", будут
прыгать на одной ноге. И во все стороны раскинулся огромный Петербург. Нева,
каналы, мосты. Барки вдоль берегов... Не ценишь этого обычно, а куда ни
пойдешь, всюду русская речь...
Теперь подумалось: почему же Глебов предлагает скрыться за границей?
Где здесь логика?
Самому Глебову гораздо проще. За пределами России он недосягаем для
царской полиции. А те, кому служит Микульский, быть может, в одинаковой мере
сильны и тут, и в Женеве, и в Лондоне. Пусть это, скажем, Титов. Воротила
какой-нибудь фирмы. Ну, что Титову стоит связаться с компаньонами за рубежом
либо просто, наконец, послать своих агентов по следам заманчивого для него
открытия куда угодно?
И - странно - мысль о безвыходности положения сразу успокоила Лисицына.
Не надо покидать лабораторию. Нет смысла! Там будь что - будет, а он
остается в Петербурге.
За окнами брезжил рассвет. Дождь уже не шел. Лисицын лег в постель, и
как только лег, внезапно всем сознанием переключился на далекое-далекое,
приятное...
Вот он, еще студент старшего курса, в концертном зале слушает
Бетховена. Началось адажио Лунной сонаты...
Тогда он часто бывал на концертах, не то что в последние годы. Тогда и
праздная толпа его почти не раздражала.
Плывет певучее адажио. А он смотрит, обо всем забыв, на потрясшее его
лицо незнакомой девушки. Она сидела с матерью в креслах близко от него.
Будто весь его мир выражен в ней. Это было как бы нечто единое: ее лицо и
Лунная соната.
И вот она ему запала в душу. День за днем он вспоминал о ней, задыхаясь
от тоски. Поехал со своим профессором на донецкие рудники, но вернулся
оттуда быстрее, чем нужно; кидался на разные концерты и в театры, где
казалось возможным снова увидеть ее. Однако многолюдный Петербург
безжалостен. Среди сотен тысяч незнакомых лиц не было того, желанного.
Потом случилось чудо. Они встретились просто на улице. И если чудо,
то - из самых редких чудес: Катенька шла под руку со своим отцом,
библиотекарем Горного института.
Он поклонился и остолбенел, не зная, что предпринять. А библиотекарь,
давно приметивший Лисицына как очень способного студента и рьяного любителя
книг, поздоровался в ответ, перехватил его взгляд и посмеиваясь
по-стариковски благожелательно, представил молодого человека дочери.
Недели через две Лисицын был приглашен на чашку чая; до крайности
взволнованный, пришел к ним в гости; в семье у них его радушно приняли.
И рухнул образ девушки, в который он поверил. Какая там Лунная соната!
Катенька была обыкновенной барышней, скорее неумной, с кокетливым
жеманством, и будничными интересами.
Жестоко страдая, он приходил туда и вслушивался в Катенькины разговоры,
смотрел на Катеньку, прощался, с сомнениями приходил опять. Так продолжалось
до весны. Затем он как отрезал - перестал бывать у них.
Сейчас, много лет спустя, сама она и вся семья библиотекаря ему
представились в каком-то новом свете. Простая русская хлебосольная семья.
Под Новый год они - полувсерьез - затеяли гаданье. Катенька сидела за
роялем, играла модную пьесу, путаясь почти на каждом такте. Ее лицо,
казавшееся в тот момент одухотворенно тонким, вдруг сверкнуло улыбкой. Она
повернулась к Лисицыну: "А знаете, я сегодня пирожные... только в вашу
честь... вместе с кухаркой пекла! Бисквит и шоколад, растертый на желтках.
Посмотрите, как я умею!.."
Тогда он внутренне весь съежился. А сейчас ему приятно, что она
когда-то в его честь пекла пирожные. И даже грустно стало от того, что все
это давным-давно миновало.
"Замужем теперь за кем-нибудь, наверно..."
Ударом кулака он взбил подушку, круто повернулся на другой бок. Натянул
простыню на голову.
Глаза закрыты, а перед ними сменяют друг друга зыбкие, невесть откуда
берущиеся картины...
Уже совсем засыпая, Лисицын подумал: при массовом производстве
углеводов можно пользоваться градирнями. Выпаривать воду из раствора без
затрат.
А на последней грани перед сном мелькнуло: надо спешно строить модель
первой промышленной установки для синтеза, пусть еще несовершенную... пусть
еще несовершенную... несовершенную...
Его разбудил звонок, собачий лай и испуганный голос Егора Егорыча:
- Ваше благородие, стучат!
- Кто стучит?
- И с черного и с парадного хода. Слыхать - господин Бердников вроде...
Нонна лаяла, захлебываясь от ярости. Опять раздался резкий, настойчивый
стук. Позвякивая, дребезжал звонок в передней.
- Стучат,- прошептал Егор Егорыч.- Отпирать прикажете?
В комнате - серые сумерки, на улице - по-осеннему густой туман. Лисицын
взглянул на часы: без четверти пять.
- Открой! - сказал он, не попадая в рукава халата.
Он не успел войти в кабинет, как за стеной затопали десятки сапог и
кто-то закричал:
- Собаку, собаку держи!
Кабинет был в центре квартиры. Одна дверь из него вела в столовую,
откуда сейчас пришел Лисицын, другая - в переднюю, третья - в лабораторию.
Из передней, наклонясь вперед, в дверь шагнул долговязый жандармский
вахмистр с лицом, изрытым оспой. Он почтительно посторонился; следом - на
пороге офицер, тоже в жандармской шинели.
Лисицын стоял у письменного стола, придерживая халат на груди. За
пазухой его лежал кольт.
- Простите нам... э-э... как сказать... невольное вторжение,-
проговорил офицер.
Шинель на нем была застегнута на все пуговицы. Фуражку он снял и
оглядывал комнату: книжные шкафы, диван, оклеенные обоями стены, портрет
Менделеева. В углах - один угол, второй...- офицер повернулся,- третий,
четвертый...- икон, образов нет. Он снова надел фуражку.
- Вы,- спросил он,- если не ошибаюсь, хозяин квартиры? Владимир
Михайлович? Да-а, очень приятно... Жаль, приходится при таких
обстоятельствах...
В кабинете - когда они успели? - стояло уже семь или восемь жандармов.
Звякая шпорами, офицер подошел к письменному столу, остановился с
противоположной стороны - не там, где был Лисицын,- и поднял на него взгляд.
Смотрел разумно, печально, как-то по-отечески. По иссиня-красным немолодым
щекам вились солидные седые усы.
"Нет,- пронеслась у Лисицына мысль,- вполне приличный, кажется, вполне
порядочный".
- И приходится образованному человеку,- офицер улыбнулся,- как сказать
это... нарушать покой другого образованного человека. Да-а, Владимир
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг