дома, на низкие мосты над Сеной, на Сену, такую же неширокую и мутную, как
наша Москва-река, на тихие каштаны, уже протягивающие на ветвях незажженные
зеленые свечи будущих цветов, - смотрел и думал, что, наверное, очень трудно
надолго расставаться с родным городом, уезжать на другой край света,
добровольно переселяться в мир, не имеющий ничего общего вот с этим,
привычным, - в мир морозов, ветра и льда...
Трудно и - по странному свойству человеческой души - радостно. Никто
ведь не принуждал полярников отправляться в полярные страны. И сам я до сих
пор жалею, что так и не удалось мне в более молодые годы попасть в
Антарктиду-не удалось, несмотря на мои неоднократные попытки устроиться в
экспедицию... Что ж, своеобразным утешением будет теперь для меня самое
необычное из наших хроноскопических занятий - подготовка публикации о Морисе
Вийоне и Александре Щербатове. Самое необычное, но и самое простое,
наверное.
Дома, у себя в кабинете, Анри Вийон достал из папки несколько старых
фотографий и показал мне. На фотографиях были запечатлены люди в меховых
одеждах, бородатые и усатые, и поэтому очень похожие друг на друга. На
последнем снимке, сделанном перед началом санного похода, Морис Вийон стоял
в группе товарищей, отбросив на спину капюшон меховой парки, а Щербатов,
присев, поправлял ремни на вожаке упряжки-крупной, светлой масти, ездовой
лайке... Я внимательно просмотрел и остальные фотографии Щербатова, но
описать его внешность все равно затрудняюсь, потому что отросшие за зиму
борода и усы скрадывали черты лица, а надвинутая на лоб меховая шапка делала
его портрет еще менее выразительным.
Анри Вийон положил передо мною толстую тетрадь в добротном кожаном
переплете. Я раскрыл ее наугад. Страницы были исписаны ровным мелким
почерком, и в глаза сразу же бросилось иное, чем теперь, но такое же, как и
в тетрадях Зальцмана, написание отдельных букв, бесконечные твердые знаки в
конце слов...
- Вы еще успеете прочитать дневник, - сказал Анри Вийон. - Но чтобы
понятнее стали вам причины гибели путешественников, а также значение их
открытия, вам придется познакомиться с рукописной статьей Щербатова,
сохранившейся у нас в семье. В статье излагается его гипотеза о прошлом
Антарктиды, о которой я вам говорил...
- О прошлом? - переспросил я.
- Да, о прошлом, - сказал Анри Вийон. - И возьмите на память вот это, -
он протянул мне обломок темной горной породы. - Это из их коллекции...
Глава вторая
в которой излагаются совершенно неожиданные соображения о прошлом
Антарктиды, а также выясняются взаимоотношения Мориса Вийона и Александра
Щербатова
История, которая первоначально показалась мне самой простой за
последнее время, обернулась для нас с Березкиным полной неожиданностью.
Неожиданность эта - не в характере хроноскопии, но именно в самой истории.
Я нахожусь сейчас на берегу Белого моря, в Онеге, - нахожусь один,
потому что Березкин не смог вырваться из Москвы. Одиннадцать часов вечера. В
окна гостиницы бьют слепящие, мешающие писать солнечные лучи. А за
окнами-тихий деревянный городок с зелеными, без наезженной колеи, улицами, с
гнездами ласточек на окнах государственных учреждений, с ленивыми, спящими
поперек деревянных тротуаров, собаками, с устойчивым запахом свежего сена,
который ветерок доносит и сюда, в комнату...
Впрочем, теперь, хотя бы мысленно, нам предстоит ненадолго вернуться в
Париж.
Тогда, после встречи с Анри Вийоном, я возвращался на Османовский
бульвар в несколько элегическом настроении, возвращался по ночному, залитому
светом неоновых реклам Парижу, присматриваясь к парижанам, останавливаясь у
художественно оформленных витрин и не подозревая, что держу в руках нечто
такое, что через полчаса или час буквально потрясет меня.
Не знаю, почему Анри Вийон не рассказал мне все с самого начала. Но
уходя от него, я не сомневался, что под прошлым Антарктиды он подразумевал
геологическую историю материка.
Ничего похожего. Александр Щербатов полагал, что Антарктида была
родиной древнейшей человеческой цивилизации.
Вот так. Не больше и не меньше.
Я вернулся в отель раньше Березкина, принял душ, а потом, чувствуя себя
немного утомленным, по лености взялся читать то, что было покороче, - не
дневник, а статью. Вот тут все и началось.
Березкин, войдя в номер, сразу почувствовал неладное и, выслушав мой
сумбурный рассказ, покосился сначала на стол, потом под стол; очевидно, он
заподозрил, что в трезвом состоянии я не смог бы наговорить ничего
подобного.
Он молча отобрал у меня статью и тут же прочитал ее.
Мне пришлось пересказать своему другу все, что я успел узнать о Морисе
Вийоне и Александре Щербатове, и Березкин остался доволен: как я и
предвидел, особое доверие, проявленное Анри Вийоном по отношению к нам,
хроноскопистам, не оставило его равнодушным.
- Меня вполне устроит, если в ближайшие месяцы ты будешь занят
дневниками Щербатова, - сказал Березкин. - Это по твоей части, а я повожусь
с хроноскопом. Понимаешь, после этой конференции...
Я все прекрасно понимал, но поработать спокойно ему довелось недолго.
На следующий день, позвонив Анри Вийону, я выразил ему и свое
удивление, и свое восхищение смелой гипотезой.
- Мне будет приятно, если вам посчастливится найти дополнительные
сведения о вашем соотечественнике, - ответил Анри Вийон. - Я не в силах
помочь вам фактами, но, с вашего разрешения, напомню, что люди, мысль
которых отличалась бунтарской смелостью, оставляли после себя след не только
в той специальной области науки, которой занимались... Вы понимаете меня?
- Вполне.
Этот француз, право же, все больше мне нравился.
Я отнес "дело" Щербатова к первоочередным своим планам, но белозерское
расследование отвлекло и Березкина и меня и помешало быстрому завершению
работы.
Впрочем, составить себе некоторое представление о наших новых героях я
сумел довольно скоро - и дневник помог, и письма Анри Вийона. И хроноскоп
тоже, разумеется, хотя хроноскопия свелась лишь к изучению дневника.
Дневник писался человеком, погибшим в Антарктиде и к концу похода
знавшим, что он погибнет. С нашей, узкопрофессиональной точки зрения, это
обстоятельство и могло послужить ключом к открытию характера. Ведь само
собою напрашивается предположение, что удастся обнаружить существенные
различия в тональности, в особенностях почерка, если сравнивать первые
страницы, написанные человеком, уверенным в победе, и последние страницы,
написанные человеком, знающим, что он побежден и погибнет...
Такого рода задание и было дано хроноскопу, и он, как следовало
ожидать, обнаружил различия: первые страницы писались рукою здорового,
полного сил человека, последние-рукою предельно уставшего и спешащего
занести свои наблюдения и мысли в дневник. Но как ни изменяли мы
формулировку задания, хроноскоп настаивал на одном: и первые и последние
страницы писались человеком, находившимся в спокойном состоянии духа.
Сообщая о своей скорой и непременной гибели, Щербатов оставался спокоен и
тверд, и никакие раскаяния или сомнения не мучили его. Он сделал свое дело
так, как считал нужным его сделать, и ни о чем не сожалел. Беспокоила его
только судьба дневников, судьба открытия.
Облик мужественных, до конца преданных науке исследователей вставал со
страниц дневника, и надо ли говорить, что восхищение их подвигом, невольная
ответственность за их открытие требовали теперь от нас с Березкиным работы
точной и быстрой?..
Насколько я понял по дневнику, Щербатов еще в юности получил отличное
гуманитарное образование и был хорошо знаком с работами античных авторов
Позднее он поступил в Московский университет, на кафедру географии, и в этом
смысле ему очень повезло: его учителем стал выдающийся русский географ,
историк и этнограф Дмитрий Николаевич Анучин, сразу же распознавший в своем
ученике способность к аналитическому мышлению, глубокий интерес к географии
и истории. С помощью Анучина Щербатов еще до отъезда в экспедицию
опубликовал несколько статей о географических взглядах ученых классической
древности.
Морис Вийон был старше Щербатова. По сведениям, сообщенным мне его
внуком, он родился за год до Парижской коммуны, а отец его даже участвовал в
боях с версальцами. Вот эти семейные воспоминания и традиции, по-видимому,
наложили свой отпечаток на молодые годы Мориса Вийона: он занялся политикой,
но скоро понял, что ничего дельного не добьется, и предпочел жизнь полярного
исследователя - уехал в свою первую экспедицию в Гренландию... Что влекло
Мориса Вийона в полярные страны-сказать трудно, но мне кажется, что в
какой-то степени его путешествия были бегством от того общества, в котором
разочаровался Вийон, и внук его согласился со мною.
А теперь обратите внимание на такое обстоятельство: Щербатов-горожанин,
гуманитарий, знаток античной литературы! - был в экспедиции... каюром.
Очевидно, он учился управлять собачьими упряжками не в Александровском
саду перед Московским кремлем.
Столь же очевидно, что Морис Вийон покупал ездовых собак не на
Елисейских полях в Париже.
И - простейший вывод: в жизни Щербатова произошло нечто такое, что
забросило его на север, где он и овладел искусством каюра и где позднее
встретился с Морисом Вийоном.
Я написал в Париж-попросил Анри Вийона сообщить, где покупал собак его
дед, и он ответил, что на Белом море - либо в Мезени, либо в Онеге.
Не теряя времени, я познакомился с отчетами различных экспедиций на
Белое море и убедился, что имя Щербатова в них не упоминается.
И тогда я вспомнил, что в дневнике Щербатова мне встретилась ссылка на
"Капитал" Карла Маркса. И я подумал, что студент Московского университета,
наверное, не по своей воле оказался на берегу Белого моря, что знакомство с
марксистской литературой однажды побудило его перейти к активным действиям,
и кончилось это для студента ссылкой в небольшой северный городок - Онегу.
И теперь я знаю, что именно здесь, в Онеге, Щербатов встретился с
Морисом Вийоном.
Их встрече не предшествовали никакие выдающиеся события - просто Морису
Вийону нужен был переводчик, и Щербатову разрешили помочь экспедиции
приобрести собак. Он оставил-думая, что ненадолго-небольшую метеостанцию, им
же созданную в Онеге, и перешел, как говорится, в распоряжение Мориса
Вийона.
...Я размышлял об их встрече, об их взаимоотношениях, сидя на берегу
Онеги. Не знаю, как другим, но мне в моих раздумьях помогает вид тех мест,
где некогда побывали мои герои, да и раздумья при этом обретают подчас
необходимую писателю теплоту, лиричность, если хотите.
Онега при впадении в Белое море - река широкая, светлая. Длинные черные
нити бонов расчерчивают ее на прямоугольники, в которые заключен сплавленный
молем лес. Было начало отлива, вода устремлялась в море, и бревна напирали
на нижние боны, стараясь вырваться на свободу. Боны, изгибаясь, сдерживали
напор, и я, наблюдая за рекой, пытался мысленно представить себе разговор,
который неизбежно должен был произойти между Щербатовым и Морисом Вийоном, -
разговор о прошлом Антарктиды.
Щербатов закончил свою статью в ссылке, в Онеге и, конечно же, не мог
не поделиться своими выводами с человеком, который отправлялся в Антарктиду.
Наверное, услышав о странной на первый взгляд гипотезе, Морис Вийон
попросил у Щербатова разъяснений.
"Прямых доказательств, как вы сами понимаете, у меня нет, - надо
полагать, ответил ему Щербатов. - Но косвенные, основанные на изучении
античной литературы, я могу привести. Вернее, я могу объяснить, почему
задумался о прошлом Антарктиды и какая цепь умозаключений привела меня к
столь поразившему вас выводу...
Известно, например, - продолжал Щербатов, - что еще за две с половиной
тысячи лет до нашей эры к фригийскому царю Мидасу явился некий
путешественник и рассказал ему о далекой Южной Земле, населенной великанами,
богатой золотом..."
"Я знаю эту легенду", - перебил, наверное, Вийон. "Она достаточно
широко известна, - должен был согласиться с ним Щербатов. - Но я напомнил ее
лишь для того, чтобы подчеркнуть древность первых сведений о загадочном
материке... А вот забавный исторический парадокс. Вы уж извините, но мне
вновь придется напомнить общеизвестное. Как вы знаете, в двух сочинениях
Платона, "Тимэе" и "Критии", упоминается Атлантида. И этого упоминания в
трудах лишь одного ученого древности, написанных, кстати, в форме
утопического романа, оказалось достаточно, чтобы в наше время сотни людей
размышляли об Атлантиде, искали ее следы... А в том, что существует Южный
материк, были убеждены все античные географы, - я подчеркиваю - убеждены и
все, - но никому из современных ученых не приходит в голову проверить, на
чем основывалось их убеждение!"
Уж не знаю, как реагировал Морис Вийон на высказанные примерно в такой
форме соображения Щербатова, но, мне кажется, они должны были его озадачить.
А Щербатов продолжал развивать свою гипотезу.
"Напомню вам еще одну историческую несообразность. Если не считать
Европу, Азию и Африку, издавна известных средиземноморским народам, то все
остальные материки были открыты случайно. Северную и Южную Америку открыли,
когда искали морской путь из Европы в Индию, случайно наткнулись на
Австралию... А о Южном материке тысячелетия думали ученые, сотни лет
мореплаватели сознательно, целеустремленно искали его и, что уж совсем
удивительно, - нашли!.. Не согласитесь ли вы со мною, мсье Вийон, что
слишком легкомысленно все сводить к легендам и недоразумениям?.. Я лично
убежден, что за мифологическими напластованиями скрываются подлинные знания
древних о Южном материке..."
Как видите, в рассуждениях Щербатова, - а я инсценирую его разговор,
основываясь на некоторых документах, - зазвучал мотив, уже знакомый мне и
Березкину по прежним расследованиям: нельзя пренебрегать памятью народной,
нельзя бездумно отмахиваться от мифов и легенд...
"Но от кого же узнали древние о Южном материке?.." - вправе был
спросить Вийон.
"От самих антарктов, жителей Южного материка..."
"Я не допускаю мысли, что вы не слышали о походах Шеклтона, Амундсена,
Скотта. Сплошной лед..."
"А тогда не было сплошного льда. Я исхожу из предположения, что
ледниковый покров возник примерно десять тысяч лет назад, когда заканчивался
ледниковый период в Северном полушарии. Влага с Северного полюса перенеслась
к Южному..."
"А где доказательства?"
"А у вас есть доказательства, что ледяному покрову, допустим, миллион
лет?.. Нет у вас таких доказательств, и, стало быть, любое предположение
одинаково гипотетично!"
...Начало отлива-самое оживленное время на реке. Тарахтят небольшие
доры-так почему-то на Белом море называют моторные лодки, - деловито
трудятся маленькие катера, разводя боны - с отливом бревна сами двинутся
вниз по реке к лесобирже, к лесопильному заводу, где земля смешана со щепой,
где в болоте вместо торфа-щепа, где повсюду висят предупреждения,
запрещающие курить, поплывут не к тихой, пропахшей свежим сеном Онеге, а к
другой, дымной и шумной, изъезженной автобусами и лесовозами, к городу
Онеге, где кончается зеленая жизнь леса...
В тысяча девятьсот четырнадцатом году, в канун первой мировой войны,
для Щербатова началось главное в его жизни: Морис Вийон полушутя предложил
ему лично познакомиться с антарктами... Надо ли говорить, что предложение
было с радостью принято? Осуществить его было не просто, но бдительность
властей удалось усыпить, и Онега вынесла шхуну "Ле суар" в Белое море,
откуда она начала свой путь.
Глава третья
в которой коротко рассказывается о походе Мориса Вийоиа и Александра
Щербатова во внутренние районы Антарктиды, а также описываются обнаруженные
ими загадочные скульптуры
В тот вечер, когда мы с Анри Вийоном медленно брели по набережной Сены
к его дому и я любовался ажурным силуэтом Эйфелевой башни за мостом Альма,
Вийон вдруг остановился и, чуть усмехнувшись, сказал;
- Морис Вийон и Александр Щербатов, конечно, не раз прогуливались по
набережной, как сейчас мы с вами. Семья наша уже лет сто живет неподалеку от
Сены... И где-нибудь здесь они прощались с Парижем, чтобы не встретиться с
ним больше никогда...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг