- Но разве Иван Демьянович вам не муж? Вы обвенчаны?
- Наши отношения отличны от тех, что сближают большинство людей, - Юлия
зажгла фитиль лампы. - Я повелеваю им безраздельно. Иван исполняет любые мои
прихоти. Я не знаю, откуда у него деньги, - может быть, он ворует или грабит
кого-то... Он на все готов ради меня, его страсть ко мне сильнее страсти
мужа к жене, сильнее страсти любовника к любовнице, это какое-то
нечеловеческое чувство, которое сильнее страсти ростовщика к деньгам.
- Не похоже, что вы живете богато.
- Я не стремлюсь к богатству, ибо не вижу в нем нужды.
- И все же я не хотел бы сейчас встретиться с вашим мужем.
- Он вовсе не муж мне, - повторила Юлия. - Я подозреваю, что его
страсть ко мне в действительности есть страсть к самому себе, вечно
неутоленная страсть к тому, кто сокрыт внутри нас. Поэтому Иван полагает,
что мы с ним никогда не расстанемся, что мы с ним неразделимы.
- Вы того же мнения? - спросил я.
- Не знаю, - отвезла она. - Я безразлична к нему. Просто однажды он
появился в моей жизни и забрал меня, - я вовсе не думаю о нем. Он же готов
ринуться в преисподнюю ради меня, что, однако, малоценно в моих глазах.
- У кого кнут, тот и кучер, - проговорил я. - Ваш кнут - его любовь к
вам... О ком же тогда вы думаете?
Она своим глуховатым голосом отозвалась:
- Не о вас, хотя меня к вам тянет, не стану скрывать...
- Поэтому вы позволяете себе приходить к моему дому?
- Я позволяю себе много чего. Среди прочего я позволяю себе приходить к
вашему дому.
- Согласитесь, сие довольно странно.
- Не более, чем наша беседа.
Я помолчал и спросил:
- Скажите откровенно, Юлия, - вы скрываетесь от кого-то?
- От них невозможно скрыться, тем более, что они добры ко мне и будут
добры к вам.
- Хотелось бы верить, однако то, что я видел, скорей напоминает сборище
членов некоей греховной и гонимой секты. Слабо верится в доброту и благодать
таких людей.
Вдруг дверь распахнулась и в комнату ввалился Трубников. Его грязная
поддевка была расстегнута, глаза лихорадочно блестели. Он вытирал рукавом
слюнявые пунцовые губы и учащенно дышал.
- А, исцелитель явился! Болячка у меня... Во, гляди! - он хватил
кулачищем по груди. - Душа ноет и тоскует! Вылечи меня! - он вырвал из
кармана початую бутыль и жадно присосался к горлышку.
- Иван! - возвысила голос Юлия.
- Что, и тебе не любо?! А кому ж любо, когда душа обратилась в
кровоточащую язву... А ты не жалей меня, не жалей, сквалыга! - вновь
обратился он ко мне и, пройдя пару шагов, швырнул бутыль на пол. "Не жалей,
сквалыга!" - это, видно, относилось к той усмешке, с какой я наблюдал за его
выходками.
- А я вот что еще скажу тебе, Павел, - Трубников всем телом придвинулся
ко мне и жарко задышал: - Знать не желаю, что тебя привело сюда, но ты бойся
ее, она курва! Не верь, что прилежная! Она сведет тебя с дороги, а болезнь
ее неизлечима - я знаю, мне бабка нашептала. А всю оперетку с письмами она,
Юлька, придумала - девка страсти до чего смышленая, что тот губернский
ревизор!
- Выговорился? - спросила Юлия, давая своим тоном понять, что к словам
Трубникова можно относиться как угодно: верить, а можно и не верить, все
будет равно далеко от правды: - Устыдись самого себя...
Трубников снял с себя поддевку, но не повесил ее на гвоздь, а накрыл ею
подушку - видно, сей ритуал был привычен, и уже затем уронил голову, шумно
задышал, скорчил гримасу и затих.
Юлия сняла с него пыльные сапоги и накрыла суконкой голые лодыжки.
- Какая надобность жить с таким мерзким типом, даже если он послушный
вам раб? - сказал я хмуро. - И к чему, в самом деле, был этот спектакль с
письмами?
- Вы напрасно сердитесь, я должна была дать вам знать о себе.
- Какая чушь! Не понимаю ваш умысел! Прошу впредь оставить меня в
покое.
- Покоя у вас, Павел Дмитриевич, никогда не будет - да и вы не
испытываете к тому склонности... Я же, хочу вам сказать, что была некогда в
Петербурге на приеме у профессора Малышева Святослава Григорьевича, и именно
он подсказал мне обратиться к вам. Я ездила в Кронштадт и даже видела вас...
Но не осмелилась попросить вас о приеме, да и вы наверняка отказались бы
пользовать меня.
- Порой врачу достаточно одного взгляда на пациента, чтобы понять
тщетность всяких усилий - тем паче в вашем случае, когда красота вашего лица
навеяна страданием.
- Вы хотите сказать, что именно ужасной болезни я должна быть
благодарна за гармонию черт своего лица? - спросила Юлия, замерев.
- Отчасти, - бросил я и встал. - Впрочем, я, верно, чрезмерно занял
ваше время?
- Нет, нет, не уходите! Я подам чаю, - она поспешно вынула из-под стола
закопченный самовар и поставила его на плиту.
Я показал рукой на храпевшего Трубникова:
- Право, как-то неловко... Я, пожалуй, пойду. Прошу прощения, ежели
ненароком чем обидел, - обронил я на прощанье.
Ночью привиделось: громы громыхают над головой, потолок в моей келье
разверзся, спустилось небо, исполосованное молниями как ножом. Кровать
сотрясается, ходит ходуном зеркало и жутко шевелится уродливый горб на
постели. Гроб этот - я. Жажда иссушает небо, внутренности мои запеклись, и
даже дождь, заливающий мою келью, не спасает и не приносит облегчения
прохладой. Я вскакиваю - меня подстегивает ощущение, что кто-то невидимый,
не именуемый, наблюдает за мной; я слышу приглушаемые порывами ветра его
ехидные козлиные смешки. У него обличье колдуна, серое рыхлое лицо,
морщинистые щеки, до ворота темной рубахи седые усы и цепкий сверлящий
взгляд. Осклабясь, ведун пододвигает нож по столу - ближе к моей руке,
подсовывает нож под мои иссохшие пальцы, будто знает, что я возьму его. Я и
вправду беру нож, потому как я хочу его взять. Я, наверно, болен, у меня
галлюцинации, я брожу по жизни, как лунатик по карнизу, но рукояти ножа на
моей ладони тверда, осязаема, реальна.
И вот я уже во дворе. Перемахиваю через плетень и спускаюсь к огороду.
Тут пес с хриплым лаем в прыжке бросается на меня чтобы, проскулив,
опуститься к моим ногам - уже более ничто не беспокоит глупого пса, а мокрая
штанина в постылой собачьей крови липнет к ноге. Завыли соседские собаки, но
тем поспешней мои шаги. Дверь в хлев не заперта, и едва я ступаю внутрь, как
в лицо ударяет волна теплой вони, и встревожено, почуяв чужого, нетвердо
подымается на ноги грузный хряк. "Тише, тише, дурачок," - шепчу с
необыкновенной лаской и нежностью. Ноги увязают в навозной жиже, я медленно
подступаю. Сонный хряк настороженно отступает, и когда я сближаюсь с ним,
поскользнувшись, дрыгнув копытцами, кидается в сторону, но я успеваю с
радостью и облегчением глубоко, по самую рукоять, всадить лезвие в
щетинистый бок. Истошный визг раненного животного, перекличка встревоженных
голосов снаружи.
_____________
"...Я ли это был?" - трясясь в ужасе, весь в крови, стаскивал я с себя
одежду и судорожно бросал ее в печь. Руки мои ходили ходуном. Отчего же они
были тверды, когда я всаживал нож в несчастную тварь?
- Почему невеселы, Павел Дмитриевич? - полюбопытствовал Сумский, когда
мы мимолетно встретились с ним в коридоре училища.
- Сон видел - будто отрядили меня на бойню скот забивать, - попробовал
я отшутиться.
- Сны случаются, батенька, вещие, - доверительно молвил хирург. -
Накануне первой контузии, помню, привиделся такой сон: чья-то рука в
волдырях, обваренная, протягивает мне кровавый букет цветов диковинных, а я
брать не желаю, а он, милостивый сударь, мне в самую физиономию букетом
тычет - так что внятно слышу я аромат кровавый. Поутру подумалось - ну,
братец, ты крови насмотрелся в своем лазарете хоть куда, даже по ночам от
нее не денешься. А тут как раз посыльный прибегает: вам, значится, с
фельдшером приказано на позиции немедленно явиться, тяжело ранило вахмистра
Конопелько, не переносной он. Мы, стало быть, уложили свои причиндалы в
саквояж и трусцой к передовой. А посыльный бежит впереди, шагах в двадцати.
Вдруг вижу - будто на кол наткнулся он, взмахнул так привольно руками, в
последнем проблеске сознания обернул ко мне лицо - жалобное такое,
обиженное, недоуменное, - вздохнул и повалился. А как без провожатого найти
рту самую третью артбатарею? Заметались мы с фельдшером по окопам и аккурат
угодили под японские фугасы - вот тогда узнал я, как колышется земля, и
увидел то самое бесконечное небо, которое князь Андрей Болконский лицезрел
под Аустерлицем... Очнулся на носилках, несли меня в лазарет, я кричу, а
никто меня не слышит.
- Не столь давно довелось мне познакомиться с одной замужней барышней,
и с того дня неотступно думаю о ней - и думаю с боязнью, - выложил я вдруг
как на духу. - Едва ухожу от нее, как вспоминаю тотчас же, ибо не могу
иначе. Вместе с ее образом в памяти встает образ ее мужа - скажу вам,
хамоватый мужлан! - и мне почему-то кажется, что он ждал моего появления
возле нее, что он верно знает, какими будут наш отношения вскорости. Он
зачем-то разыграл спектакль - прикинулся выпивохой. Он, верно, желал под
хмельком мне что-то сказать важное, и так сказать, чтобы это не пошло ему в
зачет, но сказано было. И у меня такое чувство, что когда мы с ней
встречаемся, он неприметно, терпеливо стоит в стороне. Словно проверяет -
правильно ли развиваются наши отношения, туда ли мы идем с ней? Неужто
имеется некий план, в котором мы участвуем, но о параграфах его я волен лишь
догадываться?
- Но причем здесь ваш сон и кровь? - спросил быстро Сумской, слушавший
меня с чрезвычайным вниманием.
- Затрудняюсь определенно сказать вам, причем здесь кровь. Я не
испытываю страсти к этой особе, я ее не люблю и, скажу больше, пребываю в
недоумении касательно самого себя Я всегда стремился к ясным,
недвусмысленным поступкам, а нынче поступаю порой как в горячке, задним
числом осознаю и оправдываю себя.
- Теперь понятно, молодой человек, отчего вы ищете тишину.
- Если не брать на ум, что вечная тишина одна в могиле, - выдавил я
кривую усмешку.
"Я попытаюсь излечить тебя, - решил я однажды. - Только, ради всего
святого, оставь меня... Я желаю жить точно так же, как в то время, когда не
знал тебя", - подумал я изнеможенно.
Я пригласил Юлию в училище поздним вечером, когда классы опустели,
провел полутемным коридором в лаборантскую и не стал зажигать большую
пятирожковую люстру, чтобы не привлекать взоры со двора, а наладил фитиль
спиртовки.
- Этого скудного света будет достаточно, - произнес я вслух,
подивившись необычному, торжественно-размеренному звучанию собственного
голоса, и поставил стеклянную банку на тумбу возле широкого лежака,
застеленного льняной простынью.
Юлия освободила крючки платья, сняла его через голову, оставшись в
рубашке и темных чулках.
- Что я должна делать дальше? - спросила она.
Жидкий свет, отбрасываемый фитилем, едва достигал ее лица, - оно было
желтовато-серым, ни один мускул не вздрагивал на нем, лишь перебегали то
меркнувшие, то ярче вспыхивавшие волны света, когда сквозняк играл фитилем.
Я показал на лежак. Она подняла подол сорочки, чтобы медленно,
изящными, словно выточенными из орехового прута, пальцами расстегнуть
атласные подвязки чулок, оголила ноги и легла, вытянув руки вдоль тела и
закрыв глаза.
- Вам будет больно, - осторожно проговорил я и взял скальпель.
Ее губы были плотно сжаты, лицо осталось недвижимым, когда я провел
скальпелем по ее прохладному алебастровому бедру. Я провел не лезвием, а
тупой рукоятью скальпеля, не оставив пореза. Поднял нож в руке и неожиданно
для себя самого рассмеялся хриплым сладострастным смешком.
Она не шелохнулась, но протяжно застонала, когда я вновь провел
рукоятью скальпеля по ее обнаженной ноге. Розыгрыш удался. Я самодовольно
улыбнулся и тут с оторопью заметил, как сквозь ее млечную кожу проступает
кровянистая полоса, точно хирургический нож рассек ткани, и багровый след
протянулся по бедру. Дрожащими пальцами я приложил ватный тампон и
неуверенно глянул на застывшее в муке лицо Юлии - она открыла глаза и
глубоко, уже облегченно, вздохнула.
- Ведьма! - прошипел я и лизнул мизинец с каплей ее крови, горькой как
желчь.
- Ведьмы не пользуются услугами врачевателей, - устало отозвалась она и
вновь сомкнула веки.
- Не хотите ли вы сказать, что обладаете сверхъестественной
чувствительностью?
- Вам желалось увидеть мою кровь, и вы ее увидели, - произнесла она,
оставаясь недвижимой на лежаке.
-Я лишь хочу излечить вас известными мне и весьма несовершенными
методами.
- Не лгите себе - вам безумно нравится мое лицо, и потому вы боитесь,
что оно в один из дней оживет. Но вы, Павел, забываете, что эта мертвенная
маска есть источник моих страданий, и я пришла к вам затем, чтобы вы
избавили меня от них.
Я покорно и подобострастно коснулся губами божественной красоты колена
и положил голову на ее бедро, - она провела ледяной ладонью по моей, залитой
слезами, щеке.
- Павел, - произнесла она чуть слышно. - Павел...
...Ночью ко мне снова пришел горбоносый человек в цилиндре и черном
жакете со звездами. Я безропотно повиновался его знаку и последовал за ним
по пустынным улочкам. Я шагал и вспоминал Юлию; даже нельзя сказать, что
вспоминал, ибо она всегда незримо была со мной, не покидала меня, и сейчас я
ощущал ее присутствие, слышал легкие шаги по правую руку от себя. Она
просила меня не бояться, и я не ведал страха, ибо что может быть ужасней той
постылой повседневности, в которой пребывал я? "Меня, верно, желают забрать,
увести куда-то", - думал я трепетно.
В уже знакомой мне комнатенке с низким потолком и оклеенными желтой
бумагой стенами, со спертым воздухом и наглухо зашторенными окнами, трое
уродцев с отвратными гримасами на лицах подвели ко мне полуголого мосластого
юношу в облегающем тощие ляжки трико. Он беспрестанно откидывал со лба
худыми пальцами русые пряди, смотрел на меня проникновенно, с жадностью, и
на щеках его то вспыхивали, то угасали пунцовые лихорадочные пятна.
- Познакомься, - сказали мне, - его зовут Николай... Он любит тебя.
Тотчас Николай порывисто припал к моей груди и затрясся в рыданиях,
точно ждал этой встречи двадцать лет.
- Он будет с тобой до того дня, покуда ваши души и тела не сольются в
счастливом миге вознесения, - донеслось до моего слуха.
Николай потянулся на цыпочках и вдруг ненасытно впился своими
горячечными губами в мои губы - до крови, до моего протяжного стона. Я резко
отстранился, но он намертво прилип ко мне, обхватил мою грудь и зачарованно
зачмокал окровавленным ртом.
- Николай был несчастен в этой жизни, - опять донеслось до меня как
будто издалека, - но затем познал иную, поистине сладостную жизнь, открытую
тому, кто испытал истинную муку, и вернулся, чтобы навсегда забрать тебя с
собой, ибо он полюбил тебя. Обними же его...
Я с отвращением оттолкнул этого слюнявого придурка, - так, что из его
гортани вырвался недоуменный и возмущенный визг, затем выхватил из-под стола
табурет и с размаху снес им керосиновую лампу. Освободившись от чьей-то
цепкой хватки, я выбежал на улицу. Меня никто не преследовал...
___________
- Чаю, погибаю без чаю, Петр Валерьянович! - шутливо умолял я Сумского,
истекая потом в его баньке под вишней на окраине дачного надела.
Сумский кликал меня в предбанник и наливал из огромного фарфорового
чайника с маргаритками. Я возносил чашку в руке и, проникновенно
улыбнувшись, провозглашал:
- За вас, Петр Валерьянович! Успехов и многие лета!
- Какие уж тут многие лета! - с лукавым прискорбием отзывался хирург. -
Перед тобой, Павлуша, сидит абсолютно голый человек в смысле будущего.
- Нет будущего не только у вас, - упорствовал я. - Мы все безотрадные
тени на просторах Вселенной, необъяснимая временная материализация Духа,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг