откровении картины - руки с уродливо вывернутыми пятернями зловеще
простирались ко мне, поедаемые пламенем пряди волос вздымались, чьи-то
изумленные лики появлялись и исчезали в глубине камина. Я наблюдал разъятые
в безмолвном крике рты, иссеченные плетями спины. Отчего столь ужасающая
картина привиделась мне? Кто ее породил?
В полночь я проснулся. За окном луна плыла в облаках. Не знаю, что
принудило меня одеться и выйти за калитку. Кроны вязов серебрились в лунном
сиянии. Я миновал улицу и тут услыхал позади чьи-то легкие шаги. Ладонь
легла на мое плечо:
- Куда вы впотьмах наладились, Павел Дмитриевич? Тревожите старика.
- Не могу объяснить, Петр Валерьянович, одно скажу: не в силах
оставаться более у вас. Меня как будто что-то гонит, мне не по себе.
- Симптоматично... - пробормотал Сумский.
- Это не паранойя. Я полностью отдаю отчет в своих действиях, поверьте.
- Ну коли так, я провожу вас до станции, - произнес Сумский
сочувственным тоном и взял меня под руку.
По дороге он доверил мне мысль о том, что всякий истовый лекарь в
конечном итоге уподобляется тому конюху, который подолгу живет в конюшне,
покуда не становится похожим на своих лошадей, то бишь пациентов.
________
Я не лгал, когда говорил, что нечто, бывшее сильнее меня, всевластное
над моей волей, гнало меня отовсюду. Ранее я искал причину в обыденных
рассудочных объяснениях, пока не понял, что причина, вернее всего, близка к
непостижимой. Я недоучился в ординатуре, уехал из Кронштадта, все порывался
куда-то из города N, пытался бросить опостылевшие курсы, и только угроза
полуголодного мерзкого существования останавливала меня. Я не был болен, но
и не был здоров. Мир отторгал меня, но отторгал не безжалостно, а со
снисхождением, как бы давая время одуматься и спастись.
Я не раз спрашивал себя - за что я гоним? Или жизнь сама по себе уже
есть гонение, отторжение? А так называемая радость жизни есть не что иное,
как радость прощания с нею? Именно на это намекал занудливый и хитроватый
доцент. Но я не стремился испытать ни радость, ни горе, ни счастье, ни
отчаяние. Я лишь желал ведать, что со мной происходит, кто подкрался и
завладел моей волей. Кто?
...Юлия присела на самый краешек стула, как бы ожидая, что я не позволю
ей долго задерживаться и выражая готовность тотчас по моей прихоти уйти.
- У вас холодно, - молвила она. - Я хотела встретить вас подле
кладбища, но вы отчего-то вздумали ходить другой дорогой.
- Кладбищенский пейзаж навевает тоску... Зачем вы явились сюда?
- А вы... вам не желается, чтобы я приходила к вам? - задалась она с
надеждой на мою благосклонность и слегка прикоснулась кончиками палацев к
моему запястью: - Мне страшно! Я сознаюсь вам, Павел Дмитриевич, - мне
страшно повсюду, но только не у вас.
- Что же вас так страшит, позвольте спросить?
- Люди... Они смотрят на меня как на прокаженную, как на заклейменную,
- на улице, в толпе. Я стремлюсь вырваться из окружения, испытываю ужас от
взглядов, исполненных не сострадания, но алчной жестокости. Эти взгляды
невыносимы. Я нахожу успокоение лишь в нашем клубе, среди себе подобных, и у
вас, потому что вы действительно милосердны.
- Стало быть, нынешнее существование вас не прельщает, и вы полагаете,
что, переменив свой облик, заживете счастливее?
- Не знаю, я не уверена... - она помолчала. - Иногда мне кажется, что я
очень красива.
- Вы вправду очень красивы. На вас смотрят нехорошо не потому, что вы
уродливы, а потому, что вы прекрасны, - попытался я приободрить собеседницу.
Я глянул в сторону - на подоконнике утиралась муха. "Что я говорю? -
подумал я обескуражено. - Не безразлично ли мне, красива она или нет? Эта
странная девица не вызывает во мне ни жалости, ни сострадания. Но я не могу
прогнать ее".
- Вы помните наш прошлый разговор? - нерешительно произнесла гостья. -
Я недорассказала вам, что произошло со мной после того, как я ударилась
головой о железнодорожную насыпь.
-...Мрак застил вам глаза, и этот мир ушел от вас?
- Понемногу темень рассеивалась, - продолжила она. - Я увидела белый
дом в окружении сосен, мальчика, сбегающего по крыльцу, женщину, выходящую с
корзиной белья. Мальчик бежит к ригам, за ними в кустах стекает ручей - за
ручьем, в корнях пня тайник с заговоренными игрушками... И вдруг я вижу
заснеженный Петербург. Юноша в форме морского офицера бездумно и нервно
расхаживает по Большой Пушкарской, выходит на Каменный мост, глядит на воду
- боль терзает его душу, боль беспричинная, внезапная и неотступная. Я вижу
ангела, парящего над ним.
-... херувима в облаках.
- Вы не верите в Спасителя?!
- Я верую, но я не религиозен.
- В вас говорит православное мироотрицание, видение погрязшего в
мерзостях мира. Прошедшему через смерть нечего ценить в этой жизни. Тяга
смерти порой превозмогает все, - неожиданно закончила она.
- Не хотите ли вы сказать, что прошли через смерть?
- Это лишь иная стадия жизни. Я способна увести человека в непознанное
состоянье, переступить с ним некую черту.
- И что же вы увидели, там, за чертой?
- Я не желаю сейчас вам ничего описывать. Всякие слова бессмысленны,
ибо вы способны уйти со мной и увидеть все сами, - ее лицо оставалось
непроницаемым.
- Если я правильно понял, вам желается, чтобы и я переступил эту черту?
- Вы ее уже переступили, Павел Дмитриевич, - произнесла негромко она. -
А теперь прощайте! - она подала мне в руку и вышла.
"Что она хотела сказать? - размышлял я после ее ухода. - Она видела
меня прежде - в детстве, в юности. Она видела всю мою жизнь - и видит ее.
Она знает, что будет со мной. Впрочем, не надо быть ясновидящей, чтобы
рассказывать о том, как мальчик прячет игрушки..."
За дверью послышались шаги и приглушенный кашель. Ермил принес ведра с
водой. Умывшись, я надел чистую рубаху и направился через улицу к избе с
просевшим крыльцом, возле которого на земле собрались нищие, юродивые и
страждущие исцеления. Из низкой горницы, где ветви груши заслоняли окно,
сквозь листву я увидел, как работник прогоняет коз со двора.
Знахарка спала. Низкорослый хмурый плешивый мужик, сообщив это мне,
скрылся за льняной застиранной занавесью, что закрывала проем двери. Я в
ожидании присел на табурет. Мне было стыдно и неловко, поэтому я украдкой
явился сюда спозаранку.
Звуки неведомой волнующей музыки, необычайного концерта вдруг наполнили
мою душу - в этой грязной горнице, со скрипучими половицами и отворенной
крышкой подпола, откуда несло квашеньями. Гармония чарующих звуков
захватывала меня, я услыхал призывные басы, форшлаги струнных и дробь
литавр. "Боже, где я?" - думал я растерянно, ощущая головокружение, замечая,
как подымаюсь над горницей, приобретаю птичью легкость движений. Словно
чайка, я воспарил над морскими бурунами и услышал крики других птиц,
настигавших меня; стаей мы вознеслись над прибрежными откосами, над
оврагами, оставляя позади летаргический морской горизонт.
- Ждешь? - донесся до моего слуха низкий грубый голос.
Ко мне приближалась кряжистая простоволосая баба со свечой в руке. Она
шлепала босыми ногами и поднесла свечу к моему лицу, осветив себя, -
мрачное, настороженное, морщинистое лицо с грубым шрамом на губе.
- Почем людям спать не даешь? Чего явился? - произнесла ворожея
насуплено, дыхнув перегаром. Занавесь в проеме качнулась, в щель выглянул
плешивый мужик.
- Хочу знать, бабуся, что со мной станется? - я протянул червонец. -
Сказывают, ты судьбу возвещаешь?
- Ты, барин, бедовый, заполошный, нету лада в твоей душе. Жди бездолья,
- вымолвила хитрая старуха, равнодушно заглянув в мои глаза.
- Его еще скажешь, дура? - я вяло улыбнулся.
- Я - баба-дура, а ты, барин, не иначе лиходей. Меня небеса примут, а
тебя - проклянут! Вот что тебе говорю, а теперь уходи, откудова явился, -
она плюнула на пальцы и потерла ими свечной фитилек. Мужик за занавесью
убрал голову, и в этот миг мне почудилось, как сумрак горницы пронзила белой
молнией чайка. Я закрылся руками, защищаясь от ударов ее крыл, и кинулся
вон.
____________
Ночью состоялся еще один визит - на сей раз ко мне. Худой горбоносый
тонконогий господин во фраке и старомодном цилиндре склонился над моей
кроватью. Паралич страха с ковал меня. Дыхания пришельца я не слышал. Черты
его изможденного строгого лица в скупом свете луны были недвижимы,
деревянны. Я понял, что он пришел за мной, и когда я глядел на него, уже
явилось: длинный, оббитый мореным дубом, как будто знакомый коридор, чей-то
истерический хохот за перегородкой, зловещее мерцание свечей. Я возжелал
прогнать незнакомца, замахнулся подушкой... и бессильно, сломлено опустил
руку.
В недалеком времени я покорно шагал за ним по ночной улице - лишь в
трактире еще светились окна. Мы свернули, миновали храм. При виде нас один
из нищих поднялся, заковылял к проводнику и, нечленораздельно, с горячностью
бормоча, обнял его и припал головой к его груди. Мой проводник негромко
ответил, отстранил бродягу, и мы двинулись дальше. Увиденная сцена на меня
сильно подействовала. Не вызывало сомнений, что мой проводник и этот нищий
были знакомы. "Торопись! - донесся до моих ушей скрипучий голос. - Мы должны
успеть до полуночи".
Проводник ввел меня в низкое помещение. Мы спустились по ступеням к
площадке с невысоким черно-зеркальным столом, за которым сидели трое уродов
с перекошенными лицами. Один из них знаком велел провожатому уйти.
- Ты, верно, жаждешь узнать, почему мы позвали тебя?
- Прежде я хотел бы доведаться, кто вы?
- Мы - те несчастные, кому ты хочешь, но не можешь помочь. Мы - те, кто
испил до дна чашу страдания, но остались живы - и даже поднялись выше жизни.
- Что может быть выше жизни? - спросил я.
- Братство, объединяющее нас, к которому и ты скоро присоединишься, -
ухмыльнулся один из уродцев.
- Вы принадлежите некоему тайному ордену? - спросил я, пряча свой
страх.
- Наше братство открыто для всех, ты можешь ежечасно лицезреть членов
нашего братства на паперти, в обители юродивых, в доме призрения.
- Подобное зрелище не доставляет радости, - заметил я.
Как бы не слыша меня, тот продолжал:
- Мы говорим: этот человек несчастен, он уродлив. Вопреки земным
правилам мы должны помочь ему обрести счастье.
- Вам известен рецепт?
- Нам открыты истины, закрытые для других людей. Перенесенные нами
ужас, отчаяние и страдания разверзли наши очи и сотворили видимым то, что
сокрыто для остальных.
- Но какое касательство имею я ко всему изложенному вами?
- Мы отторгнуты, но мы свободны, - вторил урод как бы сам себе, - и мы
забираем того, в ком нуждаемся. У нас нет морали, нет чинов, а есть всеобщее
равенство и послушание самому разумному из нас. Настает день, когда кто-то
из членов нашего братства уходит - каждый сам решает для себя, когда... Он
уходит к тому жителю Земли, с коим возжелал слиться воедино...
- Скажите, значит вы - жители Земли? - обронил я с нетерпением.
- Мы путешествуем между двумя мирами, низший из которых самоочевидный.
Мы принадлежим двум мирам, покуда навсегда не уходим в высший вечный мир...
Теперь ты догадался, что один из нас возжелал забрать тебя и слиться с
тобой?
- Кто он?! - вырвалось у меня.
Тут свет, дотоле сильный, начал меркнуть. Один из троицы - самый
страшный - упорно молчал, и мне подумалось после слов "один из нас", что
именно этот урод и "возжелал забрать меня", а его зловещее молчанье служило
подтверждением этого намерения.
Я порывался уйти, но не сделал ни единого движения, словно незримые
цепи удерживали меня - цепи в моей душе. Уже не страх, не любопытство, не
покорность, а ощущение принадлежности к некоей тайне вынудило меня наконец
сделать шаг вослед уходившему стариковской поступью уродцу в рубище. На
второй шаг я не отважился.
День и ночь слились воедино. Я уже хотел, чтобы за мной снова пришел
незнакомец в цилиндре. Но следом за этим желанием я возмущался. Внутреннее
противоборство во мне неизменно вызывало всякое принуждение, несвобода: ведь
то, в какой роли мне надлежало выступить, являлось бесцеремонным
принуждением.
Я уже не воспринимал по прошествии короткого времени со всей
серьезностью происшедшее со мной, а обнаружил себя участником некой
мистификации, сознавая притом, что ее цель мне неясна. И вместе с тем
явилось прозрение, что за мной пришли не случайно, что выбрали меня
намеренно - с некоторых пор я не видел себя полноправным участником жизни. Я
тоже не жил, а как бы актерствовал, мистифицировал, то есть я уже как бы
отказался от этого мира, не принимал и не желал принять его, но и не думал о
другом мире, не знал, где он и не порывался найти его.
Я прозябал. Поутру читал лекции в училище, подолгу сиживал в трактире,
раскладывал винт с Леонтием, наблюдал за звездами по ночам - и напряженно
думал о ней. Какая связь между ей и ними? Только ли ее уродство (уродство
ли?). В их голосах слышались непреклонность, в ее тихом голосе - покорность,
слабость.
_____________
...Я стоял в неприметном месте театрального двора, дожидаясь, когда он
опустеет. Швеи одна за другой покидали мастерскую. Юлии среди них не было.
Наконец я зашел в мастерскую и тотчас увидел ее в дальнем углу - она
расчесывала гребнем волосы. Ёе рабочий сарафан, вчетверо сложенный, лежал на
столе.
- Я приметила вас в окне, как вы ни прятались, - проговорила она,
повернув ко мне бесстрастное лицо.
На полу, на стульях, на столах были раскиданы лоскуты ситца, шелка,
льна; остывали угольные утюги, на стенах и на чурбаках развешаны готовые
костюмы, платья и раскроенные отрезы. Леденящая прохлада ее руки, которой
едва коснулись мои пальцы, заставила меня вздрогнуть.
- Я должна прибрать мастерскую, - она принялась веником смахивать на
пол пестроцветные тряпицы.
- Часто ли вы хаживаете в театр, Павел Дмитриевич, простите за
любопытство? - говорила она, сметая сор к объемистому картонному ящику с
приставленной к нему лопатой.
- Весьма редко.
- Вы, верно, не верите, что происходящее на сцене как-то соотносится с
жизнью?
- Не верю.
- А я вот верю.
- Не посягаю на это ваше право.
Она вознесла глаза на меня и произнесла с укором:
- Не насмехайтесь надо мной!
Когда мы вышли во двор, к нам заковылял старик-сторож, запер дверь
мастерской, проводил до ворот.
- Я хотела бы вас спросить, но боюсь доставить вам неловкость, -
проговорила Юлия.
- Не надо, умоляю, ни о чем спрашивать! - попросил я.
Окраинные избы утопали в яблоневом цвету - из этого пенно-кипящего мира
мы вскоре перешли в кварталы трущоб. Мне представлялось, что здесь исчезли
спокойные, обычные тона человеческих голосов. Бабы в открытых окнах истошно
кричали, бранились; сквернословили мужики, вопила голопузая детвора на
улочках. И, напротив, встречались изможденные болью глаза, остроскулые лица,
обтянутые пепельной кожей бескровные немые уста. Нас окружили безгласые
существа в лохмотьях, вызывавшие содрогание, их руки тянулись к нам, как
руки тонущих. Через темную подворотню, в потеках помоев, мы вошли в подъезд
и поднялись под самую крышу.
- Ваш супруг не удивится моему приходу?
- Не называйте этого хамоватого господина моим мужем, - попросила Юлия,
введя меня в невероятно тесную, заставленную громоздкой мебелью, коморку. На
полу были свалены узлы и перевязанные шпагатом коробки, как будто хозяева
собирались в дорогу.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг