оживленно-радостные восклицания одного из нас.
Я сочувственно кивал, и меня не покидало ощущение, что некогда,
давным-давно, я где-то встречал эту печальную особу.
- Наша болезнь - неизбывная крестная мука, но сердца наши не
очерствели. Мы занимаемся благотворительностью, помогаем нищим и сиротам,
среди нас есть состоятельные люди. Они оплачивают услуги известных врачей,
имеющих намерение нам помочь.
- Поясните, будьте так добры, - обратился я к Юлии. - Вы в своем
рассказе часто упоминаете слово "боль". Не считаете ли вы, что испытываемая
вами душевная мука влияет на развитие и течение вашего заболевания?
- Я ожидала услышать эти слова от вас, Павел Дмитриевич, милейший! Ведь
именно данный тезис доминирует в вашей незаурядной статье! - с ударением
произнесла она. - И предполагаете, что применением болевого шока возможно
добиться успеха в лечении.
- Метод весьма рискован и не отработан, - напомнил я -Представляется
более, что вы скорей страдаете дисморфофобией, то есть своеобразной
болезненной реакцией на любые проявления своего... - у меня чуть было не
вырвалось кошмарное словцо "уродства", но я поспешно добавил - ...своего
несовершенства. Я полагаю, что частые посещения клуба могут быть вам вредны.
- Вы, Павел Дмитриевич, требуете невозможного. Я не смогу не ходить
туда, - прошептала она.
- Не в моей привычке настаивать, - поступайте, как вам
заблагорассудится. Однако я хотел бы знать, как вы заболели?
- Как заболела? - повторила барышня. - Беда пришла ко мне в пору
раннего детства, ни отца, ни матери своей я не помню; ими была для меня в
одном лице воспитательница сиротского приюта. Приют расположен неподалеку от
железнодорожного вокзала. Может быть, вы обратили внимание на это
неприглядное желтое строение?
- Не доводилось...
- Я покажу вам, я часто бываю на том месте...
Ее намерение весьма меня удивило, но я промолчал.
- Однажды смотрительница переводила нас через полотно железной дороги;
я стояла в числе последних детей, почти все перешли, как тут из-за водокачки
вынесся паровоз. Я растерялась: бежать вперед или же стоять? Паровоз
стремительно приближался с адским перестуком колес; я вдруг решилась,
кинулась с места, но подружка, бывшая рядом, схватила меня за руку. От рывка
я потеряла равновесие, упала навзничь, ударилась головой о гравий насыпи;
тотчас мрак застил мои глаза, и этот мир ушел от меня, - проговорила она с
необъяснимым отчуждением во взгляде.
- Рана черепа оказалась открытой? - проницательно спросил я.
- Да, - сказала Юлия. - С тех пор каждый год в тот день я прихожу на то
трагическое место, и мне все трудней удерживать себя, чтобы не броситься под
колеса проходящего поезда.
- Паралич лица развился мгновенно?
- Да, - вновь кратко молвила она.
Далее расспрашивать о симптомах заболевания, представлявшемся
очевидным, было бы опрометчиво, поскольку, сам того не желая, я зародил бы в
ее сердце надежды, которым не суждено было бы сбыться. Утешить, сказать
доброе слово - но разве за словами утешения пришла она сюда? Но я не мог ей
отказать в сострадании.
- Увы, возможности мои невелики, - развел я руками. - В вашем случае
топический диагноз поставить нетрудно, гораздо сложнее исправить нарушения
двигательных рефлексов. Подозреваю, когда вы обращались к врачам, вам
рекомендовали операцию, не суля, впрочем, полного излечения.
- Я никогда на нее не соглашусь! - ни один мускул не дрогнул на суровом
лике девицы.
- И правильно поступите! Хирургия является в значительной мере
ремесленничеством, тогда как подобную операцию должны творить руки
художника. Больше того, чрезвычайную сложность составляет определение точной
локализации поражения отдела нервной системы.
- Позвольте мне изредка навещать вас, Павел Дмитриевич, - вдруг
смиренно попросила она.
- Разумеется, - чуть растерялся я. - Буду рад быть полезным вам.
Я проводил ее до ворот на улицу, и меня удивило, что она,
меланхолически попрощавшись, не остановила извозчика, а пошагала вдоль
домов, замедляя порой шаги, чтобы подобрать юбку и обойти лужицы талого
снега. Я вспомнил тон ее голоса, каким она испрашивала позволения навещать
меня, - в нем звучала уверенность в моем согласии. В ее поведении сквозило
пренебрежение условностями общежития, что было неожиданно для провинциалки.
У меня даже зародилось подозрение, не революционерка ли она, не состоит ли в
тайном кружке низвергателей столпов державы? Я усмехнулся, глянул вновь на
улицу и уже не приметил тонкой девичьей фигурка, - похоже, Юлия свернула в
одну из подворотен...
____________
Вскоре решилось мое дело - я был зачислен преподавателем общей
неврологии на курсы сестер милосердия. Распорядитель курсов представил меня
общему собранию педагогов, а уже на следующий день я должен был читать. Не
скажу, чтобы я испытывал кипучую радость от очередной перемены своего
жизненного пути, еще недавно представлявшейся столь желанной, и не только
потому, что коллеги - в большинстве своем чопорные дамы - встречали меня с
надменной холодностью, не столько потому, что я в значительной мере свыкся с
тем образом времяпрепровождения (а говорить точнее, полнейшим бездельем).
Ведь я вновь вступил в общественную игру, от которой я сам себя самонадеянно
освободил некогда (читатель уже догадался, что эти курсы представлялись мне
такой игрой), я вновь принужден был жить по тем уничижительным правилам,
согласно которым существует людской род и которые вызывали равнодушие и
непонимание в моем сердце. В этом принуждении я видел еще одно напоминание о
своем месте под солнцем и уже знал наверно, что смирюсь в который раз
безропотно.
Дорога к зданию, где помещались курсы, вела мимо ремесленного училища и
заброшенного кладбища. Зимой я не приметил его, занесенного снегом, а когда
сугробы просели, выступили черные надгробья. Над погостом обыкновенно
простирается особенная торжественная тишина, свидетельствующая о бренности
жизни, и я, не воспитанный, но воспитавший себя в атеистической вере, всякий
раз торопливо крестился, проходя поодаль.
Однажды меня окликнули. Это была Юлия. Она стояла у кладбищенских
ворот.
- Что вас привело сюда? - помимо воли вырвалось у меня.
- Я прогуливалась и вот вижу - спешите... Любопытно знать - куда же?
- Не стану утаивать - в библиотеку, где должен дополнить конспект
завтрашней лекции.
- Позвольте проводить вас - мне одной скучно.
- Не смею ответить отказом, - я учтиво склонился.
Мы прошли несколько шагов, и я спросил:
- Отчего же вам скучно, Юлия? Отчего вы прогуливаетесь одна?
- Нынче Иван Демьянович занят допоздна, в театре репетиция, а более
никого нет, кто составил бы мне компанию.
- А кто он, этот Иван Демьянович? Неужто актерствует?
- Да нет же, - в глазах ее скользнуло подобие улыбки, - он работник
сцены. Да вы виделись с ним давеча в парке...
- Этот... - я поостерегся произносить уже готовое сорваться с языка
фамильярное словцо, боясь затронуть чувства девушки. - А-а! Помню, помню -
весьма колоритный господин. Так вы с ним в дружбе?
- Все полагают, что он мой муж.
- Вот как, - осекся я.
Машинально поддерживая разговор, я думал о другом. Вспомнилось, когда я
выходил из здания курсов, у кладбищенских ворот никого не было; они
просматривались отчетливо, как и пейзаж окрест - прямые осины, ограда,
каменная арка, пустынные тропки, ведшие из глубины погоста. И в какой-то
миг, когда я приблизился, в арке вдруг возникла Юлия. То есть, поначалу я
решил, что она была и прежде там, но ведь в том-то и дело, что ее там не
было, я совершенно явственно вспомнил.
- Хотел попросить вас оказать мне одру услугу, - я склонился к плечу
девушки. - Давайте договоримся, что вы покажете ваш клуб?
Эта внезапная просьба принудила девушку побледнеть сильнее обычного.
Отвернув лицо, Юлия ответила с заметным внутренним напряжением:
- В этом нет необходимости, Павел Дмитриевич. Вы и без меня туда дорогу
найдете - вам труда не составит.
- Отчего же? - я воспринял как шутку такой ответ.
- Не торопитесь все узнать сразу, - только и молвила она.
Мы подходили к центру города, где толкался на тротуарах разношерстный
люд и множество беспардонно-любопытных взоров обратились на мою спутницу,
которая уже привычно хоронила свой непроницаемо-иконописный лик за краем
траурного полушалка. На ступенях библиотеки мы простились. Я рассеяно
заказал литературу и принялся листать страницы.
Из памяти никак не выходил ее образ, начавший обретать абрисы
таинственности, мертвенная бледность, охватившая ее после моей просьбы
показать клуб, эти странные слова - мол, вы сами найдете туда дорогу... Она
в силу открытости характера и по возрасту, мне представлялось, была
неподготовлена вести со мной ту маловразумительную игру, которую ей и мне
старались навязать. Некто указывал, как ей поступать, навязывал ей свою
волю, отряжал ее ко мне. Кто этот инкогнито - Трубников? Этот шекспировский
шут, фигляр? Но с какой далекой целью? Ведь я чувствовал, что меня вовлекают
в интригу с неприятным душком, что я должен кому-то, что неспроста Юлия
возникла сего дня у кладбищенских ворот. Посмотреть иначе - действия
интриганов были неуверенны, робки, хотя и настойчивы, слабость
наличествовала в их, еще не проясненном для меня, желании. Они скрывают свою
цель, осторожничают, боясь вызвать во мне протест, - стало быть, косвенно
признают, что в их цели есть изъян, некая ущербность... Впрочем, все это мои
домыслы, я мнителен и склонен к пустопорожним фантазиям.
___________
Через пару недель выдался перерыв в занятиях и я поехал в Кронштадт,
имея намерение забрать позабытые впопыхах при отъезде зимой личные бумаги. В
самом Кронштадте я побыл недолго, но много бродил по Петербургу, сиживал в
блинной на Мойке, стоял у Петра, обозревал Александрийский столп, заглянул в
кунсткамеру, прошелся по Невскому от Адмиралтейства до Лавры, - словом,
совершил ритуал, положенный для исполнения человеку приезжему, чуждому этому
город. Или уже Петербург стал мне чужд за те несколько месяцев, что я провел
в провинции? Неужели я бродил по Каменному острову лишь с тем, чтобы оживить
воспоминания? Ведь, признаюсь самому себе, что я уже не испытывал никаких
чувств к тому курсанту, что некогда в строю хаживал на занятия в
Военно-медицинскую академию, и крайне удивился бы, если бы мне сказали, что
тот наивный и пылкий юноша был я. Нынче я ношу цивильное платье, и прошлое
меня стесняет, как военный мундир. Я, быть может, отправлялся в Петербург за
тем, чтобы острее познать свою оторванность от него. С некоторых пор я
отношусь к себе как человеку стороннему, зорко слежу за самим собой, а сие
занятие довольно хлопотное, часто огорчительное, потому как порой ни сном ни
духом не ведаешь, что учудишь назавтра. Вот ведь эта поездка - я ее и не
намечал, взял да поехал, повинуясь мимолетному капризу. К черту бумаги -
неужто без них я не могу обойтись? Я поехал оттого, что почувствовал в себе
душевную перемену; я хотел побыть в одиночестве, чтобы утвердиться в этом
чувстве, - а эта перемена связана для меня с той девушкой, возникшей из
кладбищенских ворот. Я ей доверился, я почувствовал, что она способна взять
меня за руку и увести туда, где я еще не бывал. Спервоначалу мне подумалось,
что кто-то ею управляет - подозрение привело к тому, что я в который раз
самонадеянно преувеличил собственные силы, безоглядно превозмог свои
возможности и не сразу потому распознал, что и мною уже управляют, что уже
образовалась (или была всегда?) некая необъяснимая связь между ею и мной.
...Поезд сбавил ход в окрестностях N, застилая паром лесную колею.
Проехали часовенку на взгорке, надвинулся и остался позади березняк со
всполошенным сорочьем, зачастил кустарник. Орешины клонились, застилая свет,
и вдруг за купой зелени открылись подъездные пути, пакгаузы, вагонные депо.
Сойдя на перрон в многолюдье, я оставил поклажу у ног и покликал носильщика.
Из толпы на меня надвинулся беззвучно, как тень, Трубников.
- Здоровенько живете, Павел Дмитриевич, - собираетесь аль уже
отсобирались куда? - произнес доверительным шепотом он, как давнему
приятелю, склонившись едва ли не к самому моему уху.
"Что за бесцеремонная манера ошарашивать собеседника внезапным
появлением?" - неприязненно поморщился я и показал перчаткой на литерный у
перрона:
- Только что...
- Из Питера, стало быть... А мы в Одессу на гастроли намылились, арии
мурлыкать, - он вдруг откинул голову, картинно схватился рукой за грудь, в
горле его заклокотало, и вырвалось протяжно: - Доколь ты-ы, милая
Татьяна-а...
"Верно говорят, что дураку и грамота вредна, " - подумал я, глядя, как
он шествует к тупику, сотрясая воздух под сводами вокзала:
- Не томи родимый, не тужи меня... Дай моей отраде стать моей женой!
В теплушки загружали театральный скарб. Взвалив куль на плечо, горбясь,
Трубников поднялся по сходням в вагон, после чего, высунувшись из проема,
помахал мне картузом. Донесся далекий, приглушенный и ехидный голос:
- Не желаете подсобить, Павел Дмитрич?
"Он ее муж? - подумал я с внезапным недоумением и разочарованием. - Что
могло их связывать? Что может шептать она по ночам этому клиническому
идиоту? Как она позволяет трогать себя бесстыже грубым рукам этого мужлана в
замусоленной поддевке?"
Извозчик довез меня до дома, где во дворе я встретил Ермила, нарядно
одетого, в начищенных сапогах, со всем семейством - женой, невысокой,
смирной, незаметной, в строгом сером платье, с вплетенным бантом в косу, и
двумя пострелятами в вычищенных картузиках и накрахмаленных до синевы
белоснежных рубашечках.
- К теще на блины? - спросил я.
- Шутить изволите, Павел Дмитриевич? Тут дело сурьезное - к бабке
Алевтине за советом идем.
- Что еще за бабка?
- Как вам сказать - вы только не насмехайтеся... Провидица она, из села
Чистополье, - верно судьбу сказывает.
- А детей для чего берешь?
- Василек по ночам полохает, на головку жалуется... А бабка Алевтина,
окромя всего прочего, хвори уговором изгоняет.
- Прямо не бабка, а чародейка!
- Вы не смейтеся, Павел Дмитриевич... Сами бы сходили - народ ее
почитает. Она и вам подсобила бы, отселе недалече.
Оставшись один в комнате, я запер дверь на щеколду, заварил чай и
закурил трубку. Меня задели последние слова Ермила. Отчего он решил, что я
нуждаюсь в участии? Стало быть, мое лицо, выражаясь по-книжному, выдает
болезненные метания души? Но я всегда гордился своей выдержкой - что-то
унизительное было в сочувственном голосе дворового. Плевать! Какое мне дело
до Ермила? Ведь мне до самого себя нет дела, ни малейшего интереса не
испытываю к собственной персоне, я устал от самого себя. Я полагал, что,
едва начну преподавать, укрепится мое положение и мой дух утвердится, я
выздоровею; и было так, но недолго потому, что вера моя в собственное
исцеление была неискренней, немощной. Да и что значит "преподавать"? Разве
через это можно спастись?
__________
В воскресенье я был зван на обед к доценту Сумскому, читавшему введение
в курс полевой хирургии. Сумский был сухонький, по-ребячьи резвый,
коротконогий старичок, любопытный до крайности. Видимо, по указанной причине
я, как лицо новое в училище, и был приглашен незамедлительно при первом же
знакомстве. Сумский давно овдовел и жил с двумя престарелыми сестрами,
которые, говаривали, доглядывали его с материнской заботой. Когда я дернул
шнур колокольца, в глубине квартиры прозвучал повелительный голос:
- Аглая, поди отвори!
Открыла женщина в темной кофте и плюшевой юбке с оборками, улыбнулась и
провела меня в зал, где уже был сервирован стол на двоих.
Сумский сидел в кресле в отдалении от стола, у его ног помещалась
глиняная напольная пепельница, и он, не отрывая взгляда от газеты, стряхивал
с сигары пепел.
- Послушайте, что сочиняют газетчики? - приподнявшись в кресле, пожал
он мою руку: - Будто бы цыгане выкапывают покойников и затем их, понимаете
ли, свиньям скармливают. И будто, когда околоточный явился с обыском, его
чуть ли не загрыз насмерть кабан, прикормленный человечиной... Бред,
дикость! Никогда не поверю! Курите? - он протянул коробку сигар под лаковой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг