Я силен почище многих, хоть и сам об этом не знаю. Так сказал Зимородок...
Все мои чудеса всегда начинались с того, что зажигался во мне крохотный
такой теплый огонек. Я искал в себе в себе знакомую капельку то ли света, то
ли пламени, но все мои попытки кончались ничем - вроде как о каменную стену
мордой тыкался, а стена эта непрошибаемая внутри выросла, отделив меня от
сокровенного: я даже "видение" свое потерял - был "видящим", а стал "
слепым". Что же они делать-то со мною собираются? Зачем я им нужен? Зачем
ловили? У них сейчас главная забота должна быть - это Зимородок на острове.
Он для них - препятствие основное. Людишки не в счет, всплыло у меня в
голове. Может, они меня у Зимородка на исполинское изделие выменять решили?
Согласится ведь Зимородок. Согласится! Отдаст! Так он, может, и показал бы
им кузькину мать, и убрались бы темные маги не солоно хлебавши на своих
галерах восвояси. А может, он бы их промурыжил, пока к нему на подмогу
сотоварищи его, светлые маги, не поспели бы? Темные маги вряд ли без боя
убрались бы, но то славный был бы бой, ватага тоже бы не утерпела: пусть
маги с магами схватились бы, а мы тем временем показали бы этим на галерах,
которые у темных магов под ногами стелются, как соваться туда, куда их не
просят - раз уж живете на юге, то и сидите там, не высовывайтесь. Ох, если
бы да кабы... Будь я проклят со своей дурью... Не прав ты, Сова, не выпороть
меня надо... Убить... Уткнувшись лбом в колодки, я скрипел зубами и сжимал
кулаки, сильно как мог, чтобы ногти поглубже впились ладони. Пусть будет
больно. Пусть. На меня упала чья-то большая тень. Негромко забрякало железом
и потянуло кислым звериным запахом. Сильный тычок отпихнул меня от колодок,
откинув назад. Руки рвануло, и я со всей силы сжал зубы, чтобы не взвыть. Но
крик застрял у меня в глотке: перед собой я увидел такую образину, какой
себе представить бы, не видя, просто не смог. Чудовище. Его можно было
принять за человека, за здоровяка вроде кормчего и Крошки. В потемках,
наверное, его от человека было совсем трудно отличить. Оно было выряжено в
кольчугу - вот он, звон железа - и кольчуга добавляла ему сходства с людьми.
Сначала я увидел его лапу, которой оно ухватилось за колодки. Лапа была
размеров лопату, черная, с неровными, обломанными ногтями каждый с медяк
величиной. Белесые ногти были такие, не людские совсем. А потом чудовище
наклонилось, и я увидел его морду. Рыло у него было собачье, а голова
заостренная, как кол, и вся черной шерстью поросшая, морда только голая, а
кожа на морде в трещинах глубоких морщин. Маленькие, оттопыренные, почти
человечьи уши выглядывали из лоснясщихся лохм. Оно пошевелило кожистым
носом, принюхиваясь, щеки на рыле задергались и полезли вверх, обнажив
здоровенные с желтизной клыки. Чудовище издало глухое ворчание, завоняв
гнилью. Поверх собачьего рыла на меня смотрели два темно-карих, без белков,
круглых глаза, сидевшие в глубоко проваленных глазницах. Зверь собрал черную
морщинистую кожу на узком лбу в складчатую лесенку и с ворчанием отвернулся.
Мохнатая лапа неловким обезъяньим движением ухватилась за клин, запирающий
колодки и вытащила его, а затем ухватила меня за рубаху и рывком выдернула
из колодок. (На этих колодках отныне будет и моя кровь вперемешку с
лоскутьями кожи.) Я ветошью обвис в лапе зверя, и он понес меня по палубе,
тяжело бухая ногами и громко сопя. Понес, держа на весу, как щенка за
загривок, - силищи, видно, зверь был неимоверной. И шаг у него был быстрый.
Я успел заметить темную бронзу лоснящихся от пота спин гребцов, а потом
зверь вдруг остановился, и меня сильно дернули за волосы на затылке, задирая
подбородок кверху. Я увидел двоих. Так вот они какие ... Темные маги...
Разве они были, друг на друга не похожие. Один высокий с коричневой, как
кора кожей. На голове у него шапка чудная из разноцветных перьев, а на
плечах пушистый плащ и опять же из цветных - красных, желтых, зеленых,
синих - перьев соткан. И в золоте весь: на шее литая золотая гривна аж до
середины груди доходит, на руках до локтей витые браслеты из золота с
каменьями и наплечники, а с ноздри проколотой мулька непонятная свисает,
покачивается - и эта золотом желтеет. Высокий в перьях что-то сказал
второму, и я увидел, что зубы у него не белые, как у всего нормального люда,
а черные. Не гнилые, а черные! Урод! И рожа у него жесткая, рубленная, нос
горбатый, крючком, а глаза желтые и взгляд дикий, - почище, чем у того
чудовищного зверя, что меня от колодок проволок. А второй был совсем другой:
на голову ниже, плотный мужичонка с голым как яйцо черепом. Не таскал он на
себе казну золотую и одет был в длинную, подпоясанную кожаным ремешком
рубаху пурпурного цвета с разрезами до колен. Из разрезов выглядывали
волосатые икры. Морда у него сияла благодушием - ну, прямо, дядька родной, -
а серые глазенки, выглядывающие из-за пухлых щек, покрытых крепким загаром
щек, искрились весельем. Он был именно загорелый, а не с темной кожей, как
первый. Он довольно улыбался, будто только что новость хорошую услыхал или -
вдруг пришло мне на ум - сластей каких-нибудь отведал. Слушает он и башкой
бритой добродушно так кивает. Тот, который весь в перьях и в золоте снова
раскрыл чернозубый рот. Пурпурный радостно рассмеялся, из углов глаз у него
брызнули в разные стороны мелкие морщинки. Сложив губы трубочкой, он повел
рукой в сторону острова, проплывающего за бортом галеры и ответил. Языка, на
котором они говорили, я не понимал и даже никогда не слышал подобного ему.
Говорили они вроде как вороны каркают, только звонко и на слух приятней. Я
висел в лапе зверя и пялился на них. Руки ноги мои висели, а голова
по-прежнему была вздернута за волосы на затылке. Что-то меня притягивало в
пурпурном толстячке и только в нем, а не в раззолоченном петухе с черным
клювом. В одурманенной башке лениво ворочалась какая-то заплутавшая мысль, и
внезапно она поднялась, всплыла над муторной жижей дурмана. И я понял все.
Этот пурпурный и есть темный маг, а другой в перьях, - капитан галеры или
еще что-нибудь вроде, но никакой он не маг. Только я это подумал, как
пурпурный толстяк развернулся ко мне, и серые глазенки его из веселых стали
пронзительными и колючими. Точно! Он и есть маг. Стать у него такая же, как
у Зимородка. А остальные где? И сколько их? Двое? Трое? Чернозубый опять
закаркал, похоже, спрашивал. Маг оторвал от меня взгляд, пожал плечами и
махнул рукой с видом, мол, делай, что хочешь. А потом повернулся и пошел, не
торопясь, прочь, Державший меня зверь беспокойно затоптался и глухо рыкнул,
Маг остановился, обернулся и рыкнул в ответ. Палуба стремительно стала
приближаться ко мне: зверь разжал лапу. Сначала я упал на колени. Колени не
держали меня, и я грянулся мордой о палубу, в последний момент умудрившись
как-то извернуться. Я врезался скулой в палубу и лежал не в силах подняться.
Закатив глаза под лоб, я смотрел вслед удалявшемуся зверю. Зря я его с
кормчим сравнивал: куда кормчему до него - Сове надо на плечи Крошку
посадить, лишь тогда они вдвоем в росте со зверем сравняются. Зверь кажется
ниже. Он горбатит покрытую кольчугой спину - вон передние лапы почти по
палубе метут. И еще я вспомнил, как один старик под чарку вина в "Барракуде"
о собакоголовых с южных островов Архипелага рассказывал. Что росту они
великанского, друг друга жрут и человечинку любят. Вот он и есть
собакоголовый, зверь этот. Чернозубый петух грозно прокаркал надо мной. По
палубе затопали ноги. Меня опять вздернули за шиворот. На этот раз люди. Два
коричневых здоровяка, на которых одежды было - один лоскут, срам
прикрывающий, подняли меня и стали срывать с меня порты, а затем и рубаху
стянули. Я остался в чем мать родила. Здоровяки подхватили меня за руки, за
ноги и бегом поволокли куда-то. Я снова увидел спины гребцов. Рядом с ними
расхаживал кривоногий детина с кнутом. На детине тоже была шапка из перьев,
цветами, правда, победнее, чем у чернозубого. Надсмотрщик. А еще я увидел,
что меня тащат назад к колодкам, а рядом с ними то, чего не заметил раньше:
в палубе стоймя торчал непонятно зачем брус высотой в аршина полтора.
Странный брус: для мачты коротковат, и изгвазданный весь какой-то. Меня
бросили на палубу рядом с брусом. Один из здоровяков подошел к брусу и
обхватил его руками. Мускулы под коричневой кожей взбугрились, и здоровяк с
гортанным "хеканьем" вырвал брус из гнезда в палубе. Второй южанин чем-то
звякал, сидя спиной ко мне. Вдвоем они уложили брус на палубе, потом подняли
меня и растянули на нем. Я кожей лопаток почувствовал осклизлую поверхность
дерева, Мои руки были подняты над головой и скрещены в предплечьях, ноги -
вытянуты и скрещены тоже. Пока здоровяки со мной возились, я заметил, что у
них обоих лица разрисованы узорами из темных тонких линий и точек.
Действовали они молча и сноровисто. Пока один придерживал меня, чтобы я не
соскользнул с бруса, второй встал на колено, опять позвякал чем-то невидимым
и распрямил поясницу, Я увидел в руках у него молот и длинный заточенный
шкворень. Я не закричал, потому что просто не мог поверить, что такое может
быть. ОНИ ХОТЯТ ПРИБИТЬ МЕНЯ К БРУСУ! Острие шкворня кольнуло кожу на правой
руке ниже запястья, потом с болью вдавилось в руку. Здоровяк взмахнул
молотом. Время для меня вдруг стало медленным, тягучим. Молот плавно
поднимался, отсвечивая металлом на солнце. Он на мгновение застыл
неподвижно, а затем стал рушиться вниз, закрывая собою небо.
4
Версты и версты... тысячи верст... тысячи тысяч верст тянулась труба...
Или нора?.. Не знаю... Тысячи тысяч лезвий росло из ее стен. Лезвий тупых,
не способных резать, а только рвать, рвать, рвать... И тысячи тысяч
раскаленных прутов, пышущих немилосердным жаром... Тысячи тысяч... И меня
волокло сквозь эту нору... или трубу?.. Волокло подобно щепке в
переполненной сточной канаве во время ливня, несло, кружило и било об стены,
где меня поджидали тысячи тысяч тупых лезвий и раскаленных прутов. Когда-то
давным-давно, тысячи тысяч лет назад, у Хлудова пацана в Шухе я играл в
занятную игрушку. Она мне нравилась. В плоской деревянной дощечке умелый
резчик протянул долгую затейливую бороздку; она то сворачивалась в спираль,
то шла волной, то перечеркивала саму себя, образуя крохотные перекрестки в
замысловатом лабиринте, который казался бесконечным. И по этому лабиринту
надо было гонять пять крохотных железных шариков, а шарики все норовили
разбежаться в разные стороны и затеряться в загогулинах игрушечного
лабиринта. Бороздка была неглубокая - дрогнет рука невзначай - и убежит
шарик от четверки собратьев, а потом потей, собирая их снова вместе. Но
шарикам в игрушке повезло больше, чем мне... Их бороздка не была утыкана
тупыми лезвиями и раскаленными прутьями. И их бороздка не пульсировала с
хрипением - ах-ха! - не сжимала шарики в безжалостных жвалах стен, а в спину
им не бил неведомый ветер страшной силы, что не давал мне остановиться и
нес, нес, нес, сквозь тупые лезвия и раскаленные прутья. Где-то далеко
впереди меня дрожала крохотная искорка... или звездочка мерцала там
растопырив колкие лучики? Она не пропадала из виду, как бы меня не кружило и
не бросало. Ветер, бивший в спину, казалось, нес меня к ней, но я летел,
летел, а искорка - или звездочка? - по-прежнему дрожала впереди.
Недоступная. Я был кораблем, застигнутым бурей у берега, где в ночи зажжен
маяк, а встречный ураганный ветер относит беспомощную посудину в открытое
море, звездочка зажженного маяка висит в чернильной тьме такая близкая и
недосягаемая. Гавань рядом, спасительная гавань, - и не войти! А многорукая,
как спрут, смерть бьет в хрипящему в агонии кораблю тяжелыми молотами волн.
Трюмы заполняются водой, и предсмертным визгом визжит дерево... Боги вняли
моим мольбам... Заветная искорка - или звездочка? - стала расти, быстро
расти. Тупые лезвия и раскаленные прутья не оставляли меня в покое - рвали и
жгли, рвали и жгли, рвали и жгли, - но неведомый ветер ударами пудовых
кулаков толкал меня к желанной колючей крупинке. Удары, беспощадные удары
сыпались один за другим. И внезапно искорка - или звездочка? - выросла в
стену слепящего света, и я упал в этот свет, и в ослепленных глазах моих
сквозь резь проступили размытые очертания предметов и движущихся фигур.
Я снова на палубе галеры темных магов. Натужный хрип, который
сопровождал мои блуждания в пыточном лабиринте, не исчез. Теперь - ах-ха! -
хрипела палуба галеры. Хрипя, она пульсировала, сжимаясь и расширяясь, и
казалось, что каждый хрипящий вздох пробегает по палубе мутно-красной волной
с солоноватым привкусом крови. Сумерки царили на палубе. По палубе двигались
людские фигуры, черные и колеблющиеся, подобно водорослям, что качаются в
волне. Боли больше не было. Был только удушающий жар, который усиливался с
каждым хрипящим вздохом. И били часы. Я вяло удивился: откуда здесь часы? Но
они били, плюя на мои вопросы - протяжный удар, вскипание палубы красной
волной и хрип - ах-ха! - все вместе звенело, качалось и хрипело. Паруса
успели убрать. Я попытался скосить глаза и увидеть остров. Часы забили
громче, громче захрипела пульсирующая палуба и колеблющиеся фигуры на ней. К
хрипу и часам присоединился низкий тягучий вой: "Ы-ы-ы..." Я увидел остров,
его мохнатые склоны и часть песчаного берега. Остров тоже колыхался, хрипел
и выл. Я узнал бухту, в которой прежде стояла "Касатка". " О - ЖЕ - РЕЛЬ -
Е... ЗИ - МО - РО - ДОК..." - неожиданно пробили колокола часов. Вой стал
непрерывным; хрипение и часовой бой слились в кашу. На острове тоже были
сумерки. Я закатил глаза к небу. Оно оказалось неожиданно голубым и в тоже
время очень темным. И в этом странного цвета небе прыгало солнце. Я узнал
его - это было солнце, а не луна. Солнце суматошно плясало на месте, скача
из стороны в сторону и выло: "Ы - ы - ы..." И вдруг оно стрелой метнулось
прочь от меня и прочертило огненную дорожку в бездонную глубину безумного
ярко-темного голубого неба и стало колючей звездочкой, а на спину мне
обрушился многопудовый удар неведомого ветра, и ветер понес меня сквозь
тупые лезвия и раскаленные прутья... И я не выдержал... В пыточном
лабиринте, гонимый адским ветром, я почему-то был нем; хрип тесной трубы -
или норы? - единственный звук, заполонивший все, зашатался и стал осыпаться,
повергнутый криком. Моим криком.
+ + +
Жемчужное сияние. Без конца и края. Куда ни кинь взгляд всюду мягкое
свечение перламутра. Громадная раковина, а я - в ней. Жемчужина. Соринка.
Только одно пятно нарушает собой чистоту блистающего молока. Похоже на
чернильную кляксу, которую оставляет за собой, удирающая каракатица. Или на
чудную морскую звезду черного цвета. Пятно непрестанно шевелится,
выбрасывает короткие тупые щупальца, втягивает их и снова выбрасывает.
Дрожит мелкой дрожью, Оно подо мной, как привязанное. В густом, с
проблесками радужниц, мареве мне покойно и хорошо, свежо и радостно. Нет
хрипа и воя, окончилась пытка. Плыву счастливый. Только пятно немного
беспокоит. Оно дрожит, колеблется. Рук не вижу, ног не вижу. А есть ли они у
меня? Потянулся нос почесать. Получилось... А все равно не вижу. Хорошо,
Исчез дурман, густыми помоями заполнявший меня прежде. Голова ясная-ясная;
мысли больше не копошатся жабами в ведре золотаря, до краев заполненного
жидким дерьмом. Думать не хочется. О чем думать? Я весь кристальная
чистота - бодрящая, бездонная и пустая. Только клякса притягивает. Что мне в
ней? Закрою-ка глаза, чтобы ее не видеть. Чудно... Все равно вижу:
прозрачными веки мои стали. Чудно... А черный колыхающийся зев кляксы тянет,
не отпускает: беспокоит, тревожит... Вспоминаю. Ожерелье... Зимородок...
Братва... Ах-х! Чернильная клякса вспухает и выплескивается сама из себя. И
нет больше жемчужного сияния. Страшный лик встает передо мной: синюшная
кожа, мутные бельмы вместо глаз, скошенные к переносице под перепутанными
слипшимися прядями. Но страшнее всего рот... Искусанные, вспухшие губы
улыбаются неведомо чему, а из углов изуродованного улыбкой искромсанных губ
рта тянутся струйки красной слюны и текут по коричневой сукровичной корке на
подбородке. Красные пузыри вскипают и лопаются на остатках губ, а под ними
из клейкой жижи выглядывают полоски зубов. Прочь от него! Прочь от страшной
маски! Боги!!! Хозяин страшного лица, вытянув над поникшей головой
скрещенные руки, висит на деревянном брусе. Он прибит к нему. Два кровавых
пятна отмечают места, где тело пригвождено шкворнями: чуть пониже запястий и
на лодыжках. Боги!!! Это же я!!! Это мое тело!!! Из темени его, обвисшего на
брусе, тянется тонкая серебристая нить. Тянется ко мне. Конца нити я не
вижу - где-то надо мной, взгляд не достает. Страшно... Тело мое на брусе, а
я здесь... Кто я теперь? Дух? А у него на груди, где сердце, знакомая клякса
пляшет, как мрачные ворота в истерзанную плоть. Какая-то тень стремительно
проносится мимо, раздается звук глухого удара, и по полумертвому телу
пробегает вялая судорога. Диковинная стрела с широким, похожим на серп
наконечником, вонзилась в брус, начисто срезав с левой руки два пальца,
мизинец и безымянный. Стук вонзившейся в брус стрелы словно разрывает завесу
тишины, до сих пор окутывавшей меня. Я снова слышу натужный хрип, я слышу
низкий стон, и на прокушенных губах моего лица красными пузырями вскипает
слюна. А позади топот ног, рев голосов и звон стали. Я отворачиваюсь от
своего тела. Бой. Бой идет на палубе галеры. Дрожит пламя огней - это горят
факелы. Значит уже ночь. А на небе звезд нет. Небо серебренное и светится.
Все. Целиком. И море горит зеленоватым стеклянистым блеском. Шевелится.
Горбатится. Далеко в море, на самом горизонте, высокое зарево
желто-оранжевого пламени. Стеной. Поднимаясь, зарево перетекает в серебро
неба; и не различить где граница между желто-оранжевым полыханием и живым
серебром небесным. И как подпорки серебряного свода из стеклянистой глубины
морской поднимаются столбы бело-голубого света. А на палубе бой. Яростный.
Живые мерцают телами и оружием. Мертвые темнеют у них под ногами. Вот один
из сражающихся запрокинулся и рухнул на спину, и мерцание его тела начало
угасать и исчезло совсем. Галера тоже мерцает, но по-иному: слабо светятся
мачты и палуба. И совсем нет теней. Факелы не отбрасывают теней... А над ней
нависает рябым зверем светящийся остров, и с него в ртуть неба идут три
бело-голубых столба. Страшно мне... Видать, душа покинула умирающее тело и
ждет прихода Смерти. Теперь я ее увижу. Смерть свою. Может она уже здесь?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг