- Ну, этих, в платьях, - обрадованно воскликнул я.
- Их всегда много, а иногда - слишком много.
- Разве бывает - слишком? - удивился я, вспоминая мужской коллектив
АМС-4.
- Бывает, - ответил Вейн, - сам сказал "преступно много", - ухватил
меня за рукав и потащил к выходу.
- Радостная весть, - улыбнулся я, - не тащи, сам пойду.
- Хромого могила исправит, - Вейн махнул на меня рукой. И в прямом и в
переносном смысле.
- Правильно, - вырвался я и побежал к двери.
Я вел серебристый "Медиум" Вейна так, как будто писал очередную статью
для газеты. Писал, заранее зная, что и она не пройдет. Как и все предыдущие.
Мысленно я видел, как на ровном белом поле листа, слева от напечатанного
текста, появляется карандашная надпись: "Вычурность, красивость - одно из
зол Вашего стиля". С редактором не спорят.
А я не могу писать иначе: будь то статья или запись в дневнике. Мне
тесно в рамках строгих литературных ограничений.
Поэтому: "... машина тупорыло петляла, утрамбовывая и без того плотные
ватные тампоны тумана, набившиеся в узкие щели меж домов. Солнце, перепутав
день и ночь, опорожнило дрожащие надежды утренних мечтателей - они уже не
смогут окунуться в одобрительное поблескивание его лучей. Фонари, бледными
немощными пятнами, как знаки дороги "наезды-настолбы-запрещены", съежившись,
охраняли самих себя. Очередной поворот выбросил машину на набережную. С моря
налетел ветер, протиснулся сквозь крохотные щели, наполнил салон густым
тинным выхлопом..."
Я закашлялся, автоматически вжавшись в тормоз. "... рядом сидел Вейн,
привалившись к дверце, на правый коть: левая рука изредка - лениво
приподнималась, указычая, где-когда-куда поворачивать. Черный блестящий
ремень" подпоясывал темно-синий комбинезон - униформу "Континуума" и его
фэнов - безнадежно пытаясь затянуть животик, приурочить его исчезновение ко
Дню Гармонии, к Юбилею Единения Тела,и Духа..."
- Прочитал? - спросил Вейн-Молчун, как умел только он, не разжимая губ.
- Чи-то? - переспросил я, отлично понимая "о-чем-он".
- Книгу Его Стихов, - спокойно ответил Вейн: год назад он заводился с
пол-оборота, так не любил повторять и пояснять. Но сегодня он не только
пояснил, но еще и добавил: - Притормози.
"... машина прижалась к поребрику, мраморная целостность набережной
обрывалась лестницей, стекающей к пляжу. Мотор, выплюнув остатки перегара,
затих..."
- Нет, - признался я, - не прочитал.
Вейн ничего не сказал, а я, как нашкодивший юнец перед блюстителем
порядка, начал оправдываться:
- Возле трапа меня перехватил Боб и отвез в гостиницу. Мы решили, что
наша встреча - прекрасный повод помянуть Старые Добрые Времена. Ты не
станешь возражать?
- Не стану. Но меня он разбудил ровно в пять, когда ты еще дрых без
задних ног.
- Я всегда дрыхну без задних ног. Я их отстегиваю и прячу под шкаф.
Кроме того, вчера я постарался за двоих. Ты же знаешь, какими ветрами меня
занесло, - объяснил я, "панорамным взглядом охватывая годичное пребывание на
АМС-4".
- Там не поминают Старые Добрые Времена?
- Единственный застольный праздник - Рождество. Все остальные -
безалкогольные.
- Вот ты вчера и дорвался. Да еще, наверное...
- Еще - не было.
Вейн хмыкнул - "так-мол-я-тебе-и-поверю" - и протянул книгу: - Читать
способен?
- Спрашиваешь?.. - обиделся я и несколько раз просигналил.
"... разбуженные чайки, недовольно гикая, снялись с питательных точек,
"взмыли в воздух и растворились в туманных раскатах печального рассвета..."
- Помнится, машины ты водишь даже в беспамятстве, - парировал Вейн и
выдавил из себя еще один хмык.
- Она? - удивился я, принимая книгу из его рук, ощущая тяжесть бумаги в
зеленом супере.
- Да. Книга Его Стихов.
- Странно. Вчера она выглядела как покетбук, а не как подарочное
издание.
- Прямо из типографии? - спросил я.
- Почему из типографии?
- Ну... Боб ничего не говорил о переиздании Книги.
- Переиздания не было. Книгу Его Стихов издали один раз.
Спорить с Вейном, как и расспрашивать его я не стал. Осторожно раскрыв
Книгу, разъединил склеившиеся страницы, заглянул внутрь...
- Это что, нелинованная записная книжка?
Вейн с тоской посмотрел на меня, неопохмелившегося идиота, выхватил
Книгу, раскрыл, протянул. Я прочитал вслух:
"Легкий взмах руки, румянец на щеках.
Нежное движенье, первой боли страх.
Томные глаза, дрожащие ресницы.
Легкий взмах крыла, страданья дикой птицы.
Поцелуи, пламенные руки.
Бархатные пальцы, фортепьяно звуки.
Шорохи парчи, зашторенные окна..."
Я замолчал, задумался. Что это? Стихи или набор слов для пения внутрь
себя? Под рожок, флейту и африканский барабан, обтянутый бесплатной белой
еврокожей.
Я повернулся к Вейну, но вопрос так и не задал. Молчун сидел тихо и
блаженно улыбался, я смотрел на него, вспоминая...
"... впервые они познакомились лет двадцать пять назад..." Все
правильно - мы дружны со школьной скамьи. Наше совместное детство прошло на
чердаках и помойках. Мы чистили соседские фруктовые сады, освобождая их от
излишек, дергали, как положено, девчонок за косички.
После второго четырехгодичного цикла Вейна выперли из школы за
"патологическую неуспеваемость и преднамеренную молчаливость". Единственным
человеком, знавшим, почему он закрыл свой рот на замок, был я. Вейн жил с
матерью и сестрой. Мать пила, постоянно награждая детей оплеухами и
тумаками.
Именно закалка, полученная Вейном во время семейных баталий, помогла
Молчуну прозреть: еще в школе он понял, что знания, вдалбливаемые учителями
в наши зеленые мозги, ложны и к реальной жизни не имеют никакого отношения.
Мы - остальные - катаясь, как сыр в масле, не испытывая ни материальных, ни
физических трудностей, заглатывали брехню учителей кусками, не разжевывая.
Молчун на слова, он хорошо пел, правда, не имея собственного
репертуара. Я до сих пор храню три кассеты с записями его юношеского голоса.
Наши пути разошлись, когда я поступил в столичный Университет, уверенный,
что писательству могут "Научить заочно, без практики жизни, стоит только
вцепиться в парту, да покрепче. После первого семестра я начал догадываться,
что в чем-то мои расчеты ошибочны, и, чтобы набить руку, устроился в газету,
совладельцем который был и остается Дед - мой двоюродный дядька - не столь
старый, сколь бородатый.
Вейн, два года бродивший по стране вместе с группой хиппи, в итоге
загремел в армию, вляпавшись в разгар Островного конфликта. Последствия:
госпиталь, малярия, желтуха и ранение в ногу. Я, будучи, студентом,
отвертелся от призыва, он - вынес в сердце боль кровавых бессмысленных
схваток во имя Чести Господина Генералиссимуса. Вернувшись из госпиталя он
начал сочинять сам - злые, откровенные, без промаха бьющие песни... Но очень
скоро понял, что в одиночку стену равнодушия не пробить, что единственное
спасение - влиться в андеграунд. Что он и сделал. Несколько лет спустя,
когда рок легализовался, Вейн вынырнул на поверхность вместе с группой
"Гильотина", завоевав титул "Лучшего бас-гитариста". После одного из
концертов мы встретились - я к тому времени вернулся в город несолоно
хлебавши: бросил учебку на седьмом семестре.
Год спустя успехи "Гильотины" пошли на спад - Вейн никогда не
выпендривался перед публикой - и группа развалилась. Почти в то же время Боб
"Киндер" начал создавать новый ансамбль, он узнал, что Молчун "развелся",
так что первым, кого он пригласил, был Вейн. Я вертелся поблизости и,
познакомившись с Бобом на одной из вечеринок, устраиваемых Молчуном, быстро
с ним подружился. Боб "Киндер", он же - "Непревзойденный Аранжировщик",
пронюхал, что я промышляю не только журналистикой, но и стихами - привлек к
работе. Внешне Боб походил на могучего рыцаря, сошедшего с обложки
героической фэнтэзи, на Конана-варвара, правда, без волшебного меча или
шпаги, и обладал удивительной способностью располагать к себе людей. Вслед
за Вейном к нему перешел "Квант" Любен, инженер-программист и
клавишниквиртуоз. А спустя еще один день он притащил Сибиллу, голос которой
сочетался с потрясающе-откровенной фотогеничностью. Разнообразие в мажорную
жизнь группы вносил Стас: он постоянно исчезал вместе с барабанными
палочками, посещая сборища коричневых. С последующими, пусть
непродолжительными, но профилактически необходимыми отсидками за клетчатыми
окнами. Головомойки и внушения на Стаса не действо-. вали, а его убеждения
никакому логическому анализу просто не поддавались. Так что год назад, перед
моим отъездом, Боб окончательно решил с ним расстаться.
Я исправно рисовал для "Континуума" стихи, - некоторые тут же шли в
дело - но петь отказывался наотрез; Зачем? Если есть Боб, Вейн и Сиби?
Сиби...
Ребята терзались и круто тосковали, но ни слова упрека. Страдали все,
кроме нас с Сиби. Так уж вышло, мы спали вместе и часто. Но на сцене
"Континуум" выглядел единым механизмом движения вперед, даже когда Вейн или
Боб пели "свое".
Розовые облака растворились в тот день, когда меня представили Дочери
Мэтра Города - Принцессе Милене... и я написал: "Чужой любви не замечая, мы
любим то, что нам не по зубам..." Строки не пристроились к музыке, остались
исповедью бумаге...
"...С тех пор прошли годы!.."
На самом деле не так много. Но! Мы успели постареть и изрядно
обтрепаться.
Я внимательно вгляделся в опухшее лицо Война:
"... усталые глаза, нос картошкой, всклоченные волосы, бакенбарды,
торчащие перпендикулярно вискам, подбородок, выбритый вчера и торопливо -
разрозненные седые щетинки протыкали его с откровенным вызовом..."
- Поброжу по берегу, - сказал он, резко обернувшись, перехватив мой
любопытный взгляд. Ткнул пальцем в книгу:
- А ты...
- Договорились, - ответил я. - Иди-иди, не сопи над ухом!
"Хотя я не был на войне,
И не стонал под артобстрелом,
Кровь не сдавал в актив стране,
Не рисовал плакаты мелом:
Я вместе с вами,
Я - как вы - погиб".
Я задумался, силясь вспомнить: чьи это строки? Откуда я их знаю?
Неужели Тилл У. сочинил их за тот год, пока я отсутствовал? Слышать не мог,
но уверен, что знаю. Ерунда - я их где-то уже читал: знакомые близкие слова.
"Война ушла, распотрошив могилы,
В гробы насыпав градин из свинцовых туч..."
Я суетливо перевернул страницу:
"Печаль и боль, боль и печаль
Затмив и ревность и любовь,
Меня грызет свинец и сталь.
Боль и печаль, печаль и боль
Сталь режет раны,
Горе сыплет соль..."
Слова, сложенные в строки, строки срифмованные в стих. Я пытался
сочинять похожее, когда читал Ремарка, Барбюса и Олдингтона.
Глава "Боль прошлого" заканчивалась послесловием автора:
"Почему Война поныне остается Тем придорожным Камнем, возле которого я
останавливаюсь и снимаю шляпу? Я не воевал, меня не провожали на фронт мать
и невеста, я не мерз в окопе, припорошенном снегом, не истекал кровью. Но я
не могу не писать, не петь, не кричать о войне! Всей Душой! Миллионы людей
остались лежать в земле... Удобрять землю людьми варварство..."
Громко написано, правильно. Но не многовато ли пафоса? Или во мне
говорит привычка всегда и везде посмеиваться над высокопарными фразами?
Привычка, всосанная с молоком школьных учителей: восхваляй придуманное, но
не думай о настоящем. Оно должно созреть для мифотворчества.
Я вернулся к оглавлению - что там еще? И обнаружил страницу с
фотографией: длинные волосы, бородка, серьезные, но усталые глаза - Лик
Иисуса. И подпись: "Тилл У. Избранные стихи, песни, статьи". Странно, почему
в первый раз, когда я залез в Книгу, не обратил внимания на фотографию и
надпись?
"И вывел меня на предельные суффиксы счастья,
И поднял меня на отчаянный подвиг души!"
Может, и красиво, но безжизненно. Я не прав? Напоминает нравоучения в
стиле Деда и иже с ним.
Но если я уверен, что прав, зачем уговариваю сам себя? И откуда
доносится это неуловимое ощущение, что в строках мои мысли?
- Эй, Молчун! - крикнул я, высунувшись в дверной распах. Но Вейн даже
не обернулся, пришлось вылезти. Я направился к нему, а тем временем:
"... ветер, длинным холодным шарфом брызг, намотался на шею. Я медленно
приблизился к известному бас-гитаристу - он тихо напевал, забыв о моем
присутствии..."
"Возьми меня с собой!
Покажи, как плещется вода.
Дай послушать, как поют золотые рыбки,
Живущие на свободе, а не за кирпичными
стенами аквариума..."
- Что поем? - бодро спросил я, перейдя с письменных цитат на устную
речь. Вейн поднял на меня спокойные, уверенные глаза, глаза человека,
познавшего Истину, и ответил:
- Песню...
- Свою или Его?
- Ты спрашиваешь так, что можно поверить - не знаешь...
- А откуда мне знать?! - я пожал плечами.
- Стихи и музыка... конечно Тилла У. - и, после музыкальной паузы,
разразился монологом: - Ты чувствуешь, как сегодня по-особенному страстно
пахнет море?
"Небо впадает в море,
Море ласкает небо.
И чайки на горизонте, и..."
...и еще, и еще, и еще...
Я не верил собственным ушам: Вейн ревниво, как заботливый любовник,
описывал достоинства своей Возлюбленной - Природы, которую год назад - в
упор не видел! Мы дошли до того, что шутили на счет Молчуна, он, мол,
появился с гитарой в руках прямо из утробы матери, доставив женщине
незабываемое ощущение...
- Море, - улыбнулся он, потянул за рукав, - ты давно его не видел... А
теперь - в путь, только за руль сяду я.
Устроившись на переднем сидении, Вейн приободрился, глаза запылали, как
во время выступления. Молчун здорово чувствовал момент начала движения -
стоунролл - будь то движение Зала или машины, ему без разницы. Требовалось
задать направление, а скорость он мгновенно набирал сам.
Я вернулся в распаренное нутро бензоеда с явной неохотой. Машина резко
сорвалась с места, опрокинув меня на заднем сидении. Тормоза жалобно завыли,
вписывая "Медиум" в виражи. Я спрятал нос в книгу - разбиться, так хоть не
зная "обочто-именно".
Тилл У. выплеснул на меня со страниц ощущения, возникшие минуту назад:
"Мы покинули берег моря,
Облизанные языками пены,
Наполненные мутью тинотемья..."
"Тилл У. - кудесник вокала, основоположник "живой" музыки, волшебник
сцены! Больше того - он гений!".
С этих слов начиналось скромное послесловие. А далее:
"Тилла У. надо слушать "живьем", иначе его действие бесполезно для вас.
На концерте его "живой" голос навсегда проникает в Вашу Душу. Вы покидаете
Зал помолодевшими: надежды и мечты, сила и смелость, любовь и доброта -
возвращены Вам!"
Я перелистнул страницу, не дочитав, и заглянул - очень хотелось узнать:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг