только думал?!
Этими красноречивыми эпитетами награждал себя озабоченный, вспотевший
Аскольд.
Харьков, еще свежий, незадымленный, еще сырой от ночной прохлады, с
вымытыми тротуарами, нежился, щурясь тысячами окон на ослепительном утреннем
солнце. Многоликая толпа на Свердловской улице (улица уже гомонила и была
полна шумом, гулом и лязгом) оказывала нешуточное сопротивление тяжело
нагруженному оператору.
Он извивался ужом, обходя прохожих, соскакивал с тротуара на мостовую,
семенил по неровной брусчатке (проклятый рыжий чемодан мешал широко
ступать!). Опять возвращался на тротуар, толкал встречных, бросал по
сторонам "простите, пожалуйста" и слышал вслед - "нахал, вахлак". Вспоминая,
что сейчас чуть ли не восемь утра, что поезд отходит ровно в девять, что
билета в кармане нет, а Майя... (дорогая, любимая Майя ничегошеньки не знает
об отъезде), Аскольд готов был швырнуть на мостовую чемодан и даже дорогой
спеленатый "Септ" и отхлестать себя по щекам.
"Вот же разиня, - мысленно укорял себя, - промучиться целую ночь и
ничего не сделать, напихать в чемодан ненужный хлам и только в семь часов
утра вспомнить о Майе и билетах". Аскольд злобно закусил губу, яростно
скрипнул зубами: "Вчера о Загсе распинался, соловьем пел, а сегодня, не
предупредив даже, убегает из города".
Бежал и искал глазами телефонный автомат. У аптеки остановился,
загородил на мгновение чемоданом узенький тротуар и еле протиснулся узкие
двери. Схватил трубку и дико и нетерпеливо закричал:
60-53! Товарищ, 60-53! Что?! Занято! О-о-о-х!
Протиснулся назад и вновь двинулся по улице. На ходу
тихонько проклинал тяжелейший чемодан, предусмотрительно рассыпал по
сторонам извинения, зная заранее, что услышит в ответ все то же: "нахал" да
"вахлак".
Пробегая мимо витрины с часами, косо, одним глазом робко глянул на
стрелки и вдруг почувствовал, как по горячей мокрой спине пробежал холодок -
половина девятого!
Бухнул чемодан на сырой асфальт. За углом промелькнул черный
таксомотор. Аскольд диким, не своим голосом, как погибающий, завопил:
Такси!
Машина с готовностью повернула к нему, вежливый шофер с рыженькими
усиками ловко открыл дверцу.
Куда?
Вокзал.
Рыженькие усики ощетинились, приветливые карие глаза спрятались под лоб
и колюче осмотрели Аскольда с ног до головы.
Куда?!
Вокзал.
Ты что, из Сабурки?*
Машина задрожала, фыркнула бензином под ноги, резко сорвалась с места и
понеслась вдоль улицы.
Некоторое время Аскольд ошеломленно смотрел вслед черному такси, а
когда подхватил чемодан и рванулся дальше, густо покраснел, - теперь только
понял, отчего разозлился шофер. Прямо за углом серел вокзал.
Имеется в виду т. наз. "Сабурова дача" - психиатрическая больница в
Харькове.
Аскольд колебался. Справа черная рука, выпятив палец, указывала:
"Телефонный автомат", слева топталась плотная и длинная, сердитая, злая
очередь в кассу. Победила, как и следовало ожидать - любовь. Дрожащими
пальцами он никак не мог попасть гривенником в тоненькую щелочку автомата.
60-53! Товарищ, пожалуйста, 60-53! Что? Спасибо! Маюся. Я! Где? На
вокзале! Любимая, сейчас, сейчас же, немедленно. Не спрашивай, немедленно!
Московский перрон!
Аскольд почувствовал, как незримый груз сдвинулся и упал с его плеч.
Легко подхватил чемодан (милый, дорогой рыжий чемодан). В голову пришла
блестящая мысль. Зачем очередь, без очереди! Спокойно, Аскольд Петрович,
пятнадцать минут в вашем распоряжении.
Нашел глазами серую с зеленой полосой фуражку агента. Мгновенно
подскочил к нему.
Без очереди.
Агент безразлично прошелся взглядом по одежде.
Документы?
Прочитал телеграмму. Она не произвела, к сожалению, должного
впечатления. Агент вяло сказал:
По телеграмме нельзя. Надо документы с печатью.
В глазах у него на миг мелькнуло: "Много вас таких с телеграммами".
Аскольд понял, что попал на упертого и проигрывает бой. Хотел сказать
какое-то страшное слово, но никак не мог подыскать.
Это научная командировка. (Поздно, не так надо было, дело проиграно).
Агент дважды упрямо покачал головой:
Нельзя, сказал, значит - нельзя.
Знакомый холодок опять пробежал по взмокшей спине. Растерянно и
ошеломленно огляделся, ища поддержки. Сбоку приветливые незнакомые глаза
пристально всматривались в его лицо.
Незнакомый человек с молодым чисто выбритым лицом, в сером коверкотовом
костюме и фетровой мягкой шляпе, приблизился к Аскольду.
Простите, товарищ, вам в Москву?
Да, в Москву.
У меня лишний билет, товарищ должен был со мной ехать и заболел.
Незнакомец показал большой зеленый билет международного вагона. Аскольд
покраснел - растерялся:
Но у вас купе международного, а я хотел...
Уступлю его, как обычный, за тринадцать.
Мгновение Аскольд колебался. Раздумывал - мошенник или нет? Да нет!
Говорит громко, спокойно, рядом стоит агент. Аскольд вытащил кошелек.
Шум вокзала прорезал пронзительный звонок и усатый, похожий на моржа
дежурный, широко раскрывая рот, низко загудел:
Первый звонок - Белгород, Курской. Орел. Тула... Москва, - и уже потише
добавил: - Поезд стоит на первом пути.
Аскольд поспешно протянул деньги:
Прошу.
Незнакомец безразлично отвел его руку:
Потом. Мы же с вами же в одном купе, поспешите, дайте помогу.
Аскольд со своим спасителем направились к первой платформе.
Резко застрекотал свисток, ему с готовностью ответила мощная глотка
черного паровоза. Поезд вздрогнул. В конце платформы из вокзального
лабиринта выбежала девушка в белом. Аскольд повис на лесенке, свесился всем
телом вперед.
- Майя, Маюся!
Поезд выпрямился, лязгнул буферами - тронулся. Девушка сразу
остановилась, лицо ее передернулось от злости.
Аскольд, размахивая рукой, кричал:
Майя, Маюся! Телеграмма... Немедленно ехать. В Загс сейчас же, как
только вернусь.
Он еще что-то кричал, но голос терялся в шуме колес и до девушки
долетали лишь разорванные невнятные звуки.
Стоглазая перронная толпа удивленно и нагло созерцала странную сцену.
Поезд, выгибая зеленую спину, быстро исчезал за вокзальными постройками.
Девушка тихо двинулась в конец перрона. Злость медленно таяла на лице.
Печаль, подернутая болью, заволокла ее темные глаза.
Смотрела вслед поезду скорбно и строго. А когда дошла до конца, застыла
и сказала:
Сумасшедший, любимый мой...
* * *
В романах авторы, показывая читателю героя, допустим, через полгода
после психологической драмы, всегда глубокомысленно отмечают, что герой
очень изменился, новые морщины легли на его благородное чело, в глазах
затаилась грусть и скорбь.
К сожалению, а может, и к радости, дорогие читатели, о Мариче этого
сказать нельзя. Мы оставили его без внимания с первого октября минувшего
года, а сейчас уже начало мая, но за это время он ничуть не изменился.
Высокий лоб его отнюдь не покрылся новыми морщинами, глаза вовсе не излучают
грусть и скорбь. Некогда скучать, некогда испускать скорбные лучи, потому
что все существо кипит напряжением и силой.
С третьего этажа "Метрополя" видна радостная, шумная площадь. Солнце
растапливает последние кучки почерневшего снега. Видны счастливые (по
причине весны и солнца) прохожие, видно, как на деревьях суетятся грачи, а
на крышах, лихо распустив крылья, прыгают воинственные воробьи. На тротуарах
кое-где уже мелькают клетчатые блузы задорных физкультурников.
Площадь радовалась запоздалой московской весне, не радовался только
Марич. Он стоял у широкого окна, напряженно размышляя, проверял - сделал ли
все, что наметил с утра. "Кажется, все, - в десятый раз думал он, - оружие,
одежда, приборы, еда... еда... Что еще... Кажется, все. Да, все. Лишь бы
Валентин Андреевич покончил с делами, и в путь".
Внизу на улице высокая знакомая фигура, держа под руку женщину и шагая
озабоченно и широко (спутница едва успевала семенить за своим кавалером),
пересекла трамвайные пути. Оба исчезли у центрального подъезда отеля.
Марич узнал Горского и пошел навстречу, к лифту. В последние дни ученик
и учитель, занятые делами экспедиции, понимали друг друга без слов, и
разговоры их обходились почти без вопросов.
Аккуратно подстриженный, с подрезанной, подбритой бородкой, профессор
Горский казался еще более высоким и сухим. Пропуская вперед молчаливую
Клавдию Марковну, он будто предчувствовал, что Марич встретит его и у самой
дверцы лифта деловито сообщит:
Все в порядке, можно ехать.
У меня тоже все готово, но телеграммы от Аскольда пока нет.
Горский разделся, стал посреди номера и на минуту задумался, глядя
поверх очков за окно. Марич выжидал.
Ученый смотрел на ясное небо с белыми стайками облаков, на залитые
солнцем крыши Москвы. Затем недовольно мотнул головой.
Задержали нас, эх, задержали. Видите, что делается? Весна. Сегодня же
необходимо выезжать, иначе все полетит к чертям. Аскольд пусть догоняет.
Горский посмотрел на удивленное лицо своего помощника, который словно
бы спрашивал: "Как это так - догоняет?" Улыбнувшись, обратился к жене:
Клавус, наш дорогой Виктор Николаевич не знает Аскольда, - и,
повернувшись к Маричу, добавил, - представьте себе создание, у которого при
слове "путешествие" начинает течь слюна, рефлекс, так сказать. Мы оставим
ему письмо... Не то и на этот раз придется обойтись без оператора.
Профессор вновь задумчиво посмотрел на ясное весеннее небо.
Да, надо спешить, иначе будет поздно. Весна запоздала, нужно считать
даже не дни - часы. Профессор вспомнил далекую Ангару: тысячи километров
протянулись в даль и тысячи мелких преград еще встретит экспедиция. Вот
такие мелкие препятствия все время путаются под ногами. Они задержали его до
самого мая в Москве, когда давно уже нужно было быть, по крайней мере, хотя
бы в Тайшете.
Деньги, срочно ассигнованные еще в марте, учреждения каким-то образом
умудрились выдать только вчера, и то лишь половину, и только сегодня -
остальное.
Клавдия Марковна сидела в углу, примостившись на большом пакете,
молчаливо и тоскливо глядела на своего любимого "мальчика".
Наряду с непомерной любовью она ощущала боль и волновалась больше него.
Ее тревога была болезненней, беспокойней волнений ученого. И вот сейчас,
когда он радуется победе, она тоскливо думает, что где-то там, в тайге, за
тысячи километров от человеческого жилья, он будет самоотверженно тратить
остатки своего здоровья, быть может, в грязи, в холоде, голоде, забыв о ней,
а она в это время будет одиноко просиживать долгие вечера в пустом кабинете.
Робкая ревность тихо сдавила сердце - глаза заблестели слезами. Горский
посмотрел на женщину и, заметив слезы, быстро подошел, нежно обнял и
удивленно сказал:
Клавусик, разве можно плакать, наша взяла, ты пойми: за Азиатским
аэролитом еду, - и платком начал нежно утирать ее слезы.
За этим занятием их застал Марич, вышедший заказать грузчиков.
Ишь, на старости лет милуемся, - улыбнулся Горский и в шутку спросил: -
А скажите, Виктор Николаевич, и по вам кто-то слезки проливать будет?
Марич в ответ мрачно улыбнулся.
Аскольду впервые в жизни довелось ехать (и так неожиданно) в
международном вагоне.
Он пытался не упустить ни единого движения незнакомого гражданина и с
точностью до одной сотой искусно копировал их. И как же, к чертям, не
копировать, когда вокруг тебя все блестит, сверкает, а ты не знаешь, как с
этим всем обходиться.
Рассматривая большие зеркала, мягкие диваны, электрику, умывальник,
удобные полки, Аскольд удивленно и восхищенно думал: "Чего только не
придумала наука и техника".
А товарищ уже спокойно разделся, небрежно забросил на полку чемоданчик
и, закурив папироску, приветливо обратился к нему:
Может, познакомимся?
Аскольд засуетился, покраснел, торопливо заговорил, пожав протянутую
руку:
Вот остолоп, так закрутился. Аскольд Горский.
Павел Самборский. В Москву?
Да.
По делам?
Собственно, не в Москву. В Сибирь. В Москве должен присоединиться к
экспедиции в качестве оператора. Может, слышали, экспедиция на поиски
Азиатского аэролита.
Конечно, слышал, прекрасная идея, завидую вам.
А вы москвич?
Как вам сказать, - и москвич и нет.
Интересно. А где же работаете?
Я разъездной корреспондент "Научной мысли", вот из Сванетии
возвращаюсь.
А-а, - обрадовался Аскольд, - значит, и вы перелетная птица?
Как видите. - Самборский встал, одернул пиджак и спросил: - Конечно, не
завтракали? Так, может, в ресторан пойдем?
Аскольд покорно и радостно согласился. Шагая позади статной фигуры
своего нового товарища, который так неожиданно и бескорыстно спас его,
Аскольд с присущей ему искренностью и легкомыслием окончательно решил, что
молодой журналист парень свойский, в доску, и вообще прекрасный человек
всесоюзного масштаба.
В ресторане Самборский занял уютный уголок и, взяв в руки меню и карту
вин, лукаво спросил Аскольда:
Вы как, перед завтраком по рюмочке коньячку, а? Я грешным делом того...
немного, иногда. Согласны?
Аскольд согласился.
Бутылку сараджевского, - компетентно бросил Самборский официанту, -
лимон с сахаром.
Аскольд никогда не пил коньяка и поэтому с радостью согласился выпить,
и грех было отказаться - ведь он всеми силами старался показать, что тоже не
лыком шит.
До сих пор он, когда случалось выпивать с товарищами, чаще всего глушил
пиво и мог выпить солидное количество бутылок; поэтому, чокнувшись с
Самборским, он едва не задохнулся от крепкого напитка.
После второй рюмки он уже умудрился так наловчиться, что жидкость
клубочком исчезала в горле, а ломтик подсахаренного лимона приятно освежал
рот.
После третьей Самборский лукаво спросил:
И не жаль вам было оставлять русую дивчину?
Вопрос приятно поразил и вместе с тем наполнил его
уже затуманенную алкоголем голову легкой печалью, и он, вздохнув,
наклонился к товарищу, чтобы поведать о своем горе и радости.
Самборский налил ему и себе по рюмке. Аскольд залихватски выпил, и
этот, недавно совсем незнакомый человек, показался ему вдруг таким близким и
родным, что и вымолвить трудно; пьяно, сразу перейдя на "ты", он нежно
обратился к журналисту:
Эх, Павлик, первый раз в жизни так влюбился. И ты пойми, сегодня в Загс
должны были пойти, и пошли бы, если бы не телеграмма от дяди. Погоди-ка, ты
не знаешь, кто у меня дядя - дядя, братец, у меня большой человек,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг