открытии сезона в "Колумбии"". Тысячи репортеров охотились на выдающихся
женщин Америки, на богатейших банкиров, на миллиардеров, чтобы выудить у них
хоть два слова о предстоящем открытии "Колумбии". За три дня до открытия
администрация "Колумбии" выкинула забавный трюк, объявив, что после долгих
размышлений над программой открытия, учитывая интерес дорогих посетителей,
ей, администрации, стало стыдно за неуважение к драгоценным гостям, а потому
на экстренном совещании, с целью угодить уважаемым зрителям и наилучшим
образом отблагодарить их за внимание и заботу, было принято решение
кардинально изменить предварительно намеченную программу и в 5 часов утра
была составлена новая, вдесятеро более обширная, оригинальная, блестящая,
яркая, веселая.
Администрация собиралась преподнести эту программу зрителям в качестве
сюрприза. Уловка имела успех. Три дня "Колумбию" штурмовали тысячные толпы,
а цены на билеты подскочили до небывалых высот.
Первого октября кончался и срок командировки Марича, и в этот день он
собирался покинуть Нью-Йорк.
* * *
Еще утром администрация отеля отправила весь багаж в порт, формальности
с документами уладили заранее, так что до отплытия парохода у Марича
оставалось довольно
много времени. Это время он решил посвятить последней встрече с Гиной.
Марич боялся этого момента, пытался не думать о нем, гнал от себя все
мысли, что хоть чем-нибудь могли напомнить о прошлом, знал, что сегодня он
должен поставить над прошлым точку, и будет ему больно или нет - не важно, -
обратного пути нет.
Он стал представлять, как пройдет их последняя встреча, как он открыто
скажет ей простое слово - "прощай", крепко пожмет руку. Но как только он
начинал думать об этом, мысли делались непослушными, не желали повиноваться
придуманному им сценарию, начинали рисовать совсем иную картину прощания,
нежную, болезненную, волнующую.
Марич стиснул зубы. Какая глупость. Будто два человека сидят в нем,
враждебные и непримиримые, пытаясь обмануть друг друга.
Тогда он пошел на хитрость. За два часа до отплытия парохода решительно
подошел к телефону. Как только протянул руку к аппарату, забренчал звонок.
Удивленно подумал: "Кто может звонить?"
Алло!
Лицо побледнело, потом розовые пятна пошли по щекам. Узнал знакомый
голос. Голос Гины звучал в ухе далеким нечеловеческим шепотом.
А знаете что? Я хочу вас видеть. У нас сегодня открытие, есть лишний
билет, вы сможете быть, конечно?
Нет. Я сегодня уезжаю, - сказал и не узнал своего голоса, будто кто-то
отвечал за него глухо и неровно.
Трубка безжизненно молчала. Стало слышно особенный, способный иногда
испугать шелест тишины. Опять глухо:
Пароход уходит в 5.20, я буду ждать вас.
Трубка молчала. Напрасно он напряженно вслушивался. И только потом
чей-то голос неожиданно прошептал:
Мисс Марич, вы так бледны, вам плохо?
Марича закружил на пристани водоворот толпы. В воздухе плотно сплелись
раздраженные возгласы, слова прощания, приказы команды, рев сирен.
Грузный океанский гигант "Мажестик" тяжело сопел и нервно подрагивал.
Пустая еще полчаса назад палуба гудела теперь людскими голосами, пассажиры
перегибались через борт, складывали рупором ладони:
Джо, мальчик мой, не грусти!
Фифи, зачем прячешь глаза, ай-ай-ай, разве можно плакать!
Я пришлю телеграмму!
Джо, мальчик мой, слушайся маму, веди себя хорошо!
Ключи в комоде, ключи в комоде!
По другой бок парохода лежал Гудзонов залив, густо усеянный катерами,
паромами, яхтами. Но туда никто не глядел, все глаза были прикованы к
пристани.
Марич, сдавленный беспокойной, раздражительной толпой, не замечал шума
и суеты. Ежеминутно вынимал часы, смотрел, не замечая цифр на циферблате, и
повторял сам себе упрямо и строго:
Пятнадцать минут, пятнадцать минут.
Стрелка, спокойная и неумолимая, давно уже миновала цифру пять.
"Пятнадцать минут, пятнадцать минут, - нервно выстукивали мысли, -
пятнадцать минут".
Первый сигнал усилил гомон, суету и напряженность. Из трех черных труб
повалил облаками рыхлый дым, похожий на хлопок.
Гины не было. Напрасно напрягал зрение, поворачивался во все стороны,
бесстыдно всматривался в женские лица - бесполезно. Тело сжали безумные
объятия тоски, раздавили заранее подготовленный, намеченный умом сценарий
последней встречи.
Поднялся по крутому трапу, шатаясь, как после болезни, с трудом
передвигая ноги, не веря себе. На палубе подошел к борту, вздрогнул и
наклонился вперед.
К пристани бешено подскочило авто, из него стремительно выскочила
знакомая женская фигура, и он скорее инстинктивно узнал Гину.
Поздно! "Мажестик" вздрогнул. У бортов зашумела вода и легла ржавой
пропастью между пароходом и пристанью.
В бинокль видел широко раскрытые глаза, они быстро, как в тумане,
исчезли, и фигура таяла и теряла очертания.
Далеко позади остались доки, корабельные мачты, Бруклинский мост;
удалявшийся Нью-Йорк казался скалистым островом.
Марич слепо глядел вперед, ничего не видя, ничего не замечая. Он даже
не заметил, как за минуту до отплытия парохода, вслед за авто, привезшим
Гину, примчалось второе, из него легко выпрыгнул запоздавший пассажир
среднего роста с небольшим коричневым чемоданчиком. Когда уже поднимали
трап, он ловко и смело, под аплодисменты публики, перескочил через воду и
очутился на пароходной лестнице.
* * *
Гина нетвердым шагом вошла в свою уборную, с трудом опустилась на
диванчик. В зале бесновался джаз. В уборную долетали отдельные высокие ноты
и грохот барабана. Голова устало упала на руки.
"Колумбия" тонула в электрическом ливне разноцветного огня. Световые
рекламы пламенно чертили одно только слово: "Колумбия", "Колумбия",
"Колумбия".
Джаз неистовствовал. Казалось, гудит метель, воет нечеловеческим
стоном, точно так же, как восемь лет назад в глухой тайге. И так же кажется,
что вокруг простирается страшная холодная пустота.
Гина вздрогнула. Напротив стояла тихая служанка:
Мисс, вам пора одеваться. Позвольте принести одежду.
Подняла глаза и покачала головой:
Нет, Эли, не надо. Я сегодня не выйду на сцену.
Лицо Эли передернул ужас: "Что говорит мисс? Мисс сошла с ума!"
Минуту спустя вбежал испуганный директор:
- Боже мой, что случилось? Мисс Марич, неужели вы хотите опозорить
"Колумбию"?! Одну, одну песенку, только одну. Одну маленькую песенку!
Сегодня у нас сливки Нью-Йорка. Не верю и верить не желаю! Через три минуты
я вернусь. Уверен, мисс Марич будет уже одета.
Он озабоченно выбежал прочь.
Эли молча стояла и услужливо подавала одежду. Гина чувствовала, как
билась в голове назойливая мысль: "До чего тоскливо, до чего тоскливо".
Служанка осторожно начала натягивать на ноги золотые туфельки, - ноги
мисс были вялыми и безвольными.
...Черной пропастью показался глубокий знакомый зал. Гина подошла к
самому краю; казалось, сделаешь шаг - и полетишь в бездну. Будто простерся
безбрежный океан, а где-то вдали мигает огонек парохода. Вспомнила
популярную уличную песенку про Мези и капитана Джо. И неожиданно даже для
себя, Гина запела песенку о том, как Мези увидала на пристани капитана Джо,
увидала и заплакала от радости. Затем капитан Джо улыбнулся Мези, и она
заплакала от счастья, а когда капитан Джо отправился в поход - Мези зарыдала
от горя.
Тихий мучительный финальный аккорд песни полетел в черный зал. И в тот
же миг черный провал взорвался людским несдержанным ревом удовольствия,
бешеными аплодисментами, дикими криками. Вежливые, тактичные джентльмены
перегибались через стулья, бортики лож, кресла, широко разевая рты и издавая
довольные звуки. Зал бушевал, зал буквально ревел от радости.
Как же, невероятно, неслыханно! Талант! Прекрасная Регина Марич сегодня
так бесподобно пела, так бесподобно всхлипывала, так бесподобно роняли ее
глаза настоящие неподдельные слезы!
Оглушенная аплодисментами, болезненно улыбаясь, Гина нетвердой походкой
скрылась за кулисами. Позади
бушевали аплодисменты, возгласы, рев. Такой успех выпал ей впервые в
жизни.
В уборной села против огромного, во всю стену, зеркала, безразлично
наблюдала, как из глаз текли одна за другой прозрачные, кристальные слезы.
"Как тоскливо, как больно, какая пустота".
В зеркале заметила согнутую фигурку Эли, худенькие плечи служанки часто
вздрагивали - она тоже плакала. И неожиданно близкой, нежной стала эта
тихая, худенькая девушка. Гина тихо повернула к ней голову.
Вы плачете, Эли?
Девушка всхлипнула.
Да, мисс.
Значит, Эли, вы тоже любили?
Да, мисс.
И вам было больно.
Да, мисс - он не любил меня.
Гина утерла слезы и сама по-детски всхлипнула.
Мне хуже, Эли - он любил меня.
Эли удивленно поглядела на мисс - иногда она совсем не понимала свою
госпожу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Двадцать три (да еще и неполных) года, крепкий, тренированный организм,
веселый непоседливый нрав плюс май и любовь волей-неволей обязывали Аскольда
быть стопроцентным оптимистом.
Да и откуда мог взяться чертов пессимизм, когда все мышцы наполнены
неудержимой молодой силой, в русой кудрявой голове тысячи планов и проектов,
и все желания и перспективы стоят близко и четко, перед самым носом,
кажется - протянул руку и готово - все желания в цепких молодых пальцах.
А ко всему этому над городом раскинулся май и Аскольд не сегодня-завтра
должен жениться. Последние дни он ходил как наэлектризованный этой мыслью и
даже, идя по улице, начинал ни с того ни с сего улыбаться людям, которых
видел впервые.
Черная душистая майская ночь застала сегодня Аскольда на скамейке перед
дверью его квартиры. Он присел отдохнуть и немного умерить бьющую через край
радость. Но спокойствие никак не приходило - напротив, несмотря на все
усилия, мысли начинали водить в голове бешеный хоровод.
Завтра - Загс! Черт возьми, такое короткое и, кажется, простое слово, а
какое приятное. Аскольд почувствовал, как его и без того переполненное
счастьем тело вновь наполнилось непрерывным кипением. Еще немного, и он
начнет прыгать на одной ноге, как школьник, или ходить вниз головой на
руках. Кажется, появись кто - и он предложит незнакомцу померяться силами.
Аскольд сорвался со скамейки, выпрямился, хрустнул мышцами и решительно
дернул за ручку звонка.
Легко перепрыгивая через ступеньки, направился к себе в комнату.
Комната Аскольда и все ее убранство как нельзя лучше отражали характер
хозяина и те двадцать две профессии, что он перепробовал (и, как водится,
забросил) за свой короткий век.
Соседство с сапожной мастерской довело десятилетнего Аскольда до того,
что он ушел из подготовительного класса гимназии, решив, будто нет на ничего
приятнее жизни сапожника. Два месяца - и он научился довольно прилично
сучить дратву и тачать сапоги. Но, к великой радости матери, вскоре
разочаровался, опять захотел в школу.
Конечно, скоро вновь заскучал. Но здесь история пришла на помощь
Аскольду - гимназию закрыли. Тогда он с радостью начал торговать семечками,
папиросами, а после жизнь его стала такой, какую увидишь разве что на
киноэкране. За 12 лет он успел поучиться в трех техникумах (конечно, не
закончил), в четырех профшколах (тоже не закончил), поменял десяток
должностей, мечтал стать ученым, а потом захотел слесарить. Начал писать
стихи, изучал химию, учился на кооператора, интересовался педагогикой,
увлекался медициной, играл в театре, работал в газете репортером и, в конце
концов, решил стать кинооператором.
И всюду не без успеха. Увлекшись каким-нибудь делом, тратил все деньги
на соответствующую литературу, просиживал ночи. Удивлял всех, и все были
уверены, что растет талант. Надежды были, разумеется, напрасны.
И единственное, что никогда не надоедало, что всегда волновало
непоседливую натуру, влекло, заставляло забыть обо всем на свете - это
путешествия.
Аскольд зажег свет и отворил окно. Ночь вторглась в комнату влажным
холодноватым воздухом и обняла своими лапами русую взбаламученную голову.
Неподалеку шевелился и тяжело дышал темный ботанический сад, с его дыханием
врывалось в окно соловьиное щелканье и далекое кваканье лягушек. Где-то
вдали, за садом, высекал искры и громыхал запоздалый одинокий трамвай.
Аскольд, вспоминая подробности сегодняшнего дня, неподвижно стоял перед
окном, мечтательно и немного глупо улыбался черной ночи.
Не помнил, сколько так простоял. Побеспокоили соседские часы: хрипло
зашипели, потом ударили дважды. Аскольд легко повернулся на каблуках и обвел
глазами свою комнату. Остановил взгляд на противоположной стене, увешанной
фотографиями и этюдами. Губы вновь расплылись в неудержимой улыбке. Из пяти
черных рамок на него глядела одна любимая, знакомая наизусть девичья
головка.
Вот одна головка смотрит, овеянная мукой ожидания; вторая чуть
улыбается полными губами, третья, высоко подняв брови, сверкает белыми
зубами, дразнясь, показывает кончик языка.
Аскольд подошел ближе, постоял минуту, рассматривая знакомые дорогие
черты, потом подошел к зеркалу. На него дружелюбно глянуло свежее молодое
лицо с растрепанными волосами, по-детски возбужденное и веселое. Схватил
себя за нос и радостно спросил:
Значит, женимся?
В это время с улицы кто-то застучал в дверь и грохнул чем-то
деревянным. Аскольд подскочил к окну, перегнулся на улицу.
Кто?
Телеграмма и деньги.
Кому?
Горскому.
Удивленно переспросил:
Горскому?!
Снизу спокойный и равнодушный голос подтвердил:
Ну да, Горскому.
Стремглав метнулся открывать двери. Низенький, усатенький и толстенький
почтальон, пряча глаза под козырек, протянул телеграмму. Аскольд прочитал
раз, прочитал второй, не верилось. В третий раз прочитал:
"Экспедиции нужен кинооператор немедленно первым поездом Москва
Метрополь 20
Горский".
Почтальон ушел, Аскольд прикрыл дверь, достал из кармана кучку купюр и,
прикусив верхнюю губу, растерянно застыл посреди комнаты. Постоял с минуту,
не больше. Встряхнулся, пересчитал деньги, старательно спрятал в карман,
забегал по комнате, не зная, за что раньше взяться. Решено! Конечно же, он
едет!
* * *
- Болван, дурак, какого свет не видывал. Дубина стоеросовая, о чем ты
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг