смотрят. Опять стали появляться человекоподобные. Они внимательно,
немигающими глазами вглядывались в Варежкина.
- Ты вернешься в свою каморку и встретишь Карину, и Гулена не отпрянет
от твоего нового полотна, потому что оно уже не будет пронизано теми
лучами. Своих картин тебе не придется дописать. Тебе предназначено иное. Ты
будешь всем и все у тебя будет, кроме одного - творческого потенциала,
твоей возбужденной фантазии, которые мы введем в мальчика. Их мы испытали,
когда ты проходил Стену. Мы бы никогда не посягнули на вашу собственность,
но иначе не можем. Иначе наше общество задохнется, погибнет. У нас есть
все - пища, зрелища, полная праздность, но нет доброты, которая спасет нас
от ожирения. Наша кровь прокисла, наши мысли расплавились, наш мозг
протухает.
- Но зачем вам доброта? - недоумевал Савелий, - Набивайте свое чрево,
плодитесь, развлекайтесь. Вам же хорошо. Вы к этому стремились.
- Да, мы к этому стремились и этого достигли. Но доброта снимет с нас
пелену довольства, ойа очеловечит нас, иначе мы уничтожим друг друга, чтобы
насытиться сполна очередным зрелищем. Кто-то из ваших сказал, что красота
спасет мир. И нас спасет и красота, и доброта. Они нужны, чтобы вернуть
крови ее ток, ее первоначальные свойства и назначения: способность
волноваться, радоваться, любить, гневаться, переживать, заступаться за
кого-то, продолжать род не ради самого процесса продолжения. Если бы
мальчику требовалось привить математические способности, логические, мы бы
обошлись без тебя. И прозябал бы ты со. своим талантом в своей каморке, раз
в месяц выпивая с дворником и философствуя на тему: есть ли жизнь на других
планетах. В конце концов, вы купили бы телевизор, этот чудовищный
пожиратель Хроноса, и неразлучной парой наслаждались бы цветным
изображением, бегающими, прыгающими и говорящими картинками. Или наоборот -
ты бы женился, наплодил детей и умер бы в нищете, проклятый своими детьми
за то, что не умел жить, что строил воздушные замки. Мы тебя спасем от
подобной кончины. Дети будут проклинать небеса в тот час, когда ты умрешь.
Толпы людей проводят тебя в последний путь, и военные просалютуют в твою
честь,
- Но мне не надо ни почестей, ни славы.
- Ты так говоришь, потому что твою голову не увенчивали лавровым-
венком. Перед тобой не преклоняли колени, не смотрели завистливо вслед.
Ты - пыль, которую ветер несет по орбитам земным. Ты оболочка без
наполнения. Твой талант - твоя причуда, не более, ты не способен им
распорядиться. Им ты никого не спас на земле, но спасешь здесь целый мир,
планету, цивилизацию. Спасешь своим творческим потенциалом.
Главный замолчал и нажал на кнопку, вмонтированную в кресле. Перед
Савелием разлилось сияние, оно стало переливаться всеми цветами радуги.
Постепенно в середине стали вырисовываться очертания человека, и Савелий
увидел, как из полыхания красок вышел мальчик.
- Мы приступаем к трансплантации, - сказал Главный и повернулся к
Савелию. - Ты освободишься от нароста, от злокачественной опухоли таланта.
Ты будешь видеть мир таким, каков он есть. Освободишься от ночных кошмаров
и безумных видений. Вещи перестанут возбуждать в тебe навязчивые идеи.
Цветок будет цветком. Дерево - деревом, солнечный свет - обыкновенным
светом. Мир уже создан, и не тебе его выправлять, искажать и перестраивать.
Ты станешь правильным художником, вышколенным ремесленником. Теперь ты
будешь сыт, обут, одет. У тебя будут квартира, женщины, дача, машина,
серванты, они довершат твой облик, твое человеческое обличье. Ты будешь
смеяться, хохотать от счастья, как от щекотки.
Савелий почувствовал, что лишается рассудка, он ощутил, как что-то
огромное, раскаленное выходит из него. Перед глазами плясала, извивалась
молния, но постепенно она стала тускнеть, пока не превратилась в простую
черную болванку. Пол уходил из-под ног. Стали сдвигаться стены. Они готовы
были расплющить Варежкипа. Завыли сирены, они буравили мозг, распиливали
Савелия надвое. Он потерял сознание и рухнул в бездну, В комнату вливался
чистый весенний свет. Савелий огляделся, ощупал голову, сел на кушетке и
задумался.
Потом уставился на стены. "Какой чушью я все-таки занимался, -
мелькнуло в сознании, - надо начинать жить по-другому. Хватит тратиться по
мелочам". Савелий встал и принялся за уборку. Но картины, висевшие на
стене, не давали покоя. Они раздражали своим присутствием, напоминанием,
что они существуют. Савелий еще долго перекладывал баночки, кисти, ящики,
коробочки, в которых хранились тюбики с красками. Но раздражение не
проходило, наоборот, с каждым часом оно все более и более нарастало.
- Да пропади все пропадом, - не выдержал Савелий, схватил большую
банку с этюдными красками, широкую малярную кисть и остервенело стал
замазывать картины.
- Вот так вам, вот так. Я сотру вас с лица земли, хватит мозолить
глаза, - приговаривал Савелий, упиваясь размашистыми мазками. Наконец, он
обессилел и сел на кушетку. Стена смотрела на Варежкина бельмами холстов.
Лишь кое-где просвечивали синева и местами расплывались солнечные пятна.
Пока Савелий, вытаращив глаза и вытирая пот со лба, восхищался
проделанной работой, в дверь постучали.
- Входите, открыто, - рыкнул Савелий и повернул голову в сторону
двери.
Она осторожно открылась, и на пороге возник невысокого роста мужчина с
обширной лысиной и папочкой под мышкой.
- Савелий Степанович Варежкин? - обратился он к Савелию.
- Да, он самый. Что нужно? - недовольно пробурчал Савелий.
- Разрешите представиться, - незнакомец сделал нерешительно-услужливый
шаг вперед, - Зенон Константкнович Головицкий, служащий городского музея.
Я к вам по поручению нашего многоуважаемого директора.
- Зачем я вам понадобился? - все еще недружелюбно спросил Савелий.
- Даже не знаю, с чего и начать. Разрешите присесть. - Головицкий
вкрадчиво подплыл к стулу и, сев на краешек, продолжал. - На всех нас
произвела огромное впечатление ваша картина. Никто не подозревал, что у нас
в городе пропадает такой исключительный талант.
"Что за чепуху он несет", - подумал Савелий, но смолчал.
- Даже трудно себе представить, что в таких не совсем благоприятных
для работы условиях, - Головицкий обвел глазами каморку, - можно было
создать столь грандиозное по своим масштабам полотно. - Зенон
Константинович несколько замешкался, увидев ряд белых полотен. - Это грунты
для ваших новых работ? - спросил Головицкий и сладко улыбнулся.
- Это не грунты. Я сегодня замазал все то, над чем трудился более
десяти лет, - сказал Савелий напыщенно.
- Какая досада, какая досада. Конечно, незаурядному таланту всегда
кажется, что все сделанное им не заслуживает внимания. Но вы, только ради
бога извините за откровенность, слишком опрометчиво поступили. Вполне
возможно, что после вашей последней картины эти маленькие холстики могли
показаться вам чем-то вроде побрякушек, но, поверьте, больно сознавать, что
работы вашей кисти окончательно погибли. Но я не это хотел сказать. Я
пришел к вам, чтобы подписать, если вы не возражаете, один документик. Наш
музей решил приобрести ваше полотно, которое, конечно же, стало украшением
последней выставки.
"Что-то здесь не так. Не сон ли это?" - подумал Савелий, а вслух
спросил: - О каком полотне вы говорите?
- Как о каком? О вашей столь нашумевшей картине "Входящий в мир".
Кстати, вот и документик. - Головицкий протянул Савелию вчетверо сложенный
лист.
Савелий развернул злополучный документ и прочел: "Музей согласен
приобрести картину С. С. Варежкина "Входящий в мир" и обязуется по
подписании договора выплатить автору сумму в размере семи тысяч пятисот
рублей наличными".
Голевицкий вытянул шею, словно еще раз хотел удостовериться в
правильности договора и пока Савелий изучал бумажку, залебезил:
- Мы рады были бы и больше заплатить, но музей в данное время
находится в несколько стесненном финансовом положении. Мы непременно дадим
вам еще заказы. И другие музеи с удовольствием приобретут ваши работы. Они
нас уже в этом заверили и просили нашего посредничества.
Савелий ничего не мог понять. "Не застеночников ли это проделки? -
подумал он. - А впрочем, была не была".
- Сумма меня вполне устраивает, к тому же мне достаточно лестно, что
именно ваш музей решил купить мою картину, - с важностью произнес
Савелий. - Где расписаться?
- Внизу, где галочка стоит. - Головицкий протянул заранее
приготовленную ручку.
Варежкин расписался и вернул договор. Головицкий радостно спрятал его
в папку и достал несколько пачек денег.
- Мы решили привезти деньги прямо на дом, чтобы не утруждать вас по
мелочам. Можете пересчитать. - Головицкий протянул Савелию деньги, потом
перевел дух, вытер носовым платком взопревшую лысину и продолжал: - Савелий
Степанович, я должен передать вам приглашение от одного видного и весьма
влиятельного лица на сегодняшний банкет. У их дочери день рождения, и она
непременно хотела бы встретиться с известным художником, то есть именно с
вами. Она сама увлекается искусством и даже берет уроки живописи у одного
академика, но, как мне передавали, не очень довольна им. Одним словом, если
вам незатруднительно и у вас найдется немного свободного времени, милости
просим к 19°° по этому адресу. - Головицкий протянул небольшой квадратик
бумаги Савелию. - Всего вам доброго. Извините за беспокойство. - Головицкий
поднялся и стал пугливо протягивать руку Варежкину, но, не заметив ответной
реакции, быстренько спрятал ее за спиной и яко дым исчез в дверном проеме,
Савелий посмотрел на пачки денег. Такой суммы и в дурном сне он отродясь не
видывал. "Даже паспорта не спросил. Чудеса, да и только. Что ж, посмотрим,
что за банкет у влиятельного лица. Не дурно бы взглянуть на свою картину,
да где ее увидишь?.." - размышлял Варежкин.
Так как гардероб у Савелия был никудышным, а точнее его и вовсе не
было, то первым делом Варежкин отправился по магазинам. Он долго
присматривал себе костюм, но то размер не подходил, то цвет удручал, пока
его не осенило обратиться прямо к директору. Савелий с невозмутимым видом
толкнул обитую коричневым дерматином дверь с табличкою "Директор".
За большим столом восседал седовласый, крупного телосложения мужчина в
роговых очках.
- Что вы хотели? - Директор тускло взглянул из-под очков.
-- Моя фамилия Варежкин. Я - художник.
После этих слов директора точно пружиной подбросило.
- Савелий Степанович! - воскликнул директор, мигом вышел из-за стола и
радостно пошел навстречу Варежкину. - Извините, что сразу не признал.
Садитесь, что же вы стоите! - Он повел Савелия к креслу и чуть ли не силком
усадил. - О вашей работе говорит весь город. Мы всей семьей отправились на
выставку, чтобы только посмотреть на ваше грандиозное полотно. Какой
размах! Какая мощь! Разве что Репину удавались столь блестящие
произведения.
Директор что-то еще говорил о несравненных достоинствах картины, но,
заметив усталый взгляд Варежкина н его затрапезы, тут же принялся за дело.
- К нам недавно поступила партия костюмов... импортных, не окажете ли
такой любезности - не приобретете ли что-нибудь?
-Мне, признаться, некогда обращать внимание на свою одежду, но,
пожалуй, я что-нибудь примерю, - неохотно произнес Варежкин, в то же время
пытаясь унять дрожь в коленках, отчего неприлично зевал и поглядывал на
потолок.
Директор вызвал кого-то по селектору...
Из магазина Савелий вышел в новом костюме, неся еще три свертка, один
из которых выбросил в первой же парадной. Первая операция прошла удачно.
Визиты, нанесенные в другие магазины, оказались столь же благополучными. В
одном, правда, Савелию предложили мужские колготки, но, приняв их за
модификацию кальсон, Варежкин гордо отказался.
Итак, он был прифранчен сверх меры. Туфли, хотя немного и жали, но
зато поскрипывали, что доставляло особое удовольствие Варежкину. Костюм
сидел ладно, галстук придавал солидности, новенькое кожаное портмоне
приятно оттягивало правый внутренний карман, отчего сердце подпрыгивало,
как девочка со скакалкой.
Одним словом, по городу шел Варежкин и у дам замирало сердце, отчего
вечером они устраивали сцены своим мужьям и любовникам, а на следующий день
не выполняли производственного задания. Савелий как бы невзначай частенько
останавливался у витрин, чтобы оглядеть себя сверху донизу и отметить:
хорош, ах, хорош!
Когда Варежкин подходил к своему дому, дворник Гаврила, покуривая
сигарету, с любопытством смотрел в окно. Вид щегольски разодетого прохожего
поверг старика в полное замешательство. "Батюшки-светы, да никак это
Савелий эдак вырядился", - всполошился Гаврила и стал поспешно собираться,
дабы лицезреть чудо.
Минут пять Гаврила стоял под дверью, жадно прислушиваясь. Из комнаты
доносился молодецкий посвист, порой переходящий в залихватские частушки,
которые сменялись ариями из оперетт и гомерическим смехом.
Гаврила собрался с духом и осмелился постучать.
Никто не отозвался, пение и свист продолжались. Гаврила постучал
решительней.
- Входите, - услышав наконец-то стук, крикнул Савелий.
Гаврила просунул голову.
- А-а, дедуня, хрыч старый, заходи, чего мнешься.
Старик зашел.
- Савельюшка, да где ж ты раздобыл эдакие наряды? Никак прорву деньжищ
отхватил? - полюбопытствовал дворник.
- Да, батя, признали меня. Картину нынче купили. В музее висеть будет,
народ изумлять.
- Ну, дай-то бог. Пора бы и признать. Не на других же свет клином
сошелся. Это все тебе за труды непомерные, что своей тропкой шел, не
свиливал. Теперича супругу тебе, Савелий Степанович, надобно, чтоб
приласкала, чтоб отдушиной тебе была.
- Ну, это мы, дед Гаврила, еще поглядим, по сторонам пoглазеем.
- А как же! Осмотрись перво-наперво. А то вертунья какая ни на есть,
фиртихвостка, прости господи, рот-то разинет на твои богатства да и
прилипнет как репейник, век будешь горе мыкать.
- Ничего, дед. Такую найдем, чтоб и на люди не стыдно выйти и чтоб в
дому место свое знала. По всему достойная партия мне нынче полагается.
- Гляди, сокол! Не дай промашки. Степаныч! - вскрикнул дед, увидев
замазанные картины, - никак труды свои удумал замазать-то?! Что ж ты,
горемычный, с собою сотворил? Не иначе как бес тебя попутал, - не унимался
старик.
- Не бес меня, дедуня, попутал. Новую жизнь решил начать. Хватит
баловством заниматься. Пора и честь знать. Теперь за большие полотна
возьмусь.
- А зачем тебе большие-то, чтоб издалёка видать было? Я вот давеча о
богомазе сказывал, так он лики-то не раздувал аршинные, а всякому видать
было. Нет-ко, брат, ты, можно сказать, грех на душу взял. Тебя всевышний
сподоблял в ту пору, как ты здесь мытарился да изловчался, чтоб солнцу да
свету людям больше досталось. А как же! - заволновался Мефодьич.
Савелий, видя, что деда не угомонить, полез в карман.
- Что там тужить, печалиться теперича, - стараясь подражать деду,
начал Савелий. - Похорохорился и будет, - он с важностью достал бумажник,
вынул четвертную и протянул деду.
- Гуляй, Мефодьич, чтоб чертям тошно было. Я и сам бы разговелся, да
нельзя мне - на важный банкет поспешаю.
- Тьфу на твои бумажки. Срамота одна. Угадываю, что липкие денежки-то
твои, будто мухами загажены, - Дед сплюнул, повернулся и, шаркая, заспешил
прочь.
"Вот чудной, впрочем, пора собираться", - подумал " Варежкин и вышел
на улицу.
Вскоре он оказался возле каменного дома, стоящего в центре города, но
на улице тихой и неприметной для любопытного глаза. Ровно в семь Варежкин
позвонил.
Дверь распахнулась, и перед воловьим взглядом Савелия предстало
миленькое созданьице со вздернутым носиком.
- Очень рады. Входите, пожалуйста. Меня звать Катрин. - Она протянула
ладонь тыльной стороною.
Варежкин поцеловал даме ручку, вручил завернутые в газету цветы и
большую коробку.
- Примите мой скромный подарок.
Катрин положила коробку и развернула цветы.
- Какое чудо! А как пахнут! Мамочка, иди сюда скорее. Посмотри, кто к
нам пришел, - защебетала Катрин.
Из кухни вышла мать.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг