минуту, озаривши лик и всю фигуру какого-нибудь святого, и тут же погаснет и
упадёт в темноту...
-- Что ты мне скажешь на это?.. Да ничего ровным счётом, потому сказать
тут нечего: мужики все в ад пойдут!.. Понял ты это? Потому разве мужику
косолапому по огненной нитке через геенну в лаптях пройти?.. Не пройти!..
Один разве вот... Недотяпа!.. Да ведь и он теперь не Недотяпа, а...
Варсонофий... чин у него... высоко -- не перелезешь!.. Понимаешь ты меня али
по своей мужицкой привычке ничего не понимаешь и... не хочешь понять?..
-- Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..
-- Эко наладил: пока язык не прилипнет!.. Раскумекай хорошенько, что я
тебе говорю: иди с братом отсюда хоть на большую дорогу, а только иди и в
церкву больше ни-ни... потому всё равно: ты мужик, и на том свете, окромя
как в аду, места тебе нигде не найдётся!.. Только вот что ещё: когда будешь
уходить, не забудь захватить Недотяпин армяк: мужичья одёжа!.. В ней, брат,
ни на этом, ни на том свете никуда не пролезешь!..
Сказавши эти слова, монах отвернулся от Андрей Емельяныча и одним дышком
задул огонёк в неугасимой лампаде, приставивши к ней с другой стороны чёрную
руку, на которой -- видел в последний миг Андрей Емельяныч -- пальцы
сложились в щепоть.
* * * * *
Тьма, как чёрный ветер, бросилась со всех углов на Андрей Емельяныча, со
всех сторон, почудилось ему, затолкали сильные руки, запихали под бока
костяшки, выгоняя его из собора; волосы зашевелились на голове Андрей
Емельяныча и приподняли скуфью у него на голове, и скуфью чья-то невидимая
рука сорвала с головы и откинула далеко в соборную темь, и она ударилась
где-то об угол и разбилась о камень, как склянка, жалобно на весь собор
прозвенело, и в этом звоне послышался ему прощальный колокольный звон с
Афонской колокольни, на которой бессменно ходит круглые сутки великий
отшельник, вызванивая время и призывая монахов на молитву... Пробил
двенадцатый час!..
Не помнит Андрей Емельяныч, как он выскочил из собора, как нашёл двери
на выход и как добрался в осенней -- глаз выколи -- темноте до братниной
кельи, только в эту же ночь оба брата, ничего никому не сказавши и ничего не
объяснивши, навсегда убежали с Афона.
* * * * *
Была этой ночью буря большая, море в берег билось с разбегу, на улицу
было не выйти: унесёт! Дождь хлестал наполовину с градом в куриный желток, и
потому только поутру монахи, пришедши в обычный час к собору, никого в нём
не нашли, хотя всё было цело, покровы и оклады как ни в чём не бывало,
только в неугасимой огонь не горел, и не было в ней даже фитиля с поплавком,
на дне плавали в масле какие-то жучки и ночные чёрные мухи, которых днём не
видит человеческий глаз, потому что живут они ночью.
Позвали тут же игумена, освятили с большим торжеством и печалью лампаду,
и никто хорошо не мог объяснить, почему братья убежали из монастыря и почему
после них погасла лампада.
Только много спустя как-то ударил отшельник на колокольне не в час,
послушник, прислуживавший ему, побежал со всех ног по ступеням на звонарню,
отшельник знаком дал понять, что с ним говорить ему не о чем, потому немедля
к нему поднялся игумен. Подвижник какой уж год ни с кем ни слова не говорил,
а тут нарушил обет и опоганил язык лживой человеческой речью.
Приснился в ту ночь отшельнику сон, и по этому сну всё так выходило:
беглые монахи были совсем по душе своей не монахи, а христопродавцы и
погубители истинной веры, что они и {{в монастырь-то пришли с болотной
стороны, где живёт вся нечистая сила}}, только за тем, чтобы в нужное время
и в положенный срок скрасть неугасимый огонь правой веры из соборной
лампады, зажжённой некогда неведомым странником Варсонофием; сей
Варсонофий-де, хоть и был при погребении так по монашеству назван, но на
самом-то деле был просто посланник божий, и теперь в его могиле нет ни
гроба, ни костей после него не найдёшь, потому что был он не человек, а
только образ его и подобье... Сей-то странник и явился во сне отшельнику и
всё ему объяснил.
Пророческому сну тут же все поверили, потому что молчальник был и
смиренник и вправду большой, тем более нельзя было не поверить, что когда
после разговора игумена с отшельником хватились Недотяпина армяка, так на
том месте, где он висел, даже гвоздя не осталось... Каким способом и когда
пропал он из притвора, так и осталось для монахов загадкой, но понемногу
стали забывать об этой не суть важной пропаже, и скоро и сама память о
чудесном страннике начала забываться, и промеж папертных плит надмогильного
храма, похожего издали на большую игрушку, тонким усиком пробилась зелёная
травка.
Так с той поры и осталось за сказку: кто же был безвестный странник,
наречённый при погребении Варсонофием по монашеству, ангел божий али простой
мужик Иван Недотяпа?..
СПИРИДОН ЕМЕЛЬЯНЫЧ
Действительно с собой унесли Спиридон и Андрей Емельянычи армяк столь
дивного странника Варсонофия или этот армяк пропал как по-другому, нам
трудно об этом судить...
По возвращении домой оба брата мало с кем рассусоливали, как, где и что,
как это делают все бывалые люди, всегда прибавляя для-ради занятности к
тому, что и впрямь с ними случалось.
Вернувшись, Емельянычи стариков своих в живых не застали, дом стоял
заколочен, на окнах доски набиты, на крыше который год росла по сгнившей
соломе густая крапива, и от всего их большого и когда-то обильного, как ни у
кого, хозяйства только и остались голуби, которых братья раньше водили.
-- Смотри-ка, встречают! -- сказал Спиридон, показывая на пару белых
голубей, ворковавших громко с похиленной застрехи на дорогу, по которой шли
братья к отцовскому дому. -- Словно знали, что мы вернёмся...
-- Она -- птица!.. -- неопределённо ответил Андрей и перекрестился,
вступивши на сгнившую ступень галдарейки.
Сильно оба они изменились, сначала и признавать никто не хотел.
Сбежались Гусёнки как на пожар -- на братьев смотреть. Оно и действительно
было чему изумиться: сколько времени и вести о себе никакой не подавали, а
тут враз взяли да и заявились как ни в чём не бывало!.. Думали сначала все,
что самозванцы, потом, как вышли братья на работу, так решили, что они самые
и есть, потому памятны были у всех прокосы их и валы в сажень толщиной.
Починили Емельянычи дом живою рукой и сразу принялись опять за
хозяйство... Где поработают в подёнщину, кое-что продали из барахла после
отца; не прошло и полгода, как колесо опять ровно и упорно в дому
завертелось, к тому же Спиридон скоро женился, взял из столоверского
зажиточного дома, а Андрей Емельяныч остался на холостой ноге и, как
говорили про него мужики, стал ещё пуще зашибаться молитвой и книгой.
Правда, в церкви их видали обоих нечасто... Видно, что ходили в неё
больше для отвода глаз, как тогда и все столоверы, чтобы попы не косились и
чего не подозревали -- попы везде нос совали.
Может, так и пошло бы всё у них по-хорошему, потому что работники были
оба лихие, что пахать, что косить в монастыре не разучились, а будто даже
лучше ещё да складнее всё у них выходило: Андрей на лугу так уложит травяные
валы -- издали примешь за иконный оклад, когда трава на другой день от росы
пожелтеет, а пашня -- как книга с прямыми строками, раскрытая на самой
главной странице: только читай, если разум имеешь!..
Может, так и промужичили бы они и смерть бы встретили в свой час, как
желанного гостя, да года, знать, через два пришла в волость бумага с
сургучовой печатью, и Андрей Емельяныча по этой самой бумаге увезли сначала
в Чагодуй, а потом пошли слухи, что под сильным конвоем его повели на
Москву, где что-то долго судили за кощунство какое-то или ещё за что; бог
знает, что с ними там было в дороге, когда они возвращались в Гусёнки, --
только слышно было потом, что по чьему-то и какому-то постановлению Андрея
забрили в солдаты. Спиридон вернулся домой бледный как смерть и похудевший,
тихий, словно ягнёнок, и, как ни приставали к нему с расспросами
одногусёнцы, отвечал всем одно и то же:
-- Всё в воле божией!.. -- и только. Мужик был неразговористый!..
С той поры пропал всякий слух про Андрей Емельяныча.
Плели, правда, что будто из солдат он убежал, солоно показалось, но что
в побеге его тут же словили и за побег больно отпороли корьём. Андрей-де с
год пролежал в тюремной больнице, а потом и из тюрьмы опять убежал... Тут уж
всякие слухи и сказки об нём кончаются.
Решили, что умер!.. Или убили!..
* * * * *
Спиридон, одним словом, остался без брата...
Прошло так года три с его женитьбы. Жена ему выдалась дородная и
красивая баба, спокойная и согласная, как редко бабы бывают.
Хозяйство и достаток с каждым днём росли и росли, подымались, как в
большой квашне хорошие хлебы... Спиридон начал приторговывать по округе
дёгтем и маслом вразвоз и вообще входить в натуру, покряжел ещё пуще и даже
на неприметливый глаз ещё издали стал бросаться своей непомерной фигурой: не
то что был он очень высок -- высока и Федора! -- Спиридон Емельяныч шёл весь
в ширину и скоплялся в плечах и груди.
Глядя на его такую фигуру, немало дивились, пока он жил с первой женой,
почему у Спиридона нет никакого приплода...
Живут рыло в рыло, худого слова никогда промеж них не услышишь,
здоровьем, можно сказать, бог обоих не обошёл, а за три года Спиридон никого
и в кумовья не позвал.
Настоящей причины к тому тогда так и не сведали, а на догадки головы не
хватало.
Только всё потом разъяснилось: жена покаялась на духу перед смертью -- а
умерла она ровно через три года после венца, -- покаялась на духу, что
Спиридоновой плоти не знала и прожила с ним все эти три года, как на ветке
просидела в тенистом саду, что и сам Спиридон Емельяныч до последнего часа
естества её не касался, согласно обету, который дал он в оное время в
Афонском скиту, увидя на своём монашеском ложе в образе рыжеволосой и
прельстительной девки свою непомерную плоть.
От сей-то плоти она и отдала богу свою неискушённую душу.
* * * * *
После смерти первой жены Спиридон долго глядел на людей чудными глазами,
почти со всеми был всегда мало разговорчив, лишнего слова не скажет, всё
"да", да "нет", да того, да сего, а чтоб разговориться так, по душам да во
весь рот, -- так ни-ни!..
От этих Спиридоновых укорительных глаз и молчанья как-то даже всем
становилось неловко и теснее кругом: всякий, бывало, свернёт с дороги, с
возом едет иль порожнем, когда с бочкой дёгтя в возу встретится Спиридон
Емельяныч... Долго потом с шапкой в руках будешь смотреть ему в широкую
спину и безо всякой причины качать головой...
Другой бы, пожалуй, спился!..
Прожил так, во вдовстве, Спиридон Емельяныч сколько неведомо лет, он и
сам не знал хорошенько, на какой десяток ему перевалило. Сила всё та же,
только в бороде да в волосах немного начинало серебреть, как по паутине
осенью в первый зазимок.
По хозяйству Спиридон хорошо управлялся, держал до второй женитьбы
казака и казачиху и по внешности в обиходе ничем не отличался от других
мужиков. Только борода пошире других да в осанке было что-то такое, что
всякого заставляло посторониться и уступить своё место, мирщинки гнушался и
на сходе всегда отдавал свой стакан какому-нибудь питуху или выливал в землю
под ноги, потому отказаться принять в руки мирщинку значило миром
погнушаться. Старина-матушка!.. В церковь по-прежнему ходил два раза в год и
с каждым днём становился всё угрюмей и строже на вид, и всё пушистее чернела
на оба глаза с лёгкой проседью бровь, и всё торопливей перед ним раздвигался
народ на базаре, когда, случится, проходил по нему Спиридон.
* * * * *
Второй раз женился Спиридон Емельяныч очень чудно.
Похоже было на то, что... не женившись -- женился!
Первое время после смерти первой жены к нему было наладили свахи: свахам
и вдовец -- всё купец!.. Да Спиридон их отшугнул и сам не проявлял себя
никак в этой части... Может, где на стороне что-нибудь, а у себя на дому
никакого баловства за ним не замечали.
Так и решили все: Спиридон жениться не будет!.. Но ошиблись!
Ехал однажды Спиридон Емельяныч с пенькой -- менял он пеньку на дёготь и
масло, -- и недалеко от Чагодуя, в том самом месте, где с большака, который
лежит между нашим Чертухиным и Чагодуем, сворачивает в сторону Гусёнок
просёлок, встрелась ему некая нищенка, с виду очень невзрачная и лядавая
баба, из жалости и милосердия Спиридон Емельяныч посадил её к себе на
телегу.
Для побирушки что село, что деревня -- собирать куски всё едино.
Просидела она со Спиридон Емельянычем на телеге, свесивши ноги между колёс,
пока за лесом не показались Гусёнки и над ними, как белые барашки, по небу
не побежали дымки...
-- Это что за деревня будет? -- спросила баба: на девку она была мало
похожа.
-- Гусёнки! -- сердито ответил Спиридон Емельяныч...
-- Гусё-ёнки-и!.. А-а-а!.. -- протянула баба и зевнула во весь рот,
словно проснулась.
Только всего и разговора было у них за всю дорогу -- чего с ней
говорить, Спиридон даже хорошенько на неё не поглядел: нищенка и нищенка,
известно, какие они бывают!..
Только когда Спиридон подъехал к крыльцу и стал отсупонивать лошадь,
баба всё сидела на возу, словно чего-то ещё дожидалась.
И дождалась!..
Дёрнул же шут за язык Спиридона эту нищенку позвать к себе ночевать!..
Худого в этом ничего не было, это в старину даже в обычае было --
зазывать к себе в дом нищих с дороги. Ну да ведь тогда и нищий был совсем,
можно сказать, от теперешнего отменный!..
Позови-ка сейчас: он те в ту же ночь и зарежет!..
"Ишь, Спиридон Емельяныч добрый человек какой: нищенку себе завёз!" --
решили соседи, глядя на бабу, которая слезала с подводы после Спиридонова
приглашения и никак не могла слезть: подолом зацепила за гвоздь, и с телеги
смешно болтались её заголённые ноги, по икры обмотанные грязным тряпьём.
-- Ну-у, завязилась! -- недовольно буркнул Спиридон, подошёл к ней и
выдернул гвоздь вместе с подолом. -- Сряда-то на тебе поиздёргалась, баба!..
Нищенка поклонилась низко Спиридон Емельянычу, и что у них случилось за
эту ночь, как они стакались, только нищенка эта так с той поры и осталась.
* * * * *
После узналось, что и не нищенка она была совсем, а погорельная. Звали
её Устинья, по батюшке Васильевна... с села сама Горы-Понивицы!
В этом самом селе случись о ту пору пожар: не только много скотины, а
людей немало живьём погорело. У самой Устиньи, по её же словам, сгорела,
почитай, вся семья: не только старики не успели с печки убраться, а и
невестка, и муж ейный с детьми и добром так и не вышли. Сначала было Устинья
с ума срахнулась: больно детей было жалко!..
Подпустил, значит, кто-то хорошего петуха!..
Уж как там они сладили со Спиридоном, никто про это не знал хорошенько,
сперва даже смеялись на Спиридона, вот, дескать, какое себе чучело выбрал,
нарочно искать, не найдёшь, стали было дознаваться у самой Устиньи -- баба
оказалась разговорная, -- но и от неё ничего путём не добились... Только и
говорила она при таких допросах:
-- Уж и не знаю сама, как подумать: встрелся, знать, тогда на дороге не
Спиридон Емельяныч, а... ангел божий, потому от великого сиротства и горя
спас!..
Так ничего и не дознались... Из расчётов каких али вправду так, из
жалости одной Спиридон Устинью у себя оставил, трудно теперь рассудить, но
вернее всего, что и расчёт какой-нибудь был, потому что мужик был он не
промах.
Кто его знает -- в ином мужике таинственности этой накачено, ни одному
барину не приснится!..
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг