скользнувшим хвостом...
Феклуша вскрикнула опять на всю реку.
-- у-у-у-х! -- прокатилось опять по реке, и, взмахнувши последний раз со
всей силы руками, встала на песчаное дно и, полусогнувшись, держась за
колени рукой и рассыпая серебристые брызги по сторонам, побежала на берег...
"Чтой-то я, в самом деле, дура, боялась?.. Как хорошо-то... вот
хорошо!.."
Стряхнула Феклуша воду с себя, растянулась на голубом сарафане и,
подложивши под голову руки, посмотрела на месяц и тихо закрыла глаза...
* * * * *
Смотрит Антютик на Петра Кирилыча и хитро говорит ему:
-- Что ты упёрся, Пётр Кирилыч? Сломаешь глаза!..
-- Гляжу, Антютик, кто это такое: вроде как что-то знакомо... где-то
вроде как видел... А где?..
-- Ну, знакомитый какой... Где же тебе увидеть раньше дубенскую девку!..
Она ведь на людской зрячий глаз... только кукушка!..
-- Пожалуй!..
-- Ну, иди, Пётр Кирилыч, делай девке сунгуз!..
-- Что ты, Антютик, -- она убежит!..
-- Не убежит: она спит... без задних ног!..
-- Вроде как тогда... неловко!..
-- То есть как же это такое ты говоришь?..
-- Да так!..
-- Вот те раз!..
-- Нет уж, Антютик: что нельзя, то нельзя!.. Надо всё по порядку, а то
никакого проку не будет... только люди будут смеяться, скажут: Пётр-то
Кирилыч душеньку завёл!..
-- Вот ещё!..
-- Надо всё по закону!..
-- Ну, коли закон, так закон!.. Если уж так... тогда надо идти, Пётр
Кирилыч...
-- Погоди, Антютик, немного!..
-- Сыт глазами не будешь!..
Антютик схватил за вихры растрёпанную небольшую ёлочку: словно прибежала
она к нему сюда и теперь стоит и дожидается, чуть переводя дыхание и трепеща
каждой иглою...
Сорвал Антютик с бокового сучка молодую клейкую шишку... развёл ветки
пошире и, замахнувшись за спину, быстро бросил еловую шишку в Феклушу...
То ли прилетел куличок-песочник на песчаную отмель реки и, не заметив
спящей девки на этом песке и сарафан её голубой принявши, должно быть, за
кусочек упавшего сине-голубого весеннего неба и белую станушку за последний
снежок, затянул возле Феклуши в тонкую дудочку и запрыгал по берегу,
кланяясь на месяц чёрной вертлявой головкой... То ли сама Феклуша тихо
застонала во сне и потянулась от весенней теплыни вся кверху -- не поймёшь:
со всех сторон вдруг повалил густой молочный туман, предвещающий близкое
утро...
* * * * *
-- Ну, Пётр Кирилыч, будет ещё время -- насмотришься!.. Ещё надоедите
друг дружке -- глаза не взглянут... Надо в дорогу, скоро будет светать!..
Обернулся назад Пётр Кирилыч и обомлел, не может Пётр Кирилыч
пошевелиться...
-- Садись, садись, Пётр Кирилыч! Хорош у Антютика конь?..
Где стояла вихрастая ёлочка, теперь рядом с Антютиком пошевеливает мирно
хвостом чертухинский лось... Может, его и видел раньше Пётр Кирилыч, когда
ходил по ягоды или грибы, только тогда хорошо его не разглядишь, -- мелькнут
на минуту в ветках развилистые рога, и с веток повалятся быстрым дождём
сбитые рогами мелкие сучья и листья, за которые он зацепит, унося свои
воздушные ноги...
А сейчас он стоит совсем рядом от Петра Кирилыча -- рукой можно до него
дотянуться и потрогать, -- и, видимо, ничуть Петра Кирилыча он не боится;
склонил лось точёные колена, и положил рогастую голову Антютику на плечо, и
лижет ему губу своим языком, и на обоих пышет жарким звериным дыханием, в
котором пахнет хорошо перепрелой травой, мхом и молодым побегом ели...
Смотрит лось на Антютика, щурится веками, и по глазам ему бьёт месяц
сильным лучом. Антютик гладит его по хребту и считает развилки...
-- У нас в лесу... без счёта ничего не бывает... Видишь, сколько
развилок у него на рогах -- столько за всю жизнь принесла ему лосиха
лосят...
-- Прошлую зиму за ним Петька Цыган ходил две недели!..
-- Зимой ему плохо... зима -- белое зеркало, в которое смотрится
звериная смерть... Ну-ка, Пётр Кирилыч, садись!..
-- А он меня... не двинет пятами?..
-- Разуму у тебя, Пётр Кирилыч, всё же немного: разве тронет зверь, если
ты его не заденешь?.. Садись!..
Пётр Кирилыч вскочил на могучий хребет и крепко схватился за крутые
рога... На спине у лося широко... как на полатях...
-- Держись!.. -- крикнул Антютик...
И лось одним прыжком вынес их на дорогу...
* * * * *
Зашатались леса в глазах у Петра Кирилыча, на небе над самой головой
большое облако закружилось сине-серебряным клубом, запрыгали, как на
ниточках, звёзды, и вся земля ходит, словно это дышит могучая грудь...
Показалось Петру Кирилычу, что прокатили они так неведомо сколько места, а и
всего только Антютик стеганул взад-назад по Боровой дороге, видно, хотел он
Петру Кирилычу показать лосевый ход: никогда такой быстрой езды не видал
Пётр Кирилыч...
Зажмурил Пётр Кирилыч глаза, чтоб в них не кружилось, и только тогда их
и открыл, когда Антютик тпрукнул и лось на всём скаку остановился.
Видит Пётр Кирилыч, что переливается под его кожей каждая жилка и
дрожит, как струна, под рукой...
-- Видишь? -- спрашивает Антютик Петра Кирилыча...
-- Чтой-то? -- не совсем поймёт Пётр Кирилыч...
-- Да что тебе глаза-то, ёлка, что ли, выхлестнула?..
-- Мельница?.. Опять мельница?.. Так как же мы столько места отстегали?
Смотрит Пётр Кирилыч: мост как горб, только будто ещё круче, чем всегда,
та же Дубна в берегах, только на том берегу такой туман -- свету не видно,
над туманом плывёт соломенная крыша, и над крышей круто изогнул шею жестяной
конёк, только теперь он тоже скачет, потому что ветер так и раздувает у него
сзади веером хвост и целыми прядями откидывает в стороны гриву...
-- Мельница? -- удивился опять Пётр Кирилыч...
-- Она самая... А самого-то знаешь?..
-- За шапку браться приходилось...
-- Значит, можно сказать, ни с одной точки не знаешь его дочки?..
-- Да... шут его разберёт, что он за человек такой!..
-- Да человек он невредный -- мельник!..
-- Ну-к что ж?..
-- Ничего не скажу... Только если тебе и вправду про него ничего не
доводилось слышать... так я тебе...
Но всё же мы лучше сами расскажем, потому, что ни говори и что ни думай,
а как-никак -- всё леший!..
Глава третья
НЕПОМЕРНАЯ ПЛОТЬ
ДВА БРАТА
И сам-то я знаю, что стар.
Знаю и то хорошо, что доброй половине никто не поверит, зло посмеётся и
отвернётся презрительно, как от небывальщины и старины, как отворачивается
девушка от стариковских глаз, в которых вспыхнул при встрече запоздалый
затаённый огонь...
Ин всё равно не повадно: темно у меня в избе, и в глазах у меня
потемнело!..
Вижу я только, как, прислонившись у печки, ухваты и клюшки широко
разинули рты, как у двери, у самого входа, где висит рукомойник, большая
лохань выставила в темь оба уха, как молочная шайка в углу, над которой
нагнулся неразумный телок, выпятила насторожённое ухо.
Не будете вы меня слушать, так я нагуторюсь и с ними!..
* * * * *
В то время плохо совсем приходилось мужикам, отбившимся от православного
стада...
Все веры, кроме единой -- вера -- венец осударства, -- были неправые, и
всякий, без особой различки, кто не по леригии шёл, прозывался столовером,
хотя и был христианского роду и за столом трапезовал, как и не все же...
только со своею посудой... Да экая важность!..
Это уж больше так -- столоверы! -- для-ради насмешки перекобылили
мирские попы...
Дело не в прозвании: сами столоверы тогда были другие!..
Теперь-то у них всё сошлось, можно сказать, к пустякам: что
правильнее -- двуперстие али щепоть, и как угоднее богу возглашать -- веков
али веком?.. Правду сказать, пустая это и зрячая штука. Что же бог те
выходит -- дурак?!..
Из-за одного из-за этого нечего зря лезть на рожон... Вера в человеке
гораздо глубже сидит!.. Как перекрестишься и как возгласишь -- не всё ли это
равно... Вон теперь как пошло: совсем лба не крестят... И тоже, пожалуй, что
и это не в счёт, потому в делах веры важит больше не то, что в рот, а... что
изо рта...
Сказано же: аще бога любит, а брата... норовит за воротки... Что тому
бывает?.. То-то!..
У стариков во многом, если хорошо и умно рассудить, была куда голова
больше на месте, чем теперь у какого-нибудь бородача, который скулит об
изгнании веры. Ему бы, вишь, только с тарелочкой по церкви ходить да
собирать в неё божьи слёзки -- мужичьи гроши!..
Полно-ка, вспомни, как инакую веру гнали, было время, сами попы:
поличные да {{десятские}}, словно разбойника, посмотришь, поймали, с
душегубами настоящими вместе в Сибирь на поселение ссылали, кто им враскосок
шёл да вразрез про бога говорил. А всё отчего?.. Были злы и глупы!..
Вера в человеке -- весь мир!..
Убить её никогда ничем не убьёшь!.. Разве вот сама она сгаснет, как
гаснет лампада, в которую набьются с ветра глупые мухи, летя из темноты на
лампадный огонь... как сгаснет, может, и... мир!..
* * * * *
Много с самой ранней поры передумал Спиридон Емельяныч с братом Андреем
о вере...
Самое главное: вера без дел?.. Вот вопрос!..
Были молоды оба, и по силе во всех Гусёнках им не было равных... Куда
бы, кажется, силищу девать?.. Спиридон Емельяныч однажды осерчал за что-то
на лошадь на пашне и у всех на глазах так долбанул её по хребту кулаком, что
она присела, бедная, и в этот день уж совсем не пахала...
Были оба жадны до работы, трещало всё у них под рукой и ломилось, землю
пахали так, что ахали мужики: борозда -- как канава, прокос пройдут -- две
тройки проедут, а всё не усиделось дома...
Православный чин не по духу пришёлся...
Неправды много!..
Думали, думали оба они, как тут им быть, и решили в одночасье в монахи
идти, бежать на гору Афон!..
В одно время так и сделали: не простившись и не сказавши старикам
ничего, потому что только зря бы завыли, бросили они им на старые руки
большое хозяйство и сами куда неизвестно ушли... Видел только их в то утро
пастух поутру, когда ещё из ночного лошадей не залучал, как они пробирались,
как воры, задами, да и принял их за воров... Думал, что цыгане с обротью по
лошадей, почему и не окликнул, а только притаился: куда-де пойдут?.. Потом в
Гусёнках говорил:
-- Братья ушли на зарю!..
Долго Емельянычи болтались по белому свету, где только не побывали, в
монастырях разных одного звону сколько переслушали, а всё что-то сзади
пихало вперёд и вперёд...
Пришли так братья на гору Афон, гора высокая, выше её на свете и
другой-то, пожалуй, нет, в облако вершиной своей уходит, и с неё, с вершины
самой главной, видно, что на небе за облаками делается...
Только нечего зря говорить: престола они там не увидели, как болтают
иные!..
На Афоне братья сначала служками поступили, а потом и постриглись. Стали
они монашить, друг от дружки в разных кельях, поодаль.
Так и промонашили бы они, может, всю жизнь, потому что в монастыре им
поначалу очень понравилось -- больно гора, главное, высока, на ней и
человеку как-то легче дышать, и думать можно правдивей на такой горе о боге
и вере, да и строгота была в монастыре знашь какая: в та поры не было ещё
отврата и пьянства среди монахов -- монахи были что надо, и брюхо у них не
росло, как бабье беремя...
Да, видно, было им не суждено!..
* * * * *
В первый же день после пострига, когда Спиридон Емельяныч пришёл от
вечерни в свою келью, случилась с ним истовая, про которую он ни слова
долгое время никому не говорил...
Когда Спиридон Емельяныч зажёг лампадку пред образом Всех Скорбящих и
вздумал пред всенощной немного прилечь, он на постели увидал толстую рыжую
девку... Руки у неё были раскинуты в стороны, словно налитые, крепкие, как
репяные, и стыд еле прикрыт монашьей скуфьёй... Нагая! Лежит девка на голых
досках его монашьего убогого ложа и так-то хитро подмигивает Спиридону:
дескать, эй, ты там, монашек божий... Хошь, бородой покрой, хошь рогожей!
-- Тьфу!.. -- тут же сплюнул Спиридон Емельяныч.
А девка глядит в искосок, по всему телу рассыпаны веснушки: ради
соблазны плотской чёрт всегда эти веснушки носит за пазухой, только если
молитву вовремя сотворить, так веснушки будут уже не веснушки, а так, сор на
полу... Всегда они у этого чёрта наготове в полной горсти...
Спиридон Емельяныч хорошо это знал, сплюнул опять и перекрестился.
-- Кто ты такая будешь, рыжая погань? -- спрашивает он, мало, правду
сказать, чего струсив...
Девка напружила груди, упёрлись они ей в подбородок, и из сосков
полилось молоко, на щеках девки загорелся румянец, как пламя, срываясь со
щёк языками, как костёр на ветру, и губы вдруг налились малиновым соком,
словно их раздавили, и по всему телу так и запрыгали быстрой дрожью под
тонкой кожей едва заметные жилки...
"Вот так дойла!" -- удивляется про себя Спиридон Емельяныч. Девок он во
всей их натуре ещё не видал, -- когда, бывало, купаются деревенские на пруду
али в реке, так всегда в сторону. Пытают, бывало, охальничать:
"Дон-дон-Спиридон. Спиридон пройдёт и... хоть бы ха!.."
-- Кто ты? -- шёпотом спрашивает опять Спиридон Емельяныч.
-- Плоть твоя, Спиридон Емельяныч... твоя непомерная плоть!..
-- Аминь, рассыпься!..
Да не помогает...
Девка как ни в чём не бывало: лежит и лежит, и из грудей у ней течёт
молоко, как из коровьего вымя с утёлу...
Нечего делать: лёг Спиридон Емельяныч на голом полу, от той же силы,
должно быть, тут же заснул и всю ночь прогрезил, что рыжая девка катается на
нём по келье верхом, и что величиной она сама с Афонскую гору, и что грудь у
неё как обрыв у горы, который выходит к самому морю и висит над морем, как
только -- дивиться надо! -- не оборвётся!.. А из грудей за ночь налилось
молока по самый приступок, и Спиридон плавает в нём и подняться на ноги не
может... Девка сидит на нём верхом, и, слышно, она, как монастырский
колокол, над головой выбивает в ухо своим проклятым боталом:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг