"Да на кого же это он только похож, -- подумал опять Пётр Кирилыч сам
про себя, -- в такой длинной поддёвке?.."
Антютик ещё ближе придвинулся к Петру Кирилычу и снова шепчет ему на
ухо, словно боится кого испугать:
-- Сейчас она будет купаться... так ты можешь всю её разглядеть до
тонкости... Я уж, Пётр Кирилыч, сватать так сватать: фальши вашей смерть не
люблю...
-- Я тебе верю, Антютик, как родному отцу! -- тихо говорит ему Пётр
Кирилыч.
-- Да уж не обману!.. Пойдём-ка, Пётр Кирилыч, тут у самого берега стоят
большие кусты... нам-то всё будет видно, а нас... не увидит никто!..
-- Ну и хитёр же ты, Антютик!..
-- Полно, хитрей человека нет ничего на земле... потому и есть среди
людей дураки... Ну да нам, Пётр Кирилыч, нечего растабарывать... Ну-ка,
пойдём!..
Взял Антютик Петра Кирилыча за руку и повёл его по дороге, как ведёт поп
жениха к алтарю, спустились они под уклон, где поворот на мост через Дубну,
и осторожно пробрались кустами...
В частой ольхе, словно в большой клетке, так и залились серебряным
свистом, так и защёлкали на хрустальных пальчиках соловьи, посходивши с ума
от весенней теплыни...
Антютик раздвинул рукой частую сетку ивовых веток, и перед Петром
Кирилычем раскрылась такая картина, от которой у него всё завертелось в
глазах. Пётр Кирилыч чуть было не вскрикнул, но Антютик толкнул его в бок, и
он только глубоко передохнул и схватился за сердце...
* * * * *
Высоко плывёт луна, как дорогая корона, и, как дорогие камни из этой
короны, по всему-то небу рассыпались звёзды... И Дубна подобрала их в своей
зелёно-синей воде и унизала ими сверху донизу речные коряги и пни, заплела в
водяную траву-модарызник и положила на широкие ладони листьев от жёлтых
бубенчиков, чтоб поглядеть на них, посчитать и полюбоваться...
Смотрит Пётр Кирилыч: видно Дубну до самого дна, и по речному дну идёт,
как в Чертухине, широкая улица... Посыпана улица золотистым мелким песком,
по сторонам, в берегах, под корнями кустов и прибережных деревьев, стоят
избы по ряду, словно игрушки, и днём, верно, похожи эти избёнки на коряги и
пни, которые каждой весною смывает с плотины вода и разносит по берегу
плёса...
А сейчас у них видны сбоку крылечки, князьки наверху и застрешки, на
которых вместо голубей сидят пескари, а пескарь... известно, самая мелкая
рыба, в сто годов вырастает она всего на вершок...
В маленьких окнах горит зелёный, как месячный луч на воде, огонёк, и по
всему видать, что в этих избах живут, хотя на крылечках и нет никого, и
только сбоку каждой избы лежит по большому сому, пудов так на пять каждый, а
то и поболе, у каждого сома ус по аршину и голова с большую корчагу!..
Видно по всему, что они сторожат, и со стражи этой им ни на шаг, почему
и резвится и играет на месяце, переворачиваясь к нему и на бок и кверху
брюшком, разная мелкая рыба: плотва, как щепки, унесённые в половодье с
новой постройки; окуньё по чайному блюдцу; как частые гребни, ерши;
серебристые подъязки и язи, и в ладонь мельника Спиридон Емельяныча
ширины -- караси!..
А под самой плотиной ещё светлей, чем под месяцем сейчас на лугу!..
Там стоит уж заправдашний терем: у широких ворот, в которые въедут сразу
две тройки, стоят на часах две большие зубастые щуки, важно поводят они
плавниками и хвостами чуть шевелят, завивая их полукольцом и уставя друг в
друга неподвижно свои водяные глаза, и на глаза у них по широкому носу
перекинуты за жабры слюдяные очки...
А в самом терему чистота, светлота и такое убранство!..
То ли уж это незримые для простого глаза, когда посмотришь так от
пустого любопытства под речную плотину, что их не увидишь, висят прозрачные,
унизанные бисером водяных шариков травы, то ли паутинные занавеси с
рисунками на них невиданных птиц и зверей... -- только сквозь эти занавеси
за большими высокими окнами так и синеет и такая раскрывается
слепительно-синяя даль, что человечьему глазу легко потеряться, будто там за
ними уже не река, а шумит синее хвалынное море, с такими же городами и
сёлами на дне, как и у нас, только, видно, живут в этих сёлах и городах не
как мы, а совсем по-другому...
* * * * *
Видит ещё Пётр Кирилыч, что в терему кто-то ходит взад и вперёд, словно
ждёт кого и никак не дождётся... Только ударил вдруг со всего маху по терему
месячный луч, в терему всё засияло, всё загорелось, как в церкви на Пасхе в
двенадцатый час, и посреди терема Пётр Кирилыч хорошо разглядел величавую
деву и такой красоты, какой Пётр Кирилыч ещё никогда не видал и никто
теперь, братцы, уж не увидит...
Ни на лицо, ни на рост её не поймёшь...
Сказать, чтоб была она высока, так не скажешь, потому что и в самой
Дубне не очень глубоко, сказать, чтоб была весела, так нельзя, -- такая в её
синющих глазах тоска, печаль и тревога, каких ни в одних человечьих глазах
не увидишь!
Зато тяжела у неё до самых золотых туфель коса за плечами и переливны её
синие очи, как крылья у птицы-дерябы... И по лазоревой ткани, закрывшей ей
плечи и грудь, вышиты искусной рукой белые лилии и жёлтые бубенчики, и будто
звенят они соловьиным звоном на тихом ходу, и белые лилии колышутся чуть
лепестками, словно живые...
И такой покой на всём и тишина, даже речная волна в плотине и та
присмирела, застыла и дальше уже не бежит, а только чуть трепещет зелёной
своей чешуёй, расправляя у ног её речные мягкие травы...
* * * * *
Но вот она остановилась и тихо махнула рукой...
Со всех сторон дубенского плёса важно поплыли большие сомы на середину
реки, и кто куда бросилась перед ними разная мелкая рыба... Хлопнули у
подбережных избёнок засовы, и на речную песчаную улицу гуртом повалили
дубенские девки, распустили на ходу за плечами густые зелёные косы,
расправили зелёные из чистого шёлку расфуфырки на белых руках, взяли друг
дружку за руки и повели хоровод...
-- И до чего же эти девки бывают красивы! -- прошептал Пётр Кирильгч
Антютику в ухо...
-- Такие, Пётр Кирилыч, люди бывают, только когда друг дружку видят во
сне: на самом деле они куда хуже!.. А что?.. Хороша?..
-- Ой же, и хороша!..
-- Хороша-то хороша... Она мне доводится, по-вашему, дочка... -- шепчет
тоже Антютик и улыбается на Петра Кирилыча.
-- Дочка?..
-- Зовут её, Пётр Кирилыч, Дубравна!..
-- Она у них, видно, за главную?..
-- {{Она, Пётр Кирилыч, царица!..}} Хотя цари это ведь только у вас, а у
нас: и царь и псарь -- почёт одинаковый!..
-- Ой же, и хороша!..
-- Хороша Маша, да не наша... Эх, Пётр Кирилыч, полно, друг мой
сердешный: не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что не хорошо, да...
хорошо!.. Ты, Пётр Кирилыч, не по делу глядишь... Ты вот куда погляди!.. А
то родниться с тобой у меня нету охоты: ведь у вас... всё по сунгузу!..
Антютик развёл ветки пошире с другой стороны от Петра Кирилыча, и в ту
сторону полился из облака месячный свет, золото-зелёной куделью повиснув в
тумане...
СОМ
Феклуша села на прибережный песок, обхватила колени руками и уронила на
них захмелевшую голову...
Страшно на воду взглянуть, страшно глянуть на месячное сиянье в воде.
Чем шибче месяц на воду бьёт, тем трудней разглядеть в ней что-либо простому
человечьему глазу...
Но ещё страшней ослушаться отца и приказа его не исполнить: бьёт
родительское проклятье в самое сердце!
Долго Феклуша просидела в том месте, куда указал ек Спиридон
Емельяныч... Чуяла она, что во всём, что творится с ней сейчас, есть что-то
такое, чего она никак не может понять... Только от этого непонятного чувства
тянет поминутно оглянуться и... ахнуть! И противиться Феклуша в себе не
чувствует силы...
Нагнулась она близко к воде и пристально заглянула в неё...
Чётко видит себя Феклуша в зелёной воде, только никогда она себя такой
не видала... В глазах словно травная зелень из-под плотины, когда под неё
ударит рассвет, и на плече, как речная трава-модарызник на быстрой струе,
колышется зелёная густая коса...
Перекрестилась Феклуша большим столоверским крестом, прочитала Живую
Помощь два раза и встала на ноги, распрямившись вся под сарафаном, чтобы
раздеться...
* * * * *
Немудрёную сряду раньше бабы и девки носили!..
Не было этих застёжек разных везде, крючков да завязок, до бабы было
добраться, как новую дверь отворить: дёрнул за скобку -- и всё в избе видно
как на ладошке!..
Одёжа была хоть и не очень фасонна, но зато уж проста -- в ней и гулять
хорошо и нарядно, и работать удобно!.. Надевалась она с головы и свободно
облегала ничем не стеснённое тело... Сверху сарафан каких хочешь цветов,
больше всё голубые да синие, а под сарафаном из домотканого полотна
станушка, и у станушки в расфуфыр рукава!..
В расфуфыр -- только сказать!.. Теперь в этом всякое понятие потеряли:
поди-ка в расфуфырах её разгляди!..
Их и носили, чтоб не казались тощими груди и руки, а если и не были
очень тощи, так на грех бы не в час не наводили, потому, какие они там на
самом-то деле, в расфуфырах не видно!..
Только молодые столоверки на причастных сарафанах во множестве по подолу
и спереда до самого низу от груди, где идёт парчовая кайма, пришивали
медные, а кто побогаче, так и золотые пуговочки, наподобие крохотных
бубенчиков с прозрачной такой и сквозною резьбой, но не для красы или
прельщения, а для того, чтоб слышней была молодая молитва, когда такая
краля, теша родительский глаз, в молельне впереди вдов и старух, повязанных
низко в чёрные кашемировые шали, усердно отбивает поклоны...
А теперь, если взглянуть, когда в церкву иль в гости срядится баба,
только тьфу!.. Кофты, крючки, застёжки да юбки, как листы на капусте,
пока-а... до кочерыжки дойдёшь!..
Полагаю, всё такое пошло от городов: там люди -- ручки в брючки, подчас
ему целый день нечего делать -- ну и ходит -- водит кисель.
* * * * *
"Лось в реке ещё рога не мочил, а я уж купаюсь!.." -- подумала про себя
Феклуша и улыбнулась.
Сбросила она с себя причастный голубой сарафан, обронила с круглых,
овалистых, слегка пушистых, как новая бархатка, плеч расфуфырку и присела на
колени возле воды.
Опять то же зелёное, но страсть какое пригожее лицо глядит из воды,
только у этого лица нет ни улыбки, ни ямок, строгое оно в воде, как
богородичный лик, и какая-то непонятная Феклуше скорбь на этом лице и
тревога...
Только грудь в воде будто полнее и крепче, как тёлочье вымя с
пупырушками ещё не отдоенных сосков, а живот круглей и упружей, как после
медового месяца. Смотрит на себя Феклуша в зелёную воду, и у губ её от
невольной улыбки играют глубокие ямки...
Плывёт эта улыбка в воде и кривится маленькой змейкой на месяц, с
которого так и льются к Феклуше лучи, льются на середину реки, как в чашу, и
на берёзовый мельничный бор на берегу, отчего он ещё стройнее и выше, будто
привстал, чтобы хорошенько видеть Феклушу...
"Вот диво: словно кто там дразнится!.." -- подумала Феклуша и опять
улыбнулась...
Стоит Феклуша и смотрится в реку, поправляет косу на плечах и гладит
рукой по животу и по коленям...
* * * * *
-- Видишь? -- спрашивает Антютик Петра Кирилыча на ухо, ещё шире
раздвигая ветки в ту сторону, в которой собиралась Феклуша купаться.
-- Вижу, Антютик!.. Уж как только явственно вижу!..
-- Не девка, а... ситник!.. Вот бы разок тебе укусить!..
-- Подожди маленько, Антютик... не пугай!.. Ишь ты!..
-- Ишь, она ноги-то в коленках зажала, словно уронить что в воду
боится... Оно и понятно: это каждой девке, дурной и хорошей, дороже всего,
потому без этого будет только полдевки!..
-- Одно звание... если заранее!..
-- Э-э... да я вижу, тебе объяснять много нечего: добрую половину ты и
сам понимаешь... Понимаешь теперь, что такое сунгуз?..
-- Лешее слово!..
-- Пусть будет по-твоему!.. А коса-то, Пётр Кирилыч, какая!.. Ну и ну!..
Хороша!.. Хороша!..
-- Хороша!.. -- согласился тихо Пётр Кирилыч...
-- Э... тоже... да-а, хороша! -- сказал ещё раз Антютик и причмокнул
губой...
-- А ты с ней обо мне не говорил?.. -- испуганным шепотком говорит Пётр
Кирилыч.
-- Ну а как же... она только ждёт не дождётся... три года ждала...
-- Три года?.. Меня?..
-- Да видишь ли, не то что тебя, а... так... вообще... целых три года...
сколько, значит, у девки терпенья!..
-- Целых три года?..
-- Недаром такая до пяток коса!..
-- Я что-то мало тебя понимаю, Антютик!..
-- После поймёшь!..
В это время Феклуша отошла немного от края реки, протянула далеко руки
вперёд и, сложивши ладони, разбежалась и с разбега ухнула в воду...
-- У-у-у-х!.. -- вскрикнула она на воде и по-мужичьи большими саженями,
каждый раз порознь, забила руками по лунной воде, и от неё по всему плёсу,
ещё пуще золотясь и отливаясь на месяце, разошлись большие круги...
Загляделся Пётр Кирилыч, и на дне Дубны загляделись дубенские русые
девки, перестали вести по песчаному дну хоровод, сбились все в кучу и тоже
улыбаются, глядя на быстрые и сильные взмахи Феклушиных рук, и от каждой их
улыбки подымаются кверху большие цветы белых лилий и крапинки жёлтых
бубенчиков, и от каждого вздоха их, кружась в воде, идут со дна пузыри...
Стоят дубенские девки, сбившись в большую кучу, как овцы на солнце, и
близко к ним вышла из плотинных ворот Прекрасная Дева -- Дубравна, смотрит
вверх на плавающую возле плотины Феклушу и, показывая на неё маленьким
пальчиком, тихо грозит...
И все травы и рыбы склонились спокойно и легли на песчаное дно...
Только сом, должно быть самый большой со всего плёса, подплыл осторожно
под самый Феклушин живот и длинным усом провёл по нему сначала вдоль, а
потом поперёк, словно открывал этим знаком утробу Феклуши для любви и
рожденья...
Вскрикнула Феклуша от этой щекотки и замахала по воде ещё чаще руками, и
ещё торопливей поплыли на середину Дубны золотые круги...
-- У-у-у-х!.. -- неслось по реке, и вслед за этим уханьем заухал и
сыч-ухач, сидя на старом суку у прибрежной сосны, щурясь на месяц с своею
сычихой, и соловьи ещё громче запели, и вдали прокричал чертухинский лось,
зовя к себе на поляну, где месяц, лосиху...
Феклуша сделала большой круг по всему дубенскому плёсу, и следом за ней,
как приказный дьяк, завивая кольчиком ус, провожал её сом, и, когда Феклуша
была снова у самого берега, на котором голубел её сарафан и белела станушка,
он быстро подплыл к ней и ударил её по двум розовым чашам мягким легко
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг