от неё не отставала, за их плачем долго Маше ничего не было слышно, так
словно лес под боком шумит, говор идёт со всех сторон. Только от всего этого
плача и причитаний было ей хорошо. После её одинокой и незаметной людям
жизни странно было видеть такое многолюдье в избе и такое внимание, с
которым все смотрят на неё, подпёрши подбородок руками и широко раскрывши
глаза.
-- Ангелка ты наша, невестушка Маша! -- то и дело всхлипывала Мавра,
подходя к ней и вплотную приникая к глазам заплаканными глазами.
"Чего они все плачут?" -- не может догадаться Маша.
Только когда, как вечером говорил уходя, пришёл Спиридон и над ней,
будто ничему не удивившись, наклонился, Маша, как и при жизни не раз,
Спиридоновых глаз испугалась. Спиридон немного шатался, ни с кем не
поздоровкался, слова никому не сказал и ни о чём не спросил, словно всё сам
раньше знал и предвидел, только поцеловал крепко Машин лоб и отошёл к
сторонке, будто вовсе тут не его дело.
Зато Пётр Кирилыч так и не отрывался от Машиной подушки, всё время с неё
и головы не подымал, плакал он или нет, никому не было видно, только от
близости его Маше по-прежнему было хорошо... Как-то Ульяна припала поближе к
Петру Кирилычу, и Маша ясно различила слова:
-- Полно тебе, Пётр мой Кирилыч, горе такое, как ребячья слеза: смахни,
и снова глаза чистые!
Маше даже понравилось это! А в самом-то деле, чего же теперь горевать
Петру Кирилычу! Но тот словно замер.
* * * * *
Так всё с утра по избе и крутились дело не дело. Мавра часто выбегала в
сени, а оттуда, пугливо озираясь на избяную дверь, в чулашек, рылась там
подолгу в Машиных сундуках, и на неё сиротливо смотрела брачная постель с
непомятой простынёй; по каёмке простынной по-прежнему бежали, как живые, в
одну сторону куры с жёлтыми цыплятами, а впереди их расстановисто шагал к
Маше в передний угол большой разноцветный петух с надутым зобом, словно вот
собирался громко запеть и всё это Машино наважденье вспугнуть и рассеять.
Кой-что потихоньку совала из сундука неизвестно зачем под застреху, а
ребятишки Маврины рядком все глядели на Машу с полатей, держа у ртов
кулачки.
Инда даже всё это прискучило Маше. От усталости да какой-то непонятной
истомы у неё понемногу стало перед глазами кружиться. Люди все встали кверху
ногами, и сама изба, как старая ветла, вросла крышей в землю и подполицей в
небо глядит, по которому идут не торопясь серые густые облака, словно пастух
перегоняет сельское стадо с места на место.
Всколыхнулось же и уставилось всё по местам только к самому вечеру,
когда пришёл поп Миколай, должно уж, почитай, на третьи сутки, и у Маши в
головах и ногах затеплились тонкие свечи. Хорошо Маша разглядела отца
Миколая. Золотым парусом на нём, маленьком, вздулась будничная риза, похуже
много той, что у Спиридона, рядом с ним дьячок Порфирий Прокофьич частит,
словно набрал за обе щёки и никак беззубым ртом не прожуёт трудные молитвы,
отчего глаза у него закрыты, как у кота, и усы немного стопырились вниз.
У отца ж Миколая, как две щелки, глаза только и видно, и в щелках этих
сидят два таракана и водят на Машу усами.
"Русаки, -- подумала Маша, -- а русаки снятся к несчастью, говорила
Феклуша".
Потекла жизнь перед Машей, как быстрая вода в половодье. Не успела она
хорошенько прислушаться, что это такое теперь поют поп Миколай с дьячком
Прокофьичем, как над самой её головой взвилось со свистом кадило, на грудь
ей из кадила упал уголёк, и от него больно под сердцем зажгло, за кадильным
дымом по людским головам на руках, поднятых кверху, приплыла к ней золотая
долбенка, околоченная со всех сторон рясной парчой, похожая очень на те, в
которых рыбаки на Дубне по большой воде удят рыбу. Машу взяли на руки и
тихонько положили на дно, отец Миколай с дьячком ещё громче запели, и Маша
поплыла, поплыла, как на волне качаясь на мужичьих плечах. Через плечи им
перекинуты для лёгкости два полотенца, тоже с петухами на самых концах,
должно быть, Мавра успела вытащить их с самого дна сундука. Поплыло и
Чертухино мимо Машиных глаз, и избы закланялись ей, и совсем близко к
околице наклонился лес, прощаясь с мельниковой дочерью, уплывающей в далёкое
заплотинное царство, иде же нет печали и воздыхания, как пел дьячок Порфирий
Прокофьич.
* * * * *
Не в долгий срок отец Миколай управился с Машей. Занесли, по обычаю, в
церковь, там тоже малость попели, покадили, потом оттуда -- за угол,
прямёхонько к тому месту, где стоит большая сосна на погосте и под нею --
словно нарыл за ночь барсук -- желтеет свежим песком на травке могила.
Тут-то, должно быть, и поняла Маша, куда она приплыла в своей парчовой
долбёнке, потому что бабы, которые поглазастее да на язык поспорей, после
всем говорили, что когда поднесли Машу к могиле, то им явственно всем
показалось, будто она на один миг в гробу немного привстала и рукой
шевельнула, словно хотела тоже проститься, -- мало кто это явственно видел,
потому что и бабы и мужики по большей части были в головах и глазах ещё со
свадьбинкой, с хмельком, который после свадьбы сидит в человеке, как чад в
закрытой избе.
Ничего такого невдомёк было и Петру Кирилычу, потому что всё время в
землю смотрел, словно боялся обо что спотыкнуться, ни сам Спиридон, жевавший
бороду, не заметил, что, может, и в самом-то деле хотела в последний час
Маша с ними со всеми по-доброму проститься, перед тем как навсегда с людских
глаз уплыть в парчовой лодке в холодную яму, похожую на западню, через
которую Спиридон ходит в свою тайную церковь.
Заколотили крышку, спустили Машу на дно, и скоро Маша причалила к
чёрному берегу, с которого прямо на грудь ей прыгнула большая холодная жаба,
уселась промеж девичьих грудей, уставившись на неё своими неморгливыми,
неживыми глазами, отчего под сердцем у Маши стало ещё холоднее и ещё темнее
в глазах.
ЯВЛЕННАЯ ЕВА
По-разному осталась память и о последних днях Спиридона, который не на
долгий срок пережил Машу: прожил век человек, можно сказать, как мёртвый
узел завязал, всю жизнь, кажется, через пропадину шёл по тонкой кладинке, а
тут... на последнем шагу, и спотыкнулся...
Спотыкнулся же он всё о тот же чёртов торчок. Ульяна довела его до
дела... Говорили про это тоже кому что вздумается, потому про одну вещь двух
одинаковых слов люди не скажут: один так, другой по-другому. Такая уж наша
порода.
Достоверно только одно, что Спиридон вскорости после Машиной свадьбы или
после её похорон, что теперь то же на то же выходит, свою мельницу сжёг и то
ли и сам сгорел вместе со своей верой и со всеми своими святыми, то ли и
впрямь ушёл вместе с Петром Кирилычем после пожара. Куда -- было в ту пору
мало известно.
Как там никак, а мельница и вправду сгорела, пенушка теперь после неё не
осталось.
Место глухое, совсем от деревень на отшибе, пока с ведром да багром
добежишь, угольков не останется... Да и пожар-то случился в самый что ни на
есть сладкий утренний сон, незадолго перед рассветом, почему и зарева никто
не увидел: издали да из-за леса можно было подумать, что это месяц перед
утром садится или рыбаки на Дубне у Борового плёса развели большой костёр,
подзывая к берегу рыбу.
Сгорела мельница до последней гнилушки. Долгое время никто и не сведал,
а когда кто-то поехал на плёс с умолотом, так ни мельницы уж, ни самого
Спиридона на плесу не застал, только одно колесо накренилось к воде, вот-вот
гардарахнется на самое дно. Долго оно так провисело над притихшей водой, а
провисело так, знать, потому, что под ним в то время жили русые дубенские
девки.
И посейчас ещё в том месте на берегу, где стоял мельничий дом, если в
земле хорошенько порыться, так можно по удаче найти богородичный венчик или
иконный оклад с пустыми глазками, в которых сияли когда-то в лампадном свету
в тайной молельне Спиридона мелкие разноцветные камни, как песчаный
дубенский берег в лунную ночь, -- солнышко там светит как-то иначе, может,
оттого, что место как пригожая девушка...
Заросло оно всплошную кустами, словно что хоронят и прикрывают они от
людского глаза зелёной полой, пожалуй, стало ещё глуше, чем прежде. Такая
пустыня, и в пустыне этой вечерние лучи, отражаясь в росе, по кустам висят,
как дорогие оклады.
А вот ещё совсем в недавнее время брали в том месте неподалёку глину на
пробу -- хотели большаки там ставить кирпишный завод, -- так инженер из
Чагодуя приехал, но только под ноги плюнул, потому что всего на аршин от
подошвы пошла неудобная земля, белозобина, в которой только мёртвым разве
хорошо лежать -- такая сухая, а так она ни к чему, а Сенька, главная у нас
головёшка, когда сам было копнул поглубже на штык, да не пошёл заступ, о
что-то упёршись, так матюкнулся, что, кажется, родная мать его, косоглазая,
царство ей небесное, Домна, высунулась с погоста и покачала на сынка
головой... Одним словом, большаки в том самом месте вместо глины нашли после
Спиридона большое кадило!
Над Сенькой потом пытали смеяться, потому что некто, как он, повёл туда
инженера.
-- Я, -- говорит, -- укажу тако-ое место!
А всё оттого, что любил всё же Сенька к Боровому плёсу на лисапете
ездить купаться!
* * * * *
Так вот и догадывайся теперь обо всём...
Что Спиридон Машу с чертухинского погоста украл, это доподлинно верно,
потому Спиридон Емельяныч никак не мог помириться, чтобы Машу и провенчали
так себе, кой-как, а пуще того, схоронили не как следует быть, так, чтобы
поскорее в ад с лопаты спихнуть.
По Спиридонову же смыслу так выходило, что ежели при Машиной жизни всё
справить как можно лучше, не торопясь да ничего в молитвах не пропуская, так
Маша непременно если уж не в самый рай, так к вратам подойдёт, потому что
умерла в первую ночь на брачной постели христовой невестой и не нарушила,
хоть и убогую, плоть.
"По всему теперь, -- рассуждал сам с собой Спиридон, -- душа у неё
должна быть ангельского чину..."
К тому же, как узналось потом, Ульяна созналась Спиридону в грехе и всё
ему рассказала про сонную травку, от которой Маша вовсе не умерла, а только
крепко заснула.
Спиридон будто Ульяну простил и даже... взял её в свою веру, потому что
Ульяна тут же, почти после Машиных похорон, перебралась на Боровой плёс на
жительство. Так они все трое и сошлись под одной крышей: Пётр Кирилыч,
Спиридон Емельяныч и наговорная баба Ульяна!
Как уж они там управлялись про между собой, хорошо никому не известно,
да и недолго тянулось это житьё: во первой статье Спиридон Ульяну всё же
турнул, да если бы и не так, то всё равно вскорости случился грех, и
мельница сгорела вместе со Спиридоном, с его верой и со всеми святыми, а
теперь уж выходит и с Машей, которую он перед этим вырыл с погоста, спрятав
в ту же молельню от человечьего глаза, пока не проснётся.
Обо всём этом старики наши будто потом, задолго спустя, узнали от самого
Петра Кирилыча, потому что Ульяна, хоть и осталась жива после пожара, потому
что чуть ли даже не накануне Спиридон с мельницы её протурил, но от неё
никто слова не мог додолбиться.
Да ей и нельзя было обо всём много рассусоливать.
По всему судя, она и тут не обошлась без кромешного дела. К году спустя
после пожара Ульяна на старости лет стряхнула девчонку и от людского стыда
подкинула её на крыльцо к дяде Прокопу, который в ту пору только что
оженился и жил с краю в отделе, почти у самого леса.
Дело вышло такое, что Ульяне, конечно, обо всём лучше было молчать...
Долго ещё потом канючила, побираясь под окнами нищим куском. Нос отрос у
ней совсем в сторону и когтем заворотился вниз: ребята плакали, когда она
проходила у окон. Сама говорила, что рада бы смерти, да и смерть, видно, от
неё отступилась. Только как-то был такой год в нашем месте: волки всю
скотину с дворов перетаскали. Так в этот-то волчий год Ульяна шла по нашему
лесу из Гусёнок в Чертухино, по старости припозднилась в дороге, набежала на
неё волчья стая и у самой Антютиковой тропы загрызла.
Остались после неё только чуни да дырявая нищая сумка.
Туда ей и дорога!
Пётр же Кирилыч рассказывал так.
* * * * *
После поминок по Маше вышло само всё как-то так, что Пётр Кирилыч безо
всяких сговоров пошёл на мельницу со Спиридоном.
Только и сказал всего Спиридон, когда Мавра поклонилась на оба конца, на
которых стояли пустые чашки после медовой кутьи:
-- Спаси Христос, сватья!.. Пойдём, сынок... И так загостились!.. Ты,
Мавра, сундуки себе разбери, что годится, возьми, что негожавое -- нищим
подай! Добрым словом помянут!
Так было это решение Спиридона необычно в мужицком быту, чтобы зять
после смерти жены к тестю жить уходил, оставляя приданое сварливой невестке,
что Мавра без слов повалилась в сапоги сначала Спиридону, а потом и Петру
Кирилычу, не глядя на обоих, потому что было Мавре стыдно, сказать же и
повиниться, что добрую половину из сундуков она уж давно рассовала на дворе
по разным углам, -- не решилась.
-- Ты, сынок, возьми рази с собой один армячишко, который я тебе
благословил перед свадьбой, а прочего у меня всего будет вдоволь.
Аким от большого удивления тоже рта не раскрыл, смотрел, моргая глазами,
и перестал кланяться им только тогда, когда они повернули на выгон, и Мавра
сзади его одёрнула за офтоки:
-- Что тебя, завели, что ли, Аким?
Всю дорогу до мельницы Спиридон с Петром Кирилычем не сказали ни слова:
Пётр Кирилыч потому, что боялся снова заплакать, а знал хорошо, что Спиридон
лишних слёз не жаловал, Спиридон же потому, что вообще любил больше молчать.
* * * * *
Вернулись они на мельницу к самому вечеру, и весь двор встретил их
радостным криком: куры кудахтали, рассаживаясь на нашесты, индюк
расфуфырился возле телеги с поднятыми к небу оглоблями, и на ней так же
безучастно выщипывала из-под крыла, томливо отставленного вбок, белая
индюшка. Доёнка сама пришла с небольшого луга за частоколом и терпеливо
дожидалась хозяина, облизывая от комаров грузное вымя и часто помахивая
хвостом по обоим бокам. Спиридон перекрестился, сам подоил корову, в минуту
всё по хозяйству управил, на мельницу заглянул, всё ли в порядке, и только
после вечерней молитвы подошёл ради разгулки к воде и долго смотрел,
засунувши бороду в рот, под колесо, откуда зеленели травянистые пышные косы
и щерились на тихой вечерней ряби влажные водяные глаза. С самого края за
лесом у низко осевшей тучи садилось большое багровое солнце, и плёс весь на
минуту окатило искристым светом, каждая тростинка у берега чётко
отпечатлелась в воде, преобразилась, и сама мельница в тот миг словно
рухнула в воду и на самом дне перевернулась...
-- Жизнь у нас теперь, сынок, с тобой пошла совсем скитская! -- сказал
Спиридон Петру Кирилычу, когда солнце совсем скрылось за лесом и оттуда
протянулись вплоть до мельницы большими лапами тени от тучи. -- Скитская,
говорю, жизнь!
-- Что ж, батюшка, это ведь хорошо! -- улыбнулся довольно Пётр Кирилыч.
-- Плохо ли, сынок, плохо ли... ничего не скажу! Плохо только без
бабьего глаза: кривой он, а и то лучше нашего в хозяйстве!..
Так и пошла с первого же дня жизнь на мельнице по-прежнему, вся и
разница, что вместо Маши теперь к жерновам за засыпку встал Пётр Кирилыч. По
счастью, и мужики не докучали с помолом, знали, что Спиридону после смерти
Маши надобно немного оглядеться, а то не равно так потурит. Приехал к нему
как-то в праздник один мужичок -- сшибшись с числа, -- так он ему всё зерно
в Дубну высыпал и самому по загорбу наклал.
* * * * *
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг