Даже староста Никита Родионыч и тот свалился под стол, тащил к себе за
ноги баб, не разбирая, какая своя, какая чужая, а тем то ли любо, то ли
страмотно -- визжат и ноги подолом укрывают.
Видит Мавра, что молодых пора из-за стола выводить, хотя и пиво не
допито, и гости ещё не всё разошлись. Аким то и дело выводил с почётом на
огород мужиков, хотя сам тоже шатался. Ульяна к полночи как провалилась.
Сказала, что пойдёт на минутку домой, и назад не вернулась. Песни у девок не
ладились, от хрипоты петухи в горле начали кричать, парни, какие потрезвее,
подались на улицу да в гумны -- догуливать свадьбу, и в избе стало
просторней. Мигнула Мавра Спиридону на молодых, и Спиридон под Мавриным
глазом словно проснулся.
-- Пора? -- говорит Спиридон.
-- Пора, Спиридон Емельяныч.
Спиридон встал из-за стола и вывел молодых на серёдку, благословил их
широким крестом по-столоверски, {{а Мавра принесла из кухни большой совок с
белой мукой и посыпала к ногам Петра Кирилыча тонкую бровку}}. Поклонились
Пётр Кирилыч с Машей Спиридон Емельянычу в ноги и за руки пошли по мучной
дорожке в сени, где из-за тёплой погоды была приготовлена новожёну
постель... {{Возле чулана девки осыпали молодых хмелем}} и простились,
поваливши стадом на выход, а Спиридон у самой двери ещё раз обоих
перекрестил...
* * * * *
Когда Маша осталась с Петром Кирилычем в чулашке с глазу на глаз, она не
знала от застенчивости, куда руки девать, подошла она к стенке и
прислонилась, боясь на Петра Кирилыча оглянуться... К тому же, как вошли они
в чулашек, вспомнила она свои давнишние сны -- часто Маша замуж во сне
выходила, -- и кажется Маше теперь, что в снах этих она уже давно видела
такой чулашек и так же вот в дощатой перегородке, выходящей на огород, в
самом верху было небольшое окошко, и в оконце даже стёклышка нет, и небо от
этого вот тут, кажется, совсем близко висит за окном, высунь руку на
улицу -- и ухватишь крупные звёзды, и висят они опять в виде большого ковша,
наклоненного немного к земле.
Чисто в чулашке, примыла Мавра и пол и потолки для молодых, Аким повесил
в угол Акиндия-Мученика, защитника удачи и тишины семейной, -- в
божественном хотел угодить Спиридону, -- и перед образом огонёк чуть
светится, чтобы бог молодых видел, да и так, чтобы жених в темноте скорее
невесту нашёл, когда она от стыда в какой-нибудь угол забьётся...
Оглядела Маша тишком весь чулашек: в одном углу кровать постлана под
пологом, и на кровати в головах рядом две подушки; в другом друг на дружке
стоят Машины сундуки. Радостно и боязно стало у неё от всего этого на
пугливой душе.
Петру Кирилычу, должно быть, было тоже не по себе: сидел он на Машином
сундуке, в ноги себе глядел и вздыхал, тоже не зная, что делать...
-- Машь, -- тихонько шепнул Пётр Кирилыч.
Но Маша не шевельнулась и только ещё ниже опустила голову.
-- Машенька! -- погромче повторил Пётр Кирилыч.
Хотел он ей открыться, что Спиридон на сегодняшнюю ночь запретил ему её
трогать. Маша было шелохнулась в его сторону, но в это время за чуланной
перегородкой послышался голос Спиридон Емельяныча:
-- Прощенья просим, сватья... Прощенья просим, сват... Прощенья
просим!.. Сынок, выдь-ка ко мне на минуту!..
Не успела Маша повернуться, как Пётр Кирилыч выскочил в сени и возле
самой двери о чём-то зашептался со Спиридоном.
-- Ладно... ладно, батюшка, не сумлевайся... как же: несь я с понятием
тоже! -- слышит Маша шепоток Петра Кирилыча, а о чём с ним говорит Спиридон,
не разберёшь: в бороде у него, как во мху, каждое слово замирает...
"Должно, насчёт запрета", -- подумала Маша, и у ней заколотилось по
рёбрам.
-- Машь, я тятеньку пойду проводить! -- весело крикнул Маше Пётр
Кирилыч.
Маша испуганно высунулась за дверку, взглянула на отца и ещё пуще
смутилась...
-- Прощенья просим, дочка, до завтрева... прощенья просим, -- говорит
Спиридон.
-- Прощай, батюшка! -- ответила тихо Маша и сама своего голоса
испугалась. Глаза у неё заморгали часто-часто, и по щеке скатилась слезинка.
"Как мати скорбящая", -- подумал Пётр Кирилыч, глядя на Машу.
-- Полно тебе, Машуха, что ты, ей-богу?.. -- подошёл Спиридон к Маше и
погладил её по голове. -- Иди с богом... Укладывайся со Христом...
Пётр Кирилыч стоял за Спиридоном и смотрел себе в ноги.
-- Ну, сынок, пойдём... Прощай, сват... Прощай, сватья!..
-- Милости просим, Спиридон Емельяныч, милости просим... Не обессудь,
коли что... -- всполохнулись Мавра с Акимом, низко кланяясь Спиридону.
-- Свои люди! -- бросил Спиридон, выходя на крыльцо.
Маша чуть не упала, увидя уходящего отца. Мавра подхватила её под
локотки и ласково запела:
-- Иди, иди, невестушка... Ишь, тебе уши-то как прогалгачили, на ногах
не держишься... Иди, иди с богом...
Вошли они в чулашек, и Мавра откинула дальше полог у кровати и поправила
стёганое одевало. Идёт от постели приятный сундучный душок, и по простынной
каёмке в самом низу у постели бежит вышитый красным и синим шёлком петух, и
от него цепочкой впереди с расставленными кверху хвостами куры и жёлтые
цыплята. Машина работа, сама она вышивала, когда сны ей снились про
свадьбу...
-- Ложись с богом, Машенька, ложись... Дай-кось я тебе сряду-то снять
помогну!..
-- Спасибо, Мавра Силантьевна... спасибушки... я немного так посижу...
богу помолюсь!..
-- Ишь ты, как с богом-то свычна... а мы, должно, немолёные на этот свет
родились... Так, в лоб постучишь немного, когда на разум придёт... Оставайся
коли с богом...
Мавра поцеловала Машу, покрестила на постель и притворила за собой
чуланную дверку.
* * * * *
Но не хотелось на этот раз и Маше молиться.
Так сказала Мавре, чтобы остаться одной до прихода Петра Кирилыча...
Не раздеваясь, легла она на постель, потонула в новой перине и только
теперь почувствовала, как она за день устала... От работы так раньше не
уставала...
"Ну, да теперь слава богу", -- довольно подумала Маша.
Хороший дух идёт сверху, из чуланного оконца, и ковшик золотой всё так
же висит над постелью... В поле, видно недалеко у села, пастух в ночном на
рожке играет, и на реке изредка звонко прокричит крякуха-утка, потерявши в
камышах своего селезня, и девки по селу поют:
Утка-рябушка что надумала,
На далёк отлёт тонко крякала!
"Убога я", -- шепнула Маша сама себе.
Не забыла она про корешок, который висел у неё завязанный в тряпочку на
нательном кресте. Спрятала Маша тогда его как нерушимую тайну и словом
никому не заикнулась.
"А ну как и правда помочь будет?"
Вынула Маша крестик из-за ворота и развязала тряпичный узелок,
потрогала: тут... тут! Попробовала на зубок -- сладкий...
Мягкий корешок, болотцем пахнет и сам в рот лезет. Подумала Маша
немного, повертела корешок на языке и незаметно проглотила.
* * * * *
Чудно Маше, отчегой-то стало всё вдруг видно да и видно-то так далеко...
Те же стены перед глазами, тот же чулашек по-прежнему, и лежит Маша на
постели, сложивши руки на грудь, как умирать собралась, а сквозь стены всё
видно: и село Чертухино, и церковь сельскую по-за селом, и видно, как ходят
по полю за церковью буланые лошади, и слышно даже, как они щиплют траву.
И лес чертухинский стоит за селом, такой тонкий, видно всё сквозь него,
и то ли это сосны вдали, то ли свечи в отцовской молельне... По лесу прыгают
перед зарёй на задних лапках весёлые зайцы, а на самой опушке против
Чертухина тихо пасётся большой лось с золотыми рогами...
И как девишенская лента, оброненная Дунькой Дурнухой, побрезговавшей
Машиным подарком, пролегла из Чертухина кривая дорога... Видит Маша, по
дороге тихонько идёт Пётр Кирилыч в белой подвенечной рубахе со Спиридоном,
и Спиридон что-то вычитывает ему, держа за рукав, а Пётр Кирилыч только
мотает ему головой и, видно, мало слушает Спиридона, потому что то и дело
оглядывается назад и вздыхает.
-- Пётр Кирилыч... Пётр Кирилыч! -- крикнула громко Маша, но голос её,
как камень с горы, покатился к самому сердцу и замер где-то глубоко внутри
под пупком, и по всей Маше только глухо, как от дальней грозы, прогудело...
"Не слышит", -- подумала Маша.
Душистый ветерок подул в оконце в дощатой стене, в огороде недалеко от
окна черёмуха осыпалась цветом, на дворе петух от черемного духу проснулся и
пропел три раза, приставши с нашеста, с неба золотой ковшик совсем
опрокинулся краем к земле, и из него полилось голубое вино, заголубело вдали
и вблизи, полилось свадебное вино по полю за церковь, где пасётся ночное, и
чёрную спину выгнул занавоженный пар, со Светлого болота поплыли туманы, и
скоро всё перед глазами у Маши в тумане пропало.
Только лось с опушки высоко вскочил на бугор, вытянулся на точёных ногах
и золотыми рогами приподнял всё небо!..
Видит Маша: низко так, совсем над землёй, идёт золотая ограда, за
оградой синий сад цветёт, и на суку в самой серёдке сада сидит огненная
птица Финуст, а у самой ограды -- калиновый куст со спелыми ягодами, и под
кустом из века в век бежит живая водичка.
ПАРЧОВАЯ ЛАДЬЯ
По-разному судачили люди про Машин конец.
Бабы говорили, что Маша и в самом деле умерла в первую ночь, будто
испугавшись мужичьих порток, потому что была перестарок, а иные из них
по-другому, потому что и в самом-то деле от этакого страху вообще ни бабы ни
девки, если всё идёт по порядку, не умирают, а совсем наоборот. Маша-де
будто заснула, как мы только что рассказали, от Ульяниной травки и
проснулась, как и полагается, на сороковой день, но из могилы выйти никак не
могла, почему после долгое время на нашем погосте чудило: лет десять подряд
после Машиной смерти под праздники у её могилки горел издали огонёк, словно
теплилась перед невидимым образом небольшая лампада.
Присмотреть же за тем огоньком никто не решался -- боялись!
Да может, и врали!
Правда же в том, что и в самом деле Маша в первую ночь от Ульяниной
травки крепко заснула, и её приняли за мёртвую.
На другой день Машу обмыли, одели в ту же подвенечную сряду, положили
вперёд на стол, за которым она сидела на свадьбе рядком с Петром Кирилычем,
и руки сложили ей, как на молитву... Пришёл отец Миколай, справил всё, что
надо по православному чину и обычаю, отплакали Машу всласть всей деревней,
отпели и на третьёвые сутки схоронили на том самом покате, на котором и
сейчас стоит чертухинская церковь, а вокруг неё улеглись в ряды наши деды.
* * * * *
Но редко кто знает про то, что Машу Спиридон вскоре после похорон с
погоста украл, сделавши это для всех совсем незаметно, даже холмик из
свежего дёрна как был, так и остался. Правда, тогдашний сторож Мирон был уже
слеп и мог сослепа и так ничего не заметить.
Может, это всё так, а может, и этак. Мало кто теперь всё равно в это
поверит. Ну, да люди как уж там хочут, а случилось это всё вот по какому
порядку.
* * * * *
Лежала Маша словно живая...
Обмыла её Мавра тёплой водой, в голову положила напутную молитву,
обернувши кружком по волосам. На щеках её по-прежнему, как и при жизни,
играл едва уловимый румянец, малость только нос заострился да по лицу словно
пролили воск, почему и вся она походила на четверговую свечку.
Надо правду сказать: в этот миг хороша была Маша, может, потому, что
была она живая, а её принимали за мёртвую.
А может, и потому, что вообще люди ошиблись, не заметили ни этих чётко
прочерченных губ, как у молодой игуменьи, ни красиво изогнутых бровей с
золотцой на самых концах волосинок, ни всего её лица, похожего на юный лик
богоматери, стоящей у колыбели.
Часто так бывает с людьми... Захают, заплюют, а за что?..
Лежит Маша и всё слышит, как наяву, и видит всё далеко-далеко, только ни
о чём ни спросить, ни сказать не умеет.
И то ли это ударил на землю ясный после непогожего вечера золотистый
рассвет, похожий с земли на лосиные большие рога, подпёршие небо, то ли
пролилось в сердце негаданное счастье и сердце этого счастья не вынесло, --
вернулся в чулашек Пётр Кирилыч, проводивши Спиридона за околицу, и положил
на подушку с вышитыми по наволоке цветами совсем рядом с Машей свою курчавую
русую голову.
-- Машь... А Машь?.. -- слышит она словно с другого берега, но о том,
как ей сейчас с ним хорошо, ответить не может, хотела бы она ему улыбнуться,
но на губах тяжёлый замок.
-- Машь? Что ты, бог с тобой!..
Вспомнилось ей, как давеча, когда Пётр Кирилыч вошёл в чулашек
крадучись, чтобы Мавра с Акимом не заметили его возвращенья, по лицу его
сразу разлилась непонятная муть, потому что Маша ничего не ответила на его
шепоток и только минуту, показалось Петру Кирилычу, поглядела так-то чудно,
отчего у него широко раскрылись глаза и уставились прямо в угол, а руки
быстро зашарили в том месте, где под нерасстёгнутой расфуфыркой спряталась
убогая грудь и под левым соском тяжело билось сердце, словно подымалось в
высокую гору. Закричал тогда Пётр Кирилыч, хлопнул чуланною дверкой и
опрометью выскочил в сени, должно быть и сам не заметив, что одна порчина
хвостом волочится за ним, отчего Маше и стыдно, и немного смешно.
Посреди избы на полу сидели Павел Безрукий и Петька Цыган и прямо через
край из большого окоренка тянули ещё чёрное, как болотная вода, пиво.
-- По чести просим... По доброй вас совести, -- уговаривала их Мавра, но
они и носом на неё не шевелили.
-- Известные Петра и Павла -- два апостола, -- безнадёжно махал рукой в
сторонке Аким, почёсывая затылок, -- назюзюкались! Говорил тебе, поменьше
хмелю вали!
-- Маша-а-а! -- закричал на них не своим голосом Пётр Кирилыч, вбежавши
в горницу с расстёгнутым гашником.
Цыган с Павлом нехотя к нему повернулись, не понимая, зачем это Пётр
Кирилыч выскочил к ним от невесты, почему с глаз его прямо в пиво каплют
крупные слёзы. Только Мавра сразу, как увидала Петра Кирилыча, ахнула и
пульнулась в сени, а Аким сперва руки расставил, а потом подошёл к Петру
Кирилычу, заглянул ему в широкие глаза и только и сказал:
-- А-а-а-а!..
* * * * *
Когда совсем рассвело, в избу к Акиму натолклось ещё больше народу, чем
вечёрась на свадьбу.
Да в нашем деревенском обиходе и всегда так бывает: подчас весь век
собачатся друг с дружкой, а как кто задерёт коряжки, так к нему не находятся
люди. Иной за всю жизнь при жизни твоей доброго слова не вымолвил, а тут уж
беспременно придёт, потому мёртвые сраму не имут, а навредить подчас могут
больше живого... Зато ещё издали каждый шапку снимет и возле крыльца слезу
смахнёт: хороший, дескать, был человек!
По тому же самому кто только не перебывал у Маши, да и было всем за
большое диво: в первую ночь!
Должно, что с дури Дунька Дурнуха желваки наплакала на глаза, и Ульяна
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг