Спиридон был почему-то не в духах, может, оттого, что от всех этих
хлопот да приготовлений к свадьбе у него весь день уходил на заботы по
мельнице да по хозяйству и некогда было всласть отсидеться в подполице, куда
к каждой службе теперь приходит безвестной дорогой Устинья, хотя и на улице
то же: нет-нет да и кивнёт Спиридону откуда-нибудь из тёмного угла и тут же
на глазах пропадёт. Спиридон только и успеет моргнуть, ступит шаг, а в углу
уж нет никого, только сердце заколотит по рёбрам.
Маша торчала у сундуков -- надо было всё приготовить и пересчитать: в
старое время любили сряжать девок как следует, да и баба не галка: ей и
подушка, ей и кадушка!
Наполнено было сердце у Маши за этими срядами до края ещё невиданным
чувством тайной и непривычной радости. Маша бережно укладывала в порядок
вязанки, полушалки, полотно и одевалы, и улыбка не сходила с её наклоненного
над сундуками лица. Редко подойдёт она и заглянет в окошко: девок ждала!
На дворе же, как на грех, было неприютно и неприглядно, бедно на хмуром
свете зеленела острая травка, которую щипали у дома нахохленные индюшки, и
на каждой травяной усинке висела крупная и чистая слеза.
Только с приходом девок вроде как всё повеселело, запрыгали и
заколыхались в глазах Спиридона, вышедшего из мельничного приделка встретить
гостей, разноцветные цветы на девичьих сарафанах, подул от их подолов
душистый сарафанный ветер, и, словно спелые яблоки падали, в самое сердце
бил круглощёкий задор и румянец.
Стар был человек, годам счёт потерял, а молодому, кажется, бы не
уважил!..
-- Здравствуй, Спиридон Емельяныч, курочку пришли щупать, скоро ли яичко
снесёт?..
В ушах у Спиридона, как в молодости бывало, только: дон... дон... дон...
-- Доброго добра... идите, идите с богом: Машенька там... в горнице. --
Непривычно ласков Спиридон, и даже сам своему голосу дивится: такой он у
него тёплый да душевный, а сам взглянуть прямо не может, упёрся себе в
сапоги и руки развесил. -- Доброго добра!..
Девки лущат семечки, весело глядят на Спиридона, распушились подолами с
широкими сборами, и от ситцевых их сарафанов идёт свежий душок, которым
пахнут сарафанные цветы после стирки. Не ахти какие девки, таких, как
Феклуша, в нашем месте раз да обчёлся, баба по нашей округе больше в плечи
да в грудь идёт. Зато уж здоровья хоть отбавляй, и на подъём выносливы!
-- ...Доброго добра...
Спиридон повернул в приделок, а девки подошли к крыльцу, взялись за руки
и затянули прощальную песню:
Он, как в заводи по наводи
Утка-рябушка что надумала.
На волне крылом трепыхалася,
На далёк отлёт тонко крякала...
Он, да как наша Машенька
Собирала своё приданье,
Заплетала золот волос,
Во весь голос плакала...
Маша выскочила было к девкам на крыльцо, но так с занесённой через порог
босой ногой и осталась: звонко ударила в неё девичья песня, и от девок
пахнуло, как с утреннего поля за ворот, свежестью, румянцем, здоровьем,
понесло от них женской силищей, которая в какой хочешь жизни не сдаст, какую
хочешь молотьбу и колотьбу вынесет, заполыхало от подолов у Маши в глазах, и
коленки у ней подогнулись...
Стоят девки у крыльца полукругом, стыдно Маше своей убогости да
неприглядности, закрыла она пустую грудь рукой, глядя, как у девок выпирают
они из расфуфырок, словно дразнят чахлую Машу.
Ты склонись, склонись ко земле,
Частый ельничек, зелен березень,
Проплыви мимо утицы,
Пролети, сизый селезень...
Ты пройди, не оглядываясь,
Раскудряш-мужик Пётр Кирилович,
Не жми белых рук у околицы,
Не целуй в уста у задворушки,
Не рви пуговки-перламутицы,
На белой груди не мни персики!..
В бороде Машенька заблудится,
Отец с матерью забудутся!..
Маша схватилась за дверной косяк и заплакала.
* * * * *
До самого вечера прохороводились девки у Маши.
Дунька Дурнуха то расплетала Машину мочальную косу, то туго заплетала
её, инда у Маши от боли сами падали слёзы... Да и по обычаю полагалось
плакать Маше: какой там жених ни на есть, а невеста на девишнике должна,
когда такое место в песне выпадет, врыд выть, иначе счастья у молодой не
будет, после плакать придётся, когда муж за косу таскать будет.
Шут их знает, стариков, может, и правда, много было разных обычаев, и
дурных, и хороших. В обычае само по себе плохого ничего нету, от него жизнь
веселее!
* * * * *
Разбежались глаза у девок, когда они перебирали Машины сундуки: не одни
иконы в своё время покупал Спиридон, когда торговал дёгтем и маслом... Да и
после столоверки осталось почти всё новенькое.
-- Добрища-то! -- шепнула Дунька на ухо Маше. -- За всю жизнь не
износить.
Маша только улыбнулась от Дунькиных слов.
Раззавиствовались теперь девки, что Пётр Кирилыч женится на Маше. Мужик
был Пётр Кирилыч всё же незабулдыжный, непьющий, и хоть лентеплюх самый
настоящий, так это до время со всяким быть может: охомутается, шею натрёт,
любой воз повезёт!
Сидит Маша перед большим зеркалом в большой передней избе, бледная и с
таким жалостным лицом, что взглянуть на неё больно. Девки вокруг, сложивши
на полных грудях начисто вымытые руки, тянут песню за песней визгливыми
голосами, высоко забирая в концах, с подвывом. Маша опустила руки и смотрит
в пол перед собой, сидит, не шелохнётся; рассыпались у неё по узким плечикам
бесцветные косы, и Дунька перебирает их в сильных руках, затягивая в тугую
косоплётку и завивая на кончике белую атласную ленту. Маша же боится
взглянуть хорошенько на девок. С радостью бы убегла она сейчас к жерновам на
мельницу, да надо справить чин чином. Песни у девок печальные, голоса
протяжные, вроде как тоже по крюкам поют:
Не во синем небе солнышко
Посередь остановилося,
Головою на оконушко
Наша Машенька склонилася...
Не ясен месяц в облаке...
Хорошо знает Маша, что мало она похожа на это солнышко, про которое
вытягивают девки, чует хорошо, кто такой ясный месяц, и в сердце у неё при
этой мысли проходит большое тепло, и к горлу подкатывает горячий клубок, от
которого сами катятся счастливые слёзы.
Не верит ещё Маша своему счастью, к тому же неизвестно ещё, что скажет
Спиридон Емельяныч, когда будет благословлять их под венец, может, как раз к
этому-то благословенному часу и приберёг он свой непонятный запрет. Чует
Маша, что отцовского запрета ей не вынести.
* * * * *
Запотчевались, запелись девки около Маши до самого вечера, раззарились
на сундуки, перемерили Машины сарафаны и всё пересчитали как следует, чтобы
потом какого недомолвку насчёт приданого не бьыо. Не ради одной потехи были
эти обычаи...
К самому вечеру только на пороге незаметно показался Спиридон Емельяныч,
в мучной пыли с головы до ног; в длинной своей поддёвке он был похож на
святого, сошедшего со старой иконы. Нахмурились у Спиридона волчьи хвосты,
стиснулись губы в строгую, суровую улыбку, когда он оборвал девок на новой
запевке:
-- Вы бы, девки, кончали свою визготню. Отправили чин, да и к стороне...
Потчевались?
-- Премного довольны, Спиридон Емельяныч, -- говорят смутившиеся девки,
обернувшись к Спиридону. Разинулись они на него, а Маша ещё ниже опустила
голову.
-- Всё срядила? -- спросил Спиридон Машу.
-- Всё, батюшка, -- ответила Маша, не подымая головы.
-- Значит, гоните подводу... перевозить можно!
Хоть и входил Пётр Кирилыч в дом к Спиридону Емельянычу, а сундуки всё
же должны были, по обычаю, побывать под жениховой кровлей, люди должны
видеть, что не голышом Маша за Петра Кирилыча идёт.
Пожелали девки Маше счастья на прощанье. Маша раздала им девишенские
ленты, которые сколько годов зря в сундуке пролежали, повязала на голове
по-бабьи платок и вышла проводить девок на крыльцо.
Дубна дымится перед вечером тихим дымком перед плохою погодой, ласточки
низко чертят по воде тонким крылом, и стрижи с радостным визгом носятся друг
за дружкой на своей стрижиной свадьбе вкруг отцовской мельницы.
Всплакнула было Маша, целуясь по ряду с девками, но Спиридон показался у
неё за спиной на пороге и пристыдил Машу до настоящих слёз.
-- Не мокрись больно-то... и так глядеть на тебя -- не заглядишься...
Дуре радоваться бы надо, а она тоже -- в слёзы!
Девки переглянулись при этих словах Спиридона, незаметно фыркнули в
рукава, поклонились молча Спиридону и, взявшись за руки, стройной волной
поплыли к воротам на выход:
Вдоль по морю,
Вдоль по морю-морю синему...
Маша убежала в горницу, навзрыд бросившись в открытый с добром сундук, а
Спиридон долго смотрел на девок с порога и, должно быть с устатку, немного
шатался.
ТОТ СВЕТ
Долго не могла Маша заснуть после ухода девок на жаркой постели, должно
быть, переплакала на девишнике, глаза горели, как надсаженные, и плакать
оттого ещё больше хотелось, теперь уж без всякой причины.
Спиридон тоже рано уклался: к хмурой погоде мужика тянет в сон, как
вьюна ко дну, потому что мужик чует погоду спиной и боками.
Слышит Маша, как перебирает крохотными пальчиками небольшой дождик по
стёклам и как шуршит и шепочет по тесовой крыше над головой ночной ветер. В
дому от этого шурха и шёпота какая-то тишина особенная и нерушимая, слышно в
ней даже, как кровь по жилам стучит, и как облизывает вкусно лапу на печи
завившийся в клубок кот Фурсик, и как за стеной на дворе трудно дышит с
сочной первой травы корова Доёнка.
Радостно Маше прислушиваться ко всем этим привычным домашним голосам,
ловить на глаз и слух все эти добрые знаки обильного домохозяйства, ради
которого наполовину живёт каждый мужик и каждая баба.
Тепло в избе, и сердцу тепло от мысли, что всего у них слава богу, не за
чем в люди ходить да займаться, и хоть немного на дворе скотины, зато
мельница и под навесом четыре больших нашеста поконистых индюшек и
кахетинских кур, в саду пчельник о пятидесяти колодках стоит, дом -- слава
богу: не у всякого такой по обширности да по добротности, чего ни хватись, в
сундуках всё найдётся, одного только, самого главного недоставало -- заперта
была у Маши утроба, как амбар с хлебом.
Работала она как лошадь, и за себя и подчас за Спиридона, когда тот к
часу засидится у себя в подполице, и всё это копилось незнамо в какую порву.
Нет благодати в доме, в котором от века ребёнок в люльке не хныкал.
Какая ёлка в лесу, и та старается вырастить возле себя внучку или оставить
внучонка!..
Хорошо Маше теперь подумать, что жизнь скоро совсем пойдёт по-другому, и
ещё больше от такой думы подкатывали к самой глотке слёзы и голова горячела.
Обо всём передумала Маша и к полночи, когда пропели первые на дворе
петухи, понемногу стала уже забываться. В полузакрытых глазах у неё сначала
поплыли сарафанные подолы с большими цветами величиной с заправский мак или
ранний подсолнух, потом сдвинулась с места стена, и в красном углу покосился
набок образ с горящей на весь свет лампадой.
То ли Маша в этот миг совсем заснула, то ли только затомела и, напротив,
заснуть не могла, переплакавши за день, только после петушьего крика Маша
будто привстала с постели и, одною рукою упёршись в подушку, а другою
схватившись за сердце, внятно расслышала, как на отцовской половине
скрипнула дверь, по половицам кто-то прошастал в валяных туфлях и сам
Спиридон глубоко вздохнул, грузно перевернулся на другой бок, и под ним на
весь дом хряснули доски. Спиридон спал на голых досках, хотя на день сам
взбивал пышно перину и в голову -- горы подушек: боялся Спиридон людского
осуда и в святые хотел пробраться тайком!
Помнит Маша, что ворота сама она заперла на тяжёлый поперечный засов и
накинула большой крюк на крыльцовую дверь, и всё же ей показалось на этот
раз, что к Спиридону кто-то в эту минуту вошёл: шуркнули шаги за
перегородкой, и сам Спиридон спрашивает будто придушенным шепотком:
-- Чего это ты так сёдни пропала?.. Я уж наполовину выдрыхся. Ох, тяжёл
к старости сон!
Маша даже привскочила и ноги с кровати закинула, держась обеими руками о
закраек и вся так и подавшись в ту сторону, откуда слышался голос отца,
обычный голос Спиридона Емельяныча, каким, он всегда говорит, когда
чем-нибудь очень доволен или чему-нибудь рад, и другой, тихий и ласковый,
совсем неизвестный, какой Маша у себя в дому слышит впервые.
То ли это дождик прошуршал по крыше, словно с веника, то и дело
сбрызгивая её капелью с берёзы, то ли мышь шелестела в углу, только Маша,
уставившись в перегородку, хорошо в домовой тишине различила ночной
разговор:
-- Петух меня не пускал, Спиридон! Того гляди, так глаза вот и
выклюнет...
-- Хороший петух! Ни одной курицы не пропустит... Топтун-петух! Турецкой
породы...
-- Они, турки, все такие!
-- Садись, садись, Устинька... Отдохни с дорожки!..
-- И то, Спиридон, устала... Идёшь, идёшь... как, бывало, на
богомолье... Зато дорога прямая: как по шнурочку!..
-- Шнур-то огненный?
-- Не знаю!
-- Шнур-то, говорю, по писанию, через геенну протянут!..
-- Геенны, Спиридон, не видала и врать не хочу... Знаю только, как за
гусенский погост зайдёшь, так и иди всё прямо в гору!..
-- Гора, говоришь?..
-- Торова-гора прозывается... Только никуда не сворачивай... никуда не
оглядывайся... пока не упрёшься в голубой сад, а вокруг сада -- золотая
ограда!..
-- Вешки-то хоть есть по дороге аль нету?..
-- Столпники по дороге стоят... столпники из мужиков больше были: жисть
стояли и там батюшки стоят, дорогу показывают!..
-- А хорошо, Устинька, на том свете?.. А?..
-- Хорошо, Спиридон, уж так хорошо... как, Спиридон, весной на земле!
Душок такой идёт ото всего, как от первого листочка!..
-- Думаю так, что не плохо!.. С крайку, да в райку! Приведётся ли только
побывать?.. Ты же вот говоришь, что в самую-то серёдку тебя всё же не
допускают.
-- Не допускают, Спиридонушка... Бабам и мужикам туда нету допуску. Кто
удостоен, живёт возле самой ограды... вместо дома каждому калинов куст
растёт... калина ягодами кормит, когда почиваешь, а как проснёшься, у самых
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг