себе, не вредный и весёлый; рядом с ним то ли Иван-воин стоит, то ли Павел
Безрукий с рогатиной, лик заспанный, ленивый и дрёмный, как весь наш
чертухинский лес. Куда ни посмотришь, куда ни поглядишь, отовсюду глянет
святой и то кольчугой разузоренной блеснёт в синем полумраке, спадающей с
плеч до самых коленок, то ризой в глаза ударит, инда посьшлются от цветов и
красок из глаз тоже разноцветные искры. Видится Петру Кирилычу в этой
иконной толпе вытянутая, как на мирской сходке, через плечи мироедов и
заправил чертухинских робкая голова брата Акима и, поглядеть если
пристально, благоверная Анна, в памерках свечей лампад приставшая боком к
другим, как часто на иконах рисуют малоискусные богомазы, думая на одной
доске побольше святых уместить, исподлобья смотрит на Петра Кирилыча и, ни
дать ни взять, совсем как невестка Мавра.
Да и сам Спиридон Емельяныч похож теперь в своей неподвижности перед
алтарным входом на какую-то большую икону, вроде тех чудотворных, которые в
коровий мор годов десять тому назад возили по нашей округе. Лик у него
обращён прямо в седьмое небо и человеку незрим, к земле же -- одна спина и
затылок, на котором чётко лежит масляным кружком мужицкая скобка. Только у
какого святого были такие широкие плечи? Уж больно был Спиридон Емельяныч
широк, кажись, не писал ещё ни один богомаз такой иконы, на которой бы мог
при искусстве уместить всю эту силищу!
-- Миром с миром... осподу помолимся! -- вдруг прогудело по моленной, и
в разных углах отдалось: "Оспу помомся, оспу помомся!"
Пётр Кирилыч одернулся в своей задумчивости и положил за Машей вслед
прямо Спиридону Емельянычу в спину первый столоверский поклон. Риза на
Спиридоне широченная, цветами с луга райского вышита, лучами с зари утренней
унизана, так золотым колесом и обкатилась вокруг всей его грузной фигуры,
розданной далеко в стороны, нарукавники золочёные, передник золотой, до
полу, кисточками лежит на половице. Как и у настоящего попа -- вся сряда, и
не дешёвого сорту, и всё от этого ризного золота зноится вокруг ещё больше и
ещё быстрее плывёт, как недовиденный сон, растекаясь в призрачное, еле
различимое марево.
"Миром с... миром! -- думает Пётр Кирилыч про себя. -- Мир -- первое
дело... потому вера -- мир!.."
-- Оспу помомся! -- протекло опять из-под ризы.
Спиридон вместе с возглашением тихо, неторопливо склонялся в поклон
перед алтарём, и последние звуки шли откуда-то сбоку его растопыренной в
стороны ризы, словно столетний дуб по осени на бурном неперестающем
запредельном ветру сгибался тяжкой спиной, пока ветки не достанут земли,
также медленно потом расправляясь и уходя кудлатой головой в седьмое, самое
синее небо.
Каждый раз Спиридон в поясном поклоне рукой касался земли, как это
делают от важности молодые соборные протопопы, когда надо бы по чину земно
бухнуть на оба колена. Спиридон же думал лучше переложить в молитве, чем не
доложить: не долг соседу платишь, когда молишься богу. Хорошо он разглядел
за свою странничью жизнь с братом Андреем церковную богопоставность и чин:
как и где надо перед образом встать и как повернуться, и теперь ото всей
неутолимой и жадной на бога души вершит свою мужицкую требу.
Маша тоже не спустит глаз с отца, руки у неё сложены крест-накрест на
чахлой груди -- у столоверов нельзя во время молитвы в карманах щупать, --
губы чуть приоткрыты, видно, что повторяет за отцом неслышно каждое слово, и
на лбу чуть заметными бисеринками выступил пот, должно быть, от жаркой
молитвы и от непрошедшего ещё страха перед отцом.
Кажется Маша Петру Кирилычу в этом сиянье лампад и свечей с каждой
минутой всё ближе и роднее, словно сколько уж годов вот он так с ней
простоял здесь за широкой спиной Спиридона; изредка взглянет он на неё
вбочок вполглаза и диву сам дастся:
"За что, спрашивается после этого, захаяли девку?"
Кажется она ему теперь в белом своём платочке на небольшой аккуратной
головке и в этом синем Феклушином сарафане столь прекрасной и какой-то
незримой, на глаз нелегко дающейся красотой; тонко под матовой бледностью
разлит у Маши по щекам еле уловимый румянец, и даже ямки, кажется, тоже
проступили чуть-чуть, как у Феклуши, около шепчущих губ. Если бы не Спиридон
Емельяныч и не эти святые, которые изо всех углов уставились на Петра
Кирилыча и Машу, сгрёб бы её Пётр Кирилыч в охапку, как у оврага, и впился
бы в горячие, воспалённые губы. Правда, что девка не больно товарна -- грудь
по-прежнему падает бессильная вниз, без малого какого овала и круглости у
подбородка, опущенного перед поклоном... Ништо: на костях мясо слаще... и
меньше ситцу пойдёт... Зато так сини, так светлы у Маши глаза за большими
ресницами, поводочными и влажными, и если взглянуть в них сбоку, то горит у
Маши в глазах ещё больше лампад, чем сейчас в молельне перед образами.
"Как ангелка стоит!" -- улыбается Пётр Кирилыч на Машу.
Кланяется он усердно за Машей и Спиридоном и украдкой пробует во время
земного поклона на палец подол Машиного сарафана, и шёлк хрустит у него в
пальцах, и отдаётся этот шёлковый хруст и шелест где-то глубоко в сердце,
должно быть, в том самом месте, где живёт и человечья молитва, и то самое
чувство, которое на мужичьем наречье обозначается неопределённым словом:
страданье!..
Сиречь речь говорится: любовь!..
* * * * *
Но вот Спиридон Емельяныч качнулся на месте и ступил два шага вперёд, и
половицы под его ногой звонко хрястнули на всю молельню. Евангелист Лука
посторонился перед Спиридоном, отошёл в сторону на алтарной дверке, и
Спиридон, шурша ризой о косяки, боком пролез куда-то в золотистую мглу.
Отлегло у Петра Кирилыча от сердца, он глубоко передохнул, переменил руки на
груди и чуть заметно ослабил ноги в коленях.
В молельне стало тихо. Маша неподвижно стоит и, не отрываясь, смотрит на
евангелиста, за которым скрылся Спиридон Емельяныч, даже святые все,
кажется, на иконах чуть смежили веки, отдыхая минуту от спиридоновской
требы, ещё ниже склонив прокоптелые лики. Долго так стоял Пётр Кирилыч,
оглядываясь кругом и не смея проронить ни слова. По обоим бокам вдоль стены
берёзовые и еловые пеньки, обрезанные в пуп человеку, на пеньках навёрнуты
коловоротом бесчисленные дырки для домодельных свечей, и везде на пеньках
мигают согнувшиеся от жары набок вощанки, красными своими язычками
смешавшись с пламенными языками духа, сошедшими на головы двенадцати
апостолов на иконе Тайной вечери.
Вдруг не на земле и не над землёй, а на самом синем седьмом небе
раздался торжественный мутовочный звон. Спиридон шуршит ризой об алтарную
стену, видимо вовсю дёргая в углу за верёвку и выдыхая из груди большие
дышки. Из алтаря, из-под самых ног евангелистов, густо повалил ладанный дым,
Маша засияла под белым платочком, и ещё гуще зарозовели у неё щеки, ещё пуще
прошла по румянцу её смертная бледность.
"Вот она, вера христославная!" -- сияет и Пётр Кирилыч.
Долго звонил Спиридон Емельяныч, потом звон стих, конец верёвки слышно
ботнулся об пол, Иоанн и Марк разошлись на стороны друг от друга, царские
врата скрипнули в петлях, и во всю их ширину предстал Спиридон Емельяныч на
пороге алтаря с чашей на голове, немного покривлённой набок, и риза на нём
вся вздулась к плечам на запредельном ветру, и сам он стал ещё на целую
голову выше.
-- Со страхом бо... жи... им, -- прогремело из-под чаши, и на Петра
Кирилыча грозно метнулись волчьи хвосты, и Пётр Кирилыч, не глядя на Машу,
зачастил некстати в дробные поясные поклоны, вместо того чтобы стоять, как
Маша, неподвижно, потихоньку всё ниже и ниже склоняя перед Спиридоновой
чашей голову.
Но на Спиридона Пётр Кирилыч и взглянуть не посмел.
"Со... страхом, -- думает он, -- первое дело, выходит, у Спиридона:
страх!.. У страха глаза велики, на большой же глаз и бог виднее!"
-- ...и верою приступити! -- дотянул Спиридон, подошёл к Петру Кирилычу,
снял чашу и, полуоткрывши краешек золотого воздуха на ней, достал ложечкой
кровь и тело и сунул в его полуоткрытый рот.
Маша в это время держала у него на груди парчовый плат и в полуголос
пела после каждой ложечки причастный стих:
-- Тело Христа-слова при-имите -- истошника нетленного вкусите!
На вкус Пётр Кирилыч мало что разобрал, но показалось ему, что это было
хорошее домашнее сусло.
Причастил Спиридон Петра Кирилыча и Машу и, отвернувшись от них, сам
после трёх крестов допил всю чашу до дна.
Странное прошло по телу Петра Кирилыча тепло, и в глазах словно стало
чище. Видит он впереди Спиридона, не затворившего двери за собою в алтарь.
Стоят там простые дворовые ясли, в яслях душистое зелёное сено, и на сене
вроде как младенец спелёнутый под золотым антиминсом лежит -- Христос
рождающийся?! ...И по обоим бокам яслей на мочальных ниточках свисают с
потолка мохнатые, нахохленные, из канители шитые звёзды, путеводные звёзды,
указующие путь мужицкому глазу в новый мужичий Вифлеем.
Плывёт ладанный туман всё гуще и гуще, напирая в нос Петру Кирилычу и
связывая ему губы душистой еловой смолкой, хитро подмаргивает в нём уголёк
при каждом взмахе кадила над яслями своим золотистым глазком, моргнёт и тут
же потонет в гущёном облаке дыма, юркнув снова в широкую полу Спиридоновой
ризы... Плывёт-плывёт ладанный туман, как утренний туман на весенней заре, и
в глазах Петра Кирилыча рябит, словно тесовый пол поплыл под ногами, и стены
молельни отходят всё дальше вглубь и лежат теперь как далёкие берега
Тигр-реки, за которыми уже не чертухинский лес и не село Чертухино в этом
лесу, а душистые гущи райского сада, под которыми луговина никогда не вянет
и с цветов не опадают листы... Если и есть там мужики, так и на мужиков они
мало похожи, а похожи больше на князей да попов, такие ризы на них горят и
блестят кольчуги, и глядят они сейчас с этого берега на Петра Кирилыча и
манят тихо занесённой для молитвы и сложенной в благословенный крест рукой.
"Хороша же вера у Спиридона", -- думает Пётр Кирилыч, а Спиридон снова
вышел из алтаря и перед самым носом кадит на Петра Кирилыча, вот-вот зацепит
кадило, но, видно, не учить этому делу Спиридона -- только большими колёсами
так и валит из кадила еловый дух, смешанный для-ради с ливанским ладаном.
Загородил теперь Спиридон своей ризой, кажется, весь мир перед Петром
Кирилычем -- такая у Спиридона широкая риза и столько золотого света льётся
в глаза с её райских цветов!.. Слышит только Пётр Кирилыч, как по лбу у него
катится к носу маленькими дождинками вода с берёзового веничка, машет им
Спиридон на него со всего размаху, словно ухлестнуть им хочет, и в бороду
себе шепчет, как заклинанье:
-- В свете и силе крещается раб божий... в свете и силе... в свете и
силе!..
Жмурится Пётр Кирилыч от веничка и от Спиридоновых слов.
-- Да кланяйся ты, чуня, по-нашенски, -- вдруг разобрал Пётр Кирилыч
негромкий, но строгий Спиридонов голос. -- Чего ты, в сам деле, пуговицы
чистишь? Клади крест: не бойся себя ушибти!..
Спиридон положил веничек на алтарный приступок в хлебную чашку с водой и
показал Петру Кирилычу, как надо по-столоверски креститься:
-- Во как!
-- Слушаю, батюшка!
-- А то крестишься, сынок, словно пробить дырку во лбу боишься.
-- Слушаю, батюшка! -- ещё раз покорился Петр Кирилыч, хорошо зная
стариковскую слабость: лишний раз поклонись -- и дело с концом.
Потом во всё плечо вытянул руку, сморгнул туман с глаз и прочертил перед
Спиридоном широкий круг для креста.
-- Во! Это -- по-нашему, а... не по-монашьему!..
-- Слушаю, батюшка!
Маша в это время незаметно подставила Спиридону подставку с толстой
книгой, и он отвернулся от Петра Кирилыча и запел вместе с нею таким
утробным, из самой глубины сердечной идущим голосом, что Петру Кирилычу
хотелось бы им подтянуть, но ни на голос, ни на слова, как он ни старался
попасть, ничего у него не выходило.
Долго Спиридон с Машею пели. Голос у неё сейчас стал хрустальный и
весёлый, смотрит она в книгу не отрываясь, и в книге, раскрытой на самой
середине, разными хитрыми загогулинами и финтифлюшками выписаны столоверские
крюки, по которым столоверы поют свои протяжные и, на голос если взять,
очень хитрые духовные напевы. Только Петру Кирилычу на его неискушённый глаз
показались они похожими на загогулины и завитухи, которые так ловко Пётр
Кирилыч откалывал у Феклуши на свадьбе.
Спиридон тыкал в них, перескакивая с одного на другой, обгоревшей
свечкой. Понимала Маша иль нет, Пётр Кирилыч не мог разобрать, только
заметно было, как зорко она следила за чёрным хвостиком огарка, опасливо
покашивая на самого Спиридона.
Как ни старался Пётр Кирилыч, но так и не разобрал, о чём поют Маша со
Спиридоном. Да и как тут разобрать, не знаючи дела: поют, словно жуки жужжат
к тёплой погоде, все слова в этом пении сливаются в одно какое-то, должно
быть самое важное, слово, в котором сразу сказано обо всём: о земном и
небесном... В нём весь мир, может, раскрывается до самой последней его
подноготной, всё разрешающей сути. Но что это за слово такое, так Пётр
Кирилыч и не уловил, хоть и усердно следил за Машиными сложенными в бантик
губами и за буйно скачущей свечой Спиридона.
"Это, должно быть, то самое слово, от которого мир пошёл!" -- подумал
Пётр Кирилыч в тот самый миг, когда Спиридон ткнул куда-то в угол книги и
оборвал сразу голос. Маша испуганно взметнула на отца глаза, ещё продолжая в
одиночку тянуть, потом схватила подставку и отнесла её в глубину моленной.
Спиридон зачастил на алтарной ступеньке, быстро и про себя шепча молитвы, --
клал концовый начал. Два раза поклонился в землю, потом обернулся и с
поклоном в пояс сказал Петру Кирилычу и Маше:
-- Богу молясь, христославные!
-- Спаси Христос, батюшка! -- тихо ответила Маша, и Пётр Кирилыч неловко
мотнул головой.
Словно сама порхнула на гвоздь со Спиридона тяжёлая риза и завился в
свиток золочёный передник, замотавши в серёдку золотые нарукавники. Стоит
Спиридон перед Петром Кирилычем в той самой поддёвке, в которой он видел
Антютика в памятную ночь весеннего полнолунья.
-- Ну как, сынок?.. Как? -- говорит весело Спиридон Емельяныч, хлопая по
плечу Петра Кирилыча. -- Уразумел?
Маша оглянулась из угла на них и довольно затаила улыбку. Пётр Кирилыч,
однако, не нашёлся ответить, смутился и сначала долго глядел на сапог
Спиридона, потом что-то надумал, но ничего опять не сказал и только бухнулся
Спиридон Емельянычу в ноги.
ПТИЦА-КУКУШКА
Поехал как-то Аким на Боровую мельницу жито молоть и по дороге от нечего
делать стал перебирать в памяти, у кого и где есть на выданье девки...
Думает Аким об этом предмете, сидя верхом на мешке с прошлогодним
зерном, и за недолгую дорогу додумался он до того, что набилось ему этих
девок в башку больше, чем на поселки...
Такая пала мечта!..
То сидят они в глазах у него все, как на смотринах, то, как на
чертухинской горке в Троицын день, ведут перед Акимом девичий круг, и Аким
стоит посреди их голосистого круга и выбирает брату жену: девки все как на
подбор, одна другой лучше, веселей и нарядней. Словом, никогда ещё такой
блажи с ним не приключалось, инда плюнул.
Смотрит Аким: лошадь стоит на одном месте и щиплет с хомутом у самых
ушей с канавки траву.
-- Ну, ты, балунья!.. -- крикнул на неё Аким и хлестнул хворостиной.
"Девки стали ноне фыркуньи... в женихах роются, как поп в кадилах..." --
начал Аким рассуждать сам с собой, зная хорошо, что без изъянца и не
вековуху им за Петра Кирилыча теперь не дадут...
"Потому -- поздыш!... -- думает Аким. -- А поздыш хуже в сто раз
вековухи... Да уж, Пётр Кирилыч, не спрашивай теперь: сколько те лет? -- а
спрашивай лучше: велик ли подклет?.. Жар упустил!.."
В это время телега свернула под горку, которая, как зелёная подушка,
лежала на выезде из большого елового леса; на горке стоял молодняк, такой
частый, что сквозь него на аршин, кажись, ничего не увидишь; за молодняком
пошли береговые кусты, на кустах первые листочки, отчего и за Дубной
берёзовый мельничный бор стоит как в зелёном дыму.
Повеселел Аким на лицо, когда на повороте гулко ударил ему в уши шум от
падающей за плотину воды, и за этим шумом из берёзовой рощи вдруг громко
закуковала кукушка.
"Должно, это она мне считает года! -- подумал Аким про кукушку. -- А
может... кому и другому: любят кукушки возле мельницы жить!.."
Думает так Аким, и с его широкого, обросшего густой щетиной лица не
сходит добрая улыбка, отчего мужичье лицо всегда делается словно умнее. Чтит
мужик птицу-кукушку и мельницу чтит, потому что птица-кукушка знает хорошо,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг