вправду ведь в неудаче Петра Кирилыча всё же мало смешного.
"Говорить ему али нет, что больно он на Антютика всхож? -- думает про
себя Пётр Кирилыч, путая всё больше в своём рассказе и сам сбиваясь с толку
от этой близости и похожести Спиридона. -- Пожалуй, чего доброго, обидится
старик... он ведь, по слухам, духовой! Не гляди на него, что сидит перед
тобой и как молодой месяц светит... Через минуту может случиться... бровью
только моргнёт -- и от тебя звания никакого не останется..."
Пётр Кирилыч, думая так, не к слову замолчал, глядя Спиридону прямо в
глаза. Спиридон прожевал бороду, отвернулся от Петра Кирилыча и принялся её
спокойно разглаживать широкой, как заслонка, ладонью.
Маша, глядя на это поглаживанье, ещё пуще побледнела в углу, и руки,
опущенные вниз, у неё задрожали: в сердцах отец али и в самом деле Пётр
Кирилыч ему пришёлся по духу, и что Маше будет за то, что она Петру Кирилычу
проболталась сдура да радости обо всём, о чём раньше бы из неё клещами слова
не вырвать, потому что и сама она свыклась с отцовской верой; кажется, в
огонь бы и воду пошла и скорей удавилась бы на тонкой верёвке с мутовки в
корчаге, чем ни с того ни с сего обмолвиться словом чужому человеку и на
отца, может, накликать беду.
"Знать уж... быть такому греху!" -- не раз подумала Маша со вздохом, ещё
не понимая и не разгадав, как обо всём этом думает сам Спиридон и как он
поступит с Петром Кирилычем, который знает теперь, куда Спиридон Емельяныч
убирает на зиму картохлю.
Но по лицу Спиридона никогда ничего не поймёшь...
-- Так, Пётр Кирилыч... так... да, друг сердешный... -- говорит спокойно
Спиридон Емельяныч, видя, что Пётр Кирилыч на самом нужном месте осёкся и
глядит на него не сморгнув, -- так... недаром тебя люди прозвали "балакирь"!
Ни лошадь, ни кобыла: не было вроде, а... было!.. Так... ну, а... хочу я
спросить... о боге как ты понимаешь? О боге? -- повернулся быстро Спиридон,
словно ветром каким на него дунуло, опять по столу забарабанили пальцы,
бороду ещё больше заправил в рот и так смотрит на Петра Кирилыча, будто
только это и интересно ему от него услышать, а что там дальше с ним было да
приключилось, до этого Спиридону, знать, нет особой нужды...
Пётр Кирилыч поднялся с лавки, полотенце на пол свалил и руки расставил:
-- Я... Спиридон Емельяныч, человек не божественный... живу как бог на
душу положит...
-- Да... да... Пётр Кирилыч... так оно, пожалуй, и лучше... потому что
то же на то же выходит... А всё же... ежели такое дело случилось... Ты ведь,
сколь я пойму, сватаешь... Машку (так и огрел глазами Спиридон бледную
Машу)... Сколько пойму... так нам, Пётр Кирилыч, подумать бы вместе.
-- Дык что ж, Спиридон Емельяныч, -- подался Пётр Кирилыч весь к
Спиридону, -- разве я отпираюсь?.. Только я говорю, что по этой самой части
слабенек... в церковь редко хожу... люди к заутрени, а я... по грибы... али
забор подпирать в огороде -- надо же правду сказать...
-- Правду говорить вот как надо... Соврать всякий сумеет!..
-- Так и я же про то же... Что сказать?.. Я не поп!..
-- И не дьякон! -- засмеялся Спиридон во всю бороду, встал с лавки и не
торопясь положил за Петром Кирилычем полотенце на место, расширился во все
свои непомерные плечи и, всё ещё улыбаясь, потрепал Петра Кирилыча по
загривку: -- Денежки на кон!.. Не отдал бы я тебе свою Машку, Пётр Кирилыч,
за деньги, а... теперь...
Маша закрылась рукой, Пётр же Кирилыч ещё шире руки расставил.
-- ...бери, Пётр Кирилыч, задаром!
-- Батюшка! -- всполохнулась Маша из угла, словно курица оттуда
прокудахтала, протянула она руки к отцу и то ли просила простить её,
пощадить, то ли благодарила за такое быстрое решенье отца, которое было ей,
судя по всему, по душе.
-- Молчи! -- грозно топнул Спиридон, обернувшись к Маше, инда под ногой
половица погнулась и звонко отдалось в стекле: молчи! Занёс было руку, потом
опустил, с минуту подумав, снова поднял и, сложивши крест высоко над
головой, как будто крестом хотел Машу ударить, подошёл к ней и...
благословил.
-- Поди нарядись, полудурье... Чего ты на сговор вышла фефелой, иль за
ночь сестрин сарафан износила?
Грохнулась Маша Спиридон Емельянычу в ноги, схватила его за сапоги и
стукнулась громко в них лбом, потом поднялась с опухшими глазами и с большой
слезой на левой щеке, поклонилась снова в пояс сначала отцу, потом Петру
Кирилычу и, не разгибаясь от поклона, бросилась к двери. Пётр Кирилыч не
знал, как ответить, и потому неловко только мотнул головой на Машин поклон.
* * * * *
-- Что ж, Пётр Кирилыч, дело оно неплохое, -- начал Спиридон совсем
другим голосом, как будто ничего не случилось и на Машу он совсем не кричал,
а так уж это и нужно: отцовский обычай. Только брови лежали над глазами
словно волчьи хвосты, на которые Пётр Кирилыч не мог глянуть без страха. --
Ты садись, Пётр Кирилыч, в ногах правды нету... Что ж... говорю... вместе
небось мельничать будем, не всё же тебе молоть языком!.. За это хлебом не
кормят.
-- Да разве я прочь от дела, Спиридон Емельяныч? -- оживился Пётр
Кирилыч.
-- Пора!
-- И Маше хорошо будет со мной, -- прибавил Пётр Кирилыч, не зная, что
дальше сказать Спиридону, когда у него над глазами от каждого слова волчьи
хвосты так и растут... и из глаз зелень идёт...
-- Доброе слово! Только вот с тобой нам как будет обоим?..
Пётр Кирилыч не сразу нашёлся ответить. Потом вспомнил, что про него
стороной судачат в деревне, и тихо ответил:
-- Я не разбойник, Спиридон Емельяныч!
-- Разбойников я... не боюсь, -- вскинул голову Спиридон Емельяныч. --
Чего я боюсь, -- сказать тебе, так не поверишь, пожалуй! -- хитро сморгнул
Спиридон и улыбнулся.
С водонос непомерные плечи, руки, -- говорили, Спиридон ими безо всего
выворачивал пни и таскал из земли молодые деревья, как ребят за вихры, --
ещё чего Спиридону с такою силищей бояться!
-- Боюсь я пуще всего, Пётр Кирилыч, знаешь кого?.. Отца Миколая!.. На
ведмедя голый выйду... а на эту гниду... пожалуй, что нет!..
С этим словом Пётр Кирилыч припомнил странный звон, который он слышал с
обрыва, когда они с Машей шли по берегу недалеко от моста и Маша обмолвилась
о Спиридоновой вере, вспомнил всё, что болтали в своё время про брата
Спиридона Андрея, и без дальних слов обо всём догадался.
"Так вот оно что!" -- смекнул Пётр Кирилыч и немного думая выпалил как
из ружья в Спиридона:
-- Спиридон Емельяныч... возьми меня в свою веру!
Спиридон даже немного шатнулся.
-- Человек -- не кулёк, под мышку его не ухватишь, а вера в человеке --
вот здесь! -- Спиридон Емельяныч показал на пупок. -- В самой серёдке!..
-- Ну, так тогда... научи богу молиться и верить... Сделай милость
такую!.. Я ещё по-хорошему-то... ни в одну веру не верил!
-- Молись, Пётр Кирилыч, так же, как и живи, а живи так, будто читаешь
молитву... вот и вся недолга!..
-- Молитвы я знаю, Спиридон Емельяныч...
-- Знаю, что знаешь... небось не татарин... надо вызнать в человеке
самое главное.
-- Ну вот и скажи: что же в человеке, по-твоему выходит, главнее...
всего?
-- Всего главнее, Пётр Кирилыч, плоть в человеке.
-- А ведь и верно... пожалуй, -- простодушно согласился Пётр Кирилыч.
-- Плотен мир, Пётр Кирилыч... Во-вторых же, и главнее всего, самое
главное -- дух!.. Только что есть плоть в человеке и что в человеке есть
дух?
Пётр Кирилыч так и впился в Спиридона. Спиридон же в плечах будто ещё
шире раздался, на лицо весь просветлел, словно невидимые руки зажгли большую
лампаду, у которой стоял Спиридон, опираясь в оконный косяк, борода заходила
волной, и, как у молодого, от широкой улыбки в бороде сверкнули белизной
крепкие зубы.
-- Сказано бо в книге "Златые уста": "Плоть в человеке крепка и упорна,
как зимний лёд на реке, дух же прозрачен и чист, как вода речная под ним,
бегущая по золотому песку чисел, сроков и лет!.. Растает лёд на реке и
сольётся в виде стоялой и отяжелевшей за зиму воды с весенней весёлой водою,
тогда придёт на землю весна и поднимет над головой высокую чашу, до края
налитую светом и радостью, и из чаши Вечный Жених отопьёт только глоток!..
Сотлеет упорная плоть и сольётся с духом текучим, рассыпавшись прахом,
смерть с дороги под окно завернёт и подаянья попросит, и никто ей в куске не
откажет и даст самый лучший кусок! Вот что плоть в человеке и что в человеке
есть дух!"
-- Д-у-у-х! -- зачарованно передохнул Пётр Кирилыч, схватившись рукой за
глаза, будто больно им было от света, идущего от Спиридона.
-- Сказано бо было и то: "Человек в землю уходит, чтоб сбросить в земле
истлевшую плоть и жить в плоти плоти, сиречь в нескончаемом духе, ибо дух
есть -- нетленная плоть, но человеку не легко расставаться с землёю и с
земною любовью, как и змее вылезать из старой обшарпанной кожи. Значит, дух
в человеке и плоть, лёд и вода, суть два закона одного естества, и оба их
надо исполнить, и ни одним нельзя пренебречь".
Спиридон обмахнул лоб рукавом и замолчал.
-- Поэтому... по этой книге выходит, монахи стараются... зря? --
спрашивает Пётр Кирилыч.
-- Здря... потому: лёд и... вода!..
-- То есть как, Спиридон Емельяныч? -- переспросил Пётр Кирилыч.
-- Да так...
Хотел Спиридон Емельяныч ещё что-то прибавить, но за спиной у него чуть
скрипнула дверь, Спиридон на слове запнулся и опять замолчал... Замолчал и
Пётр Кирилыч: в двери показалась Маша в голубом сарафане, который ей
подарила Феклуша, в белой шёлковой косынке на голове, на которой цвели
хитрым рисунком цветочки.
Пётр Кирилыч уставился на Машу и сначала глазам не поверил: уж то ли
сряда на человеке такую силу имеет, то ли ещё совсем не пришёл в себя Пётр
Кирилыч, только таких девок Пётр Кирилыч не видел сроду-родов... разве вот
когда в первую ночь Антютик показал ему дубенское дно и у плотины ворота
раскрылись... Только там было всё ночью, в луну, да и... было ли в самом-то
деле?.. Угораздился же сказать Спиридон: не было вроде, а... было! А тут:
белый день, Машу можно за руку взять, колокольчики по подолу и спереди
падают вниз по каёмке, белый платок из чистого шёлку, индо хрустит от него
на зубах, на плечах расфуфырка, а в расфуфырках известно -- девку можно
понять и этак, и так, а какая она на самом-то деле?..
-- Девка вроде как ничего?! -- шутит Спиридон Емельяныч, оглядывая Машу
и подводя к ней Петра Кирилыча за руку. -- Только что же это ты сама-то
нарядилась, а жених так и будет в рубахе? Небось не пастух... Поди
принеси-ка армяк!
-- Слушаю, батюшка, -- пропела Маша тонким голоском и неторопливо пошла
за печку.
Прозвенели с неё колокольчики на всю избу... и вот теперь уж чуть
слышно, как из самой земли, золотым звоном звенят они под ногами, а под
ногами в этом месте, по всему, должно быть заплотинное царство, где, хоть
всё и так же, как и у нас, но живут там не по-нашенски, а... совсем
по-другому!..
Не хотелось Петру Кирилычу больше ни о чём говорить со Спиридоном,
хитрый он всё же, выходит, мужик, да и сам Спиридон, видно, любил больше
молчать. Стоят они возле печки и смотрят под ноги...
Не скоро Маша вернулась...
* * * * *
-- Прими, батюшка! -- поклонилась Маша отцу.
Спиридон осенился широким крестом и развязал узелок.
-- Крестись, Пётр Кирилыч, только крестись уж по-нашему, а... не
щепотью... Так будешь нюхать табак... вот как, -- сложил он Петру Кирилычу
пальцы, как благословляют попы, -- в двуперстие. -- Крестись на одёжу: вишь,
какой армячок... В ём один мужик на тот свет, было, собрался, да... его не
пустили!
Пётр Кирилыч принял слова Спиридона за шутку.
-- Скажешь ещё, Спиридон Емельяныч!..
-- Право слово... Что ты такой за... Фома? Срядили монахом и вместо
Ивана... назвали... Петром!..
-- Диковина! -- усмехнулся Пётр Кирилыч и неловко полез в рукава.
Пришёлся ему армяк в самую пору, словно стёган по мерке. Спиридон
перекрестился, глядя на Петра Кирилыча, перекрестилась и Маша, и Пётр
Кирилыч почуял в своей руке её холодную руку.
-- С богом! -- сказал Спиридон и, откинув полог у печки, на глазах Петра
Кирилыча стал... опускаться... Оттуда заголубело, крепко ударил Петру
Кирилычу ладанный дух, и дневной свет смешался с неживым меркотным светом.
СЕДЬМОЕ НЕБО
Пётр Кирилыч сходил за Машей по крутым ступенькам на ощупь, зажмуря
глаза и держась за сердце и в самом деле немного ослепши от этой быстрой
смены тусклого непогожего света на призрачный, больно бьющий в воспалённые
глазницы свет от разноцветных лампад.
Сквозь дрожащие от полыханья огней ресницы видятся они Петру Кирилычу
везде в памерках подполицы в великом множестве, голубые и синие, жёлтые и
розовые, все на золотых витых цепочках, тонких, с широкими бантами из
разноцветных лент, какими девки в Троицу себе повязывают косы перед
хороводом. Чувствовалась в этих лентах и причудливая девичья рука,
отведённая от Машиного сердца строгой отцовской рукой.
Мерцают лампады с обоих боков на Петра Кирилыча, уходя в самую глубь
подызбицы, и там синь густеет и мглится, как в глубокой плотине вода.
Проморгались у Петра Кирилыча изумлённые глаза, только когда Маша
остановилась и больно зажала в погорячевших пальцах его правую руку.
-- Сложи, Пётр Кирилыч, руки на сердце, -- слышит он Машин шепоток, --
сейчас тятюшка службу служить будет.
Пётр Кирилыч улыбнулся, взглянувши на Машу, с какой строгой важностью
она это сказала, и по-столоверски сложил на груди руки. Радостно и необычно
было для него это меркотное лампадное сиянье, мельканье и подмигиванье изо
всех уголков. {{Куда ни взглянешь, спереди и с боков играют огоньки, словно
в гулючки}}, и сама подызбица кажется такая большая.
"Должно, что во весь дом хватит", -- хозяйственно прикинул Пётр Кирилыч,
еле различивши в темноте заднюю стену.
В углах скопилась густая и неподвижная синь, то ли от ладанного дыму,
которому никакого выхода отсюда не было, кроме как в землю, и он оседал
сине-зелёным чадом, собираясь в неподвижные клубы, то ли от синего света
лампад, только в сини этой уходили стены перед глазами, шатаясь, и над
головой летел потолок.
Над головой раскинуто вышитое сусальными звёздами, засиненное в корыте
простой синькой домотканое небо, и по середине его катится, как
взаправдашнее, золотым канительным колесом солнце мира, и у самого солнца,
держась за него рукою, с блаженной и скорбной улыбкой смотрит вниз на землю
пречистая мати. Сокрушённо она склонила в синем плате голову вниз, и вся
тонет в стрельчатых лучах головного венца -- то ли образ, то ли картина, то
ли просто бесплотное видение на прояснённый смертный взгляд Петра
Кирилыча -- хорошо он и сам не разберёт... Видно, что в своё время не жалел
Спиридон ничего для этого благолепия.
По стенам угодники разные из каждой, кажется, щелки глядят, большие и
маленькие, в окладах и голенькие, в одной власянице и рясе, одни
сугорбившиеся на иконной доске с поджатыми старостью кверху плечами, другие
во весь рост и силу, с крепкими и молодыми ликами, с усиками, как у
чертухинских парней в жениховую пору, и с такими же игривыми колечками и
завитушками надо лбом. Уставились они пристально на Петра Кирилыча и будто
пристально его разглядывают.
"Ишь, тут как всё вроде как по-другому, чем у попа Миколая, -- думает
Петр Кирилыч, оглядывая вокруг тёмные торжественно-прокоптелые лики, --
святые-то у него как родня какая!.."
Стоят, рукой подать от Петра Кирилыча, четыре евангелиста с большими
книгами в руках, во весь рост, глаза светом исходят, венцы огнем пышат;
справа от алтаря Микола, оклад на Миколе толстенный и весь в камушках, как в
заводине дубенский берег усыпан, вроде как с лика смахивает немного на
чертухинского старосту Никиту Родионова, строг тоже по всему, а мужик ничего
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг