месяц с земли и поплыл, лицом немного набок... к Дубне, словно горюет о чём,
а губы у него толстые, добрые, и из губ на сторону свесился немного язык.
-- Ты вот про этого мужика знаешь?..
-- Что ты, баушка... это же месяц.
-- Месяц-то месяц... а кто на ём нарисован? Вишь, как языком
дразнится... Несь ещё не слыхивала?..
-- Где ж у нас тут слышать: в лесу одни ведмеди ревут, да и леший будто
тоже чудит, хотя сама-то я... не попадала ни разу...
-- Болтают... Ну, так слушай: это -- Ленивый Мужик.
-- А ну, баушка, расскажи! -- оживилась Маша, -- Прибауточница какая!
Маша придвинулась к старушке и положила голову на руку, заглядывая с
улыбкой старухе в глаза -- так слушать интересней. Старушка поправила подол
на калишках, в искосок повернулась к Маше, тонкие губы сделала бантиком и
начала нараспев, покачиваясь своей куриной головкой; месяц словно застыл,
остановился в берёзовых сучьях. Да он и всегда так: заметно для глаза, как
возле земли спешит над лесом скорей подняться, а как заберётся повыше, так и
повиснет.
ИВАН ЛЕНИВЫЙ
Ну, так и вот.
Жил это в нашем селе Горы-Понивицы, не знамо сколько лет тому назад
будет, когда, может, и села-то никакого не было, а была на этом месте в
вожжу длиной деревушка о трёх дымках, о четырёх домках, так и жил в этом
самом селе мужик с самого краю по имени будет Иван, по прозвищу будет
Ленивый...
Родила его, вишь, мать сонная, в самую светлую утреню опросталась... Ну
и выдался: мужик не мужик, а на печке лежит, ничего не делает, только пьёт
чай да обедает...
Большой мужичина отъелся!
На кулаки страшно взглянуть, в горсть полмеры ржи войдёт, на ноги лаптей
на базаре не подберёшь, а уж на голову -- ни один картузник не брался...
А жил этот Иван -- сыр в масле катался.
Только проснётся, свет в избу ударит:
-- Жена, -- кричит, -- ставь самовар!
А баба была у него страх работящая, не сплошь тебя: кожа да кости, а на
руки складная и проворная, терпугом её смургай, ни слова не скажет, -- по
полю и по дому всё одна управляла, от других не отставала, а если кто и
спросит про мужа не из жалости какой, а больше подкольнуть да подтырить, так
только и скажет:
-- Бог дал!
-- Самовар! -- кричит Иван. Земля под ним от силищи ходит...
Ну, самовар так самовар, как ослушаться мужнина слова... Тут бы,
глядишь, с работы немного вздохнуть, а мужик знать ничего не хочет.
А то голову только повернёт, если узнает, что праздник какой, а сам так
и лежит на пригретом боку.
-- Баба, -- кричит, земля трясётся, -- баба, давай водки, сёдни осподний
праздник!
Ну, бабе, конечно, надо бы в церковь идти, на клирос свечку поставить,
а... тут в шинок беги.
Так ведь всю жизнь и промаялась бедная.
Только в одночасье проснулся Иван, и так-то ему жарко показалось,
глядит: изба будто та же, его самая собственная, только дух такой по избе
палёный, из печки свежими хлебами не пахнет, гарь стоит синим волокном на
полу...
"Жена, должно, дура, трубу рано закрыла", -- подумал Иван, зевнул во всю
скулу и в потолок плюнул.
Поглядел Иван на пол, на полу горячие уголья ворохом лежат, и на угольях
сковородка дымит -- на ней жена ему яичницу толкала. Только возле сковородки
теперь, видимо, чёрт сидит спиной к Ивану, и хвост из-под него в пол-избы,
как пастуший кнут, вьётся.
-- Жена, -- кричит, земля под ним ходит, -- жена, такая разэдакая, ставь
самовар поскорее! Смотри, сколько угольёв у тебя зря пропадает.
Повернулся к нему чёрт, сковородку ему подаёт, говорит:
-- Здрассте!
-- Самовар! -- ещё пуще кричит Иван.
-- Какой такой ещё тебе самовар? -- говорит чёрт. -- Позвольте вас
спросить, Иван Иваныч, что вы за паныч?..
Мужик ничего сначала -- не струсил.
-- Угольёв у нас, -- говорит ему опять чёрт, -- угольёв, верно, хоть
отбавляй, только... самовара тебе ставить некому.
-- Как некому? -- спрашивает Иван, сам трясётся. -- А жена у меня на что
такое мне дадена?..
-- Жену твою ангелы... на небо живьём утащили... За правильную свою
жизнь в рай пошла... а ты вот, грешная твоя ленивая душа, садись-ка на
сковородку: я те немного пятки поджарю.
"Вота!" -- дивится Маша и взглянула на месяц. Показалось ей, что он
вот-вот на землю уронит язык: такой он у него вытянулся длинный и в берёзе
полощется.
... Ну и вот... взмолился мужик, подумал малость и говорит чёрту:
-- Что ж, -- говорит, -- что ж, что я всю жизнь мою на печке проспал...
я, -- говорит, -- худого этим никому ничего не сотворил, разве только вот по
моей милости баба моя в рай попала, а я сам в кромешную угодил... Может,
из-за этого послабление какое будет?
Видит Иван: сидит у него над самой головой на белом облачке жена его
богоданная, ножки словно в речку свесила и сама: в белый платочек по нём
плачет.
-- Выручи, -- говорит она кромешному, -- сделай такую божескую милость!
Побежал кромешный к главному их, Варфуилу, а Варфуил в самой что ни на
есть преисподней на золотом стуле сидит, трубку раскуривает, и дым от него
идёт, как из кузницы.
-- Что тебе? -- спрашивает сердито Варфуил.
-- Жена за Ленивого послабления просит! -- отвечает кромешный.
Ковырнул Варфуил пальцем в трубке, подумал немного и говорит:
-- Верно, -- говорит, -- мужику надо дать послабление... и так в раю
спокон веков ни одного мужика ещё не было... И такое распоряжение: и не
будет! Потому -- в лаптях ходят!
-- Правильно! -- поддакивает кромешный, руки по швам.
-- Ну, по нашему распорядку отпустить совсем его мы не можем, а
проветриваться на вольный дух пускать каждый день с вечера до утра, если
захочет, так оченно даже можно...
-- Правильно! -- поддакивает кромешный, руки по швам.
-- Оторви-ка ему башку, всё равно ни к чему она у него, так, больше ради
прилику болтается, да выкати её за ворота: пусть блудливых баб стережёт да
на мужиков, дураков, дразнится.
-- Слушаю, отец Варфуил! -- говорит кромешный, руки по швам.
Побежал он из преисподней и сделал что надо, оторвал Ивану башку и
выкатил её за ворота... Ну вот, с той поры и катится Иванова голова по небу,
а куда она, матушка, катится, нашему брату это ведать не дадено.
-- Ну и складчица ты, баушка, -- передохнула глубоко Маша.
-- Что ты... что ты... это не складка, а... быль... в нашем селе
Горы-Понивицы всё и случилось... Только, вишь, какой грех на сонном человеке
оказался!
-- А мне, баушка, и сейчас спать хочется... -- сказала Маша, потянувшись
кверху руками.
-- Поди... поди, девонька... Это ведь я тебе для того наплела, чтобы ты
замуж не ходила за Иванова внука... если не равно он к тебе свататься будет.
-- Скажешь ещё!..
-- Вот тебе корешок... на крестик повесь, до время не тронь, и будет
срок: баранью шубу подаришь!.. Прости-ка пока!
Взяла Маша корешок, стала его разглядывать: так, болотная травка
какая-нибудь и пахнет боговником, от него дурман только в голову идёт.
-- Ты бы, баушка, ночевать у нас осталась, -- спохватилась Маша.
-- И-и, девонька... я и в лесу хорошо заночую: отца твоего больно
боюсь, -- шамкнула старушка из двери. -- Зайду... зайду, красавица.
Смотрит Маша на выход, а там уж никакой старухи нет, а стоит в двери
корова Доёнка, просунувши в неё свою лысатую голову, и мотает ею, словно
здоровается. Подошла к ней Маша, погладила её по загривку, за ухом ей
почесала. Доёнка лизнула Машу по рукаву.
Маша заглянула за угол: нет никого.
"Вот божия старица!.."
Только Дубна дымится и туман плывёт, завиваясь на кончике кольцами, как
тетеревиные хвосты на току, и у самого князька отцовского дома со скорбью,
удивленьем и страхом катится Иванова голова, слушает, пригнувшись к князьку
и заглядывая в маленькое окошко на чердаке, откуда это идёт такой звон, да,
видно, догадаться не может.
Глава шестая
НЕПРОМЫХА
ЗАЯЧИЙ ПРАЗДНИК
Вошёл Пётр Кирилыч в большой ельник и всей грудью передохнул после
бобыльей зибели. В лесу тихо и черно-зелено, в ветках только кой-где
качнется на остром лучике большая мохнатая звезда. Хорошо было после коряг и
колючей осоки чуять под ногой упругий мошок -- тёплый он и лежит как пуховая
подушка, взбитая хорошо перед сном; пройдёт по ней зверь и за собой следа не
оставит.
Пётр Кирилыч сторожко ступает по мшистой подушке, держит левую руку
перед глазами, чтоб не напороться на сук, и глубоко в себе затаил дыханье.
Но в лесу прокружишь, как кот за хвостом. Думал выйти Пётр Кирилыч на
Боровую, а вышел на прогалину, которых в чертухинском лесу было как окон в
светлой избе... В лицо так и забил свежими побегами молодой ельник, кольцом
он закрывал со всех сторон небольшую поляну и словно от посторонних глаз
сторожил.
Пробрался Пётр Кирилыч сквозь колкую заросль -- захотелось ему посидеть
на полянке: месяц на них больно хорошо светит, -- но раскрыл на выходе из
молодняка последние ветки и дальше идти не решился...
* * * * *
По всей поляне рассыпан месячный свет, и вся она играет и переливается
тысячью разноцветных огней, горят в траве драгоценные камни, каким нет цены
и каких нет ни в одном магазине, потому... мимо них пройдёт человек и не
заметит, а если нагнётся да вздумает поднять какой покрупнее, в руки без
тайного слова он не даётся!.. Потому всё в мире человека боится... тронешь
ветку ногой, и с неё покатится... град, только на бисер и жемчуг...
похожий!..
Затаил ещё пуще дух Пётр Кирилыч: по самой серёдке поляны стоит, как
нарисованный на картинке, пенёк, должно быть, после старой берёзы...
Белеет пенёк берестой, возле пенька стоит небольшая берёзка, худенькая
она и пугливая, да и растут так посереди прогалин больше берёзы...
Словно зайдёт в гости, да назад на опушку сквозь еловую гущу потеряет
дорогу и стоит на ней, пока не вырастит внучку.
Глядит Пётр Кирилыч: на пеньке пушная мохнатая шапка, наушники с шапки
сбоку висят, завязаны они, как в стужу у мужиков, под подбородок, под шапкой
горят зелёным немигающим светом гнилушки, а на шапке, на самом затылке,
сидят рядом в обнимку два зайца, {{большие зайцы, пушистые, и в лапке у них
у каждого светится месячный луч, как рублёвая свечка}}.
Горит всё и переливается светом от этих месячных свеч, зноится в мелких
усиках травки, и по этой травке кланяются друг дружке головками первые
весенние цветы, звенят чуть уловимым звоном в золотые свои колокольцы самые
ранние цветы -- куриная слепота и чуть мерцают маленькими фонариками
раздуванчики.
А вокруг пенька-а!.. Словно на базаре игрушки...
Зайцев этих, поменьше, побольше, сотни полторы будет!..
Вставши на задние лапки во весь свой заячий рост и выпялив длинные уши,
полукругом ведут они хоровод и по-заячьи тихо поют: видно, на пенушке сидит
зайцам всем заяц и рядом с ним всем зайчихам зайчиха!..
У зайца прострелены оба ушка, у зайчихи одно -- видно, видалые зайцы, и
ушки у них завёрнуты в трубочки, как бы прошение с жалобой на Цыгана,
которое они давно приготовили и куда-то в свой час подадут...
Но... Цыгана и в лесу и в селе все боятся, а он никого.
* * * * *
"Какой зверок, а и тот свою церемонию имеет, -- любуется Пётр
Кирилыч, -- шугнуть али их?.."
Заложил Пётр Кирилыч два пальца в рот по-цыгански, набрал духу...
А зайцы, взявши за лапки зайчих, плывут и плывут в своём хороводе: ни
ночной совы они сейчас не боятся, ни зверя, -- сегодня у них заячий
праздник, самый весёлый праздник весны, и у зверей в этот день уговор друг
дружку не трогать!
Правда, и в этот день волк с лисой за лапу не здоровается, но в каждом
зверином сердце всякая жилка дрожит от истомы, и под шкурой такая пышет
жара, от которой и у барсука повисает на сторону дымный язык.
Плывут на высоких лапах зайчихи и зайцы, и еле различимо для человечьего
слуха за ними плывёт заячья хороводная -- зелёное море, и по этому морю всё
плывёт с заячьей песней: качаются звёзды на ветках, качается на мачтовой
сосне месяц, как золотой фонарь на корабле, и словно парус, надувший вовсю
скулы на буйном ветру, быстро обегает прогалинную опушку прозрачное облако.
"А пусть они..." -- вздохнул Пётр Кирилыч, заглядевшись, и так и не
свистнул, а повернул от прогалины, и скоро ему под ноги, бог весть откуда,
протянулась тропа.
Ни шороха нигде не прошелестит, ни сучок не скрипнет, только в одном
месте, когда Пётр Кирилыч сам оступился о какой-то торчок, над головой у
него сорвался с сосны большой глухарь, с сенную плетуху, должно быть
притоковавший её и дожидавшийся утра.
Долго после того по лесу полыхали могучие крылья и слышно было за
версту, как он в темноте где-то на Светлом усаживался на другое место.
Пётр Кирилыч прибавил шагу и скоро перепрыгнул канаву, которая с обеих
сторон окаймляет Боровую дорогу.
* * * * *
На дороге в лесу всегда человеку складнее...
Всё след человечий, -- куда он приведёт, это дело другое, но всё же по
нему куда-то придёшь... Может, даже туда, куда ещё сроду-родов и не хаживал
никто и куда каждый бы с великой радостью ушёл, если бы знал в далёкое
царство дорогу...
Идёт Пётр Кирилыч не спеша по дорожным рытвинам и тихонько напевает про
себя песенку:
Зелёная роща
На ветру шумела...
Хвалёная тёща
На пиру сидела.
Весёлая такая песенка, но не успел её Пётр Кирилыч допеть до конца: чуть
пройдя по дороге, он остановился на минуту, а потом перемахнул обратно
канаву и, притулившись к берёзе, стал дожидаться. Ковыляя в бока, катится по
дороге не разбери-бери что, то ли человек, то ли зверь, то ли тележное
колесо догоняет хозяина: засадил, может, кто в незадачный час всю телегу с
помолом на погнившем мосту, а сам побежал за подмогой!
-- Эй-эй! -- крикнул Пётр Кирилыч, когда катушок до него докатился и
Пётр Кирилыч хорошо разглядел согнувшуюся в три погибели старушонку,
побирушную сумку у ней на горбу и в руках кривоногую палку.
-- Ох-о-ох!.. Как ты меня, добрый человек, напугал, так вся в яму и
провалилась, -- говорит, разогнувшись, старушонка.
-- Откуль, бабушка, на ночь глядя? -- охрабрел Пётр Кирилыч.
-- От тётки к дяде, батюшка... от тётки к дяде... На мельнице, вишь,
была, стучалась-стучалась возле ворот... так и не достучалась... Должно,
спать полегли!..
-- А сама-то с коего места?.. Вроде как у нас таких сморчковых по всей
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг