расправивши хвост, похожий на лиру, на которой играл царь Давид до той поры,
когда ещё не умел слагать псалмов и поститься, на одном месте кружился
черныш и чувыкал.
"Чфу-жой!.. Чфу-жой!.." -- выговаривал черныш, а Пётр Кирилыч
подговаривал:
-- Свой!.. Свой!.. Болбонь себе... на доброе здоровье!
Потом черныш вдруг привскочил над землёй, расправил к земле крылья,
зачертил ими сердито и на всю округу заболбонил: "бфл-бул-бул-бул-бул",
словно из большой бутыли вода полилась, и за ним на многие версты
забормотала сквозь сон сырая весенная даль.
Заслушался Пётр Кирилыч птицу.
Только когда всё село потемнело и завернулось в туман, он осмотрелся
вокруг и увидел, что стоит на братнином огороде, где он в прошлом году с
Пронькой чучело ставил, чтоб пугало воробьев от гороха. Чучело широко
расставило балахонные руки, хочет в темноте поймать Петра Кирилыча, да,
видно, сослепа никак не поймает.
Тыркнул его ногой Пётр Кирилыч и перескочил через забор.
* * * * *
Заторопился Пётр Кирилыч, заспешил, словно боялся куда опоздать. За
небольшой луговиной, где полднюет сельское стадо, шли пустоши, за
пустошами -- Боровая дорога. Почему-то свернул на них Пётр Кирилыч, должно
быть, опять побоялся кого-нибудь встретить и навести на ненужные пересуды и
толки.
Редко бывает и в наши дни человечья нога на этом месте, не смотри что
стоит возле села... Спокон века растёт на нём чахлая ивушка небольшими
кустами, издали они словно в бабьих юбках, раздутых ветром по подолу:
болотный бредник!
Шумят эти кусты, словно бредят, никогда-то им нету покою!..
И словно на этот докучливый шум прибегли из леса похиленные набок убогие
ёлочки, с большими горбами на спине и с загнутыми в сторону ветра
вершинками, с ручками, расставленными далеко вперёд, ощупью, видно, идут по
болоту... но не найти им дороги назад к большому матёрому лесу, так и будут
всю жизнь расти в боковую ветку, с покорным поклоном суровому зимнему ветру,
завязивши в топкой земле корявые лапти, только и дожидаясь поры, когда их
подрубит под голень тупой топор бобылихи.
Оттого это место и прозывалось: Бобылья пустошь.
Бобыли из Чертухина рубили на ней безо всякой делёжки.
Только мало было охотников, рубили, что поближе к дороге, а подальше --
такие места: не вытянешь ноги... Кочки так и запихают в разные стороны.
Растут они в этом месте с сотворения мира и к нашей поре были по самый пуп
человеку.
Не любили мужики этого места!..
* * * * *
В эту-то пустошь и вломился Пётр Кирилыч, не захотевши идти по дороге.
Так и шумит со всех сторон на него прошлогодняя осока, словно грозится,
выставила она с коч колючие усы, и чудится Петру Кирилычу, что у каждой
кочки на осочной плеши сидит, завившись кольчиком, змея-медяница, и вместе с
осокой шипит на него, и тянет к нему жёлтое жало.
Почти на самой середине пустоши Пётр Кирилыч остановился и перевёл дух.
Ощупал он ногой высокую кочку, нет ли змеи, присел на неё и стал с лица
и шеи вытирать пот полою рубахи. Рукой подать, кажется, до матёрого леса, а
ещё идти -- конца-края не будет болоту, и кусты дальше грудятся и сбиваются
в кучи и словно кого подолами прикрывают -- распушились ветками книзу.
"Ну и место... чёртово тесто!.."
Только это Пётр Кирилыч сказал или подумал, как опять, как и тогда, под
окном у Ульяны, крепко кто-то сзади его обхватил, и не успел Пётр Кирилыч
назад обернуться и ахнуть, как почувствовал у себя на щеке знойную щёку и у
губ рот, тухлый, как куриный болтун.
-- Князь мой ненаглядный!.. Пётр мой Кирилыч!..
У Петра Кирилыча мураши по коже побежали.
"Тётка Ульяна?.. Откуда её?.."
Со всех сил рванулся Пётр Кирилыч в сторону и повалился меж коч. Видит
из-за кочки: Ульяна стоит как ни в чём не бывало и чуть заметно улыбается на
него...
-- Ты долго будешь... шутить, тётка Ульяна? -- тихо спросил Пётр
Кирилыч, приподнявшись с земли.
-- Окстись, Пётр Кирилыч, мне не до шуток... вот ведь где встретиться
довелось! Ну, да я-то и рада.
-- Зато мне радости мало.
-- Чтой-то, Пётр мой Кирилыч?.. С чего же?..
-- Эй, Ульяна, не будет добра!..
Пётр Кирилыч присел на кочку против Ульяны. Ульяна положила возле себя
на кочку беремя и к Петру Кирилычу подвинулась ближе.
-- От добра, Пётр мой Кирилыч, добра не ищут... Как уж там хочешь, а
своё я возьму... потому распалилась!..
-- У... погань!..
-- Не погань, Пётр мой Кирилыч, -- кабы лопать самому не пришлось! Лучше
меня ведь всё равно на всём свете никого не сыщешь!..
-- Это тебе, дуре, кажется с тюри!..
-- То-то и дело, что тюрю в глаза не вижу... Не гляди, что бобылка, -- я
такая стряпуха!..
-- Была бы курочка, сварит и дурочка!..
-- Вот уж не так, так не эдак... Ты вот из житной муки ситный спеки!..
-- Спечёшь оклякыш, поешь -- заплакашь!..
-- Да уж знаю: балакирь!.. Оттого и глаза на тебя повесила... Давай,
Пётр мой Кирилыч, решать дело по-хорошему!..
-- Я от хороштва, тётка Ульяна, не прочь... Отстань от мене, и только
делов: ты -- в гости, а я -- домой!..
-- Мой, Пётр мой Кирилыч, мой!.. Всю жизнь будешь есть один только
ситник... Знаешь, ситник кто ест?..
-- Нет уж, не знаю, а врать не хочу.
-- Ангелы божьи на небе да бары!
-- Ну и пускай их жрут на здоровье... Намажь ты себя мёдом, и то...
Ульяна... разве что... спьяна!
-- Подожди... подожди!
-- У-у... я, у-у-х!.. Проклятущая!..
Пётр Кирилыч схватил сушину и замахнулся ею на тётку Ульяну, хотел было
ударить с размаху, но Ульяна вскочила на вязанку с сучками, свистнула на
весь чертухинский лес, сучки в береме зашевелились, полез из беремя сперва
лошадиный хвост, потом задние ноги и круп, потом, словно темь, закурчавилась
вороная грива, и вмиг перед Петром Кирилычем взвилась на дыбы большая чёрная
лошадь с большим чёрным пушистым хвостом до щиколоток, и на хребте у неё, не
держась, уже сидел самый заправский гусар, в залихватской шапке с плюмажем,
с саблей на боку, каких Пётр Кирилыч видел у мирского попа на картинке.
-- Прощай, балакирь!.. Помни про ситник и тётку Ульяну!..
* * * * *
Заколыхалась осока перед Петром Кирилычем, и самого его понесло поверх
её колючих усов. Вот уже настороженно выстроился за пустошью лес, тёмный он
и торжественно-строгий, как столоверский поп с дарами в руках; на еловых
макушках чётко обозначились крестики, и над каждым крестом горит большая
звезда.
Пётр Кирилыч вытер пот полою рубахи и, перекрестившись, вошёл в тёмный,
пахнущий еловыми шишками ельник.
Глава пятая
КОРЧАЖНЫЙ ЗВОН
ТРИ ВЕНЦА
Вернее всего, ты не знаешь, что мужики в избе называют венцом?..
По всему, это прозвание пошло с того незапамятного срока, когда первый
мужик вздумал перебраться из землянки в избу, выбрал себе в лесу попрямее
сосну и начал её строгать и фуганить!
Венцом он назвал каждый ряд брёвен в домовой стене, или, по-нашему, в
срубе, хоть ли в лапу, хоть ли с углом!..
И так ему хорошо показалось в первой избе после пещеры, что и впрямь
иначе нельзя было сказать: мужик стал жить в сосновых венцах, стал хозяин,
рачитель и скопидом!
Воля, звёздный венец остались по-прежнему дереву, зверю и птице!..
* * * * *
Неспроста Спиридон Емельяныч выговорил у барина условие, чтобы тот
поднял ему мельничную избу ещё на три венца.
Спиридон был такой человек -- ни одного слова у него зазря не проходило:
сказал -- отрубил!.. Значит, и надо!..
Надо было Спиридону ухоронить от попов свою веру.
Может, потому только и поменял Спиридон Емельяныч барину медведицу (али
двух медвежат, бог его знает!) и дал книгу в придачу: дело было совсем не в
мельнице, а в этих самых венцах!
Подызбица нужна была Спиридону хорошая да такая, чтобы не было никому
заметно. В деревне лишний ряд брёвен в избу положишь, и уже разговор!
В подызбицу, известно, мужики убирают картошку, чтоб её в зиму не портил
мороз. Спиридон же придумал туда своего бога запрятать... самому обедню
служить и попить... потому мужиков ни на одной иконе в святых не найдёшь,
мужики все в ад пойдут, для того и лапти носят, а... Спиридону в ад не...
хотелось!..
Кому же святым не хочется быть?..
С крайку, да в райку!
Обзавёлся тайно Спиридон Емельяныч всей поповской срядой ещё гораздо
зараньше, да не приходилось ему ею пользоваться.
А тут с этими медведями как раз устроилось всё как нельзя лучше.
Вскорости, как был барин у Спиридона, Спиридон переехал на мельницу.
Мельница была благоустроена, на полном ходу, всё в полной точности, только
сам дела не порть, канители с ней в эту пору большой не было, один только
бачуринский помол, потому Спиридон с первого же дня, благо чужого глаза нет,
принялся за молельню.
* * * * *
Выстругал он в подполе почище сосновые доски, потолок, то есть по исподу
домовый пол, обил свежим тёсом, в оконца, куда кот головы не просунет,
вставил синие стёкла и завесил их тёмной дерюжкой, а икон этих навешал
разных на стены: курочке клюнуть негде! Большие и маленькие, в окладах
серебряных и золотых, и так которые голенькие, без ничего -- одна доска и на
доске лик. Накопил их Спиридон за торговлю дёгтем и маслом такую уйму -- в
два сундука еле влезли.
-- Ишь, у Спиридона добрища-то што! -- говорили гусёнцы, провожая
Спиридона глазами до самых ворот, когда он перебирался на мельницу жить. --
Сундуки-то какие знатные: телега войдёт!..
Зато, бывало, как едет с развоза, так уж непременно что-нибудь такое
везёт. Всё искал: не попадётся ли где такая икона, на коей был бы изображён
святой мужик Иван в полном его нескладном виде, в армяке и в офтоках, с
вожжами в руках, и перед ним в похиленной набок сохе достаёт головой землю
сивая лошадь, и у лошади на стороны ветер гриву раздул...
Все святые были у Спиридона, какому хочешь, тому и помолись... Не было
только одного, но сколько его Спиридон ни искал -- не нашёл!
* * * * *
Всё же Спиридон Емельяныч, видимо, этой меной был очень доволен. С
помольцами стал ласков и разговорчив, отпустит иной раз такую дулю, что
другому ещё и не выдумать да и постесняется, прибаутошник такой стал, глаза,
значит, замазывал...
Мужики дивились такой перемене:
-- Спиридон-то... совсем другой человек: говорит! Что значит!..
Мужики при этом подмигивали, как будто и в самом деле знали настоящую
причину такой перемены.
Попил так Спиридон немалое время. Подросли девки, с мельницей сжился
Спиридон, как с хорошей женой, и почти никуда с неё не отлучался... разве
что по грибы, да и то недалеко!..
Да и грибы-то под носом росли...
На чердаке потом даже пристроил корчагу -- большая такая осталась после
Устиньи, угли она в неё из печки катала, -- привесил её в самом верху на
стропиле, в корчаге замест языка болталась мутовка и от мутовки верёвка.
Спиридон в большие праздники, когда никого не случалось на мельнице и в
колесе примолкала вода, в эту корчагу... звонил. Неважный был звон, но
казался он Спиридон Емельянычу слаще всех голосов на земле: ни в одном
монастыре он не слышал такого густого, как бы из самой утробы земной идущего
звука. Урчит на весь чердак большая корчага, отдаётся в каждом уголке
дубовая мутовка, звонит-звонит Спиридон и под собой земли не слышит!
Словно уж и крыши нет для него, над головой седьмое небо висит, с неба
Христос ножки свесил, улыбается Спиридону, около него стоит в синем плате
мать-богородица, держит его за ручку, будто боится, чтобы сынок не упал;
кружатся у сыновних ног ласточки стаями, режут вкось и вкривь мимо быстрые
стрижи, горят ниже монастырские и скитские кресты... Весь мир перед
Спиридоном как на ладонке, всё, что видел за свои скитанья по белому свету,
где когда побывал, где что прознал, вдруг воскресает перед глазами и
сходится к нему в одно место: и скиты, и монастыри, синие моря и белые горы,
и даже сама гора Афон теперь будто сошла с места и встала посреди
чертухинского леса, как крепкую грудь, напружив над ним висячий обрыв, с
которого некогда Спиридон Емельяныч тайком богу молился.
Весь мир для Спиридона обращался в радостный клир... поутру риза...
заря... ввечеру заря... риза!..
Хороша была риза у Спиридона -- вся в узорах, в райских цветах, -- целый
возок с дёгтем и маслом Спиридон в своё время на эту ризу ухлопал!..
Спуталось всё в душе Спиридона, и, если б кто в такую минуту застал его
на чердаке с верёвкой в руке от корчаги, легко могло бы случиться, что
такого дозорщика Спиридон на ней... удавил или зашиб бы мутовкой: страшился
Спиридон потерять своё счастье!
* * * * *
Но снова помрачнел Спиридон, и ещё суровее сошлись у него над носом
пушистые, как волчьи хвосты, брови, когда созрели девки и к Феколке стали
гурьбой свататься женихи.
Потому и тянул Спиридон с выгодным ему сватовством Авдотьина сына Митрия
Семёныча: боялся старик, как бы помимо него с дочерьми кто-нибудь ещё не
пронюхал, куда Спиридон Емельяныч на зиму убирает картошку.
Ты наденешь ризу, а попы те напялят арестантский халат!
Но с Митрием Семёнычем обтакалось.
Жалко было Спиридону расставаться с Феколкой, больно было хорошо на неё
смотреть, когда она подходила в конце обедни к кресту, в голубом своём
сарафане, с колокольчиками по подолу, светло у Феколки светились на
Спиридона глаза, самому ему от этих Феколкиных глаз становилось в глазах
светлее, но нечего делать: не в прок девок копить! Не огурцы!..
Самое же главное: человек как-никак свойский, по старому всё же закону,
хотя не совсем, а с другой стороны, по деревне ещё не устроен, живёт пока на
чужине и потому на глазах много болтаться не будет. По дому же и по мельнице
хватит и Маши. Тяжёлую работу справлял всю сам Спиридон: лих был человек на
работу, другому с каким делом надо бы день провозиться, а ему и упряжки
много.
* * * * *
В этой самой подызбице и помолился Спиридон Емельяныч последний раз
перед дорогой с Феклушей, когда она разбудила его поутру.
Сам он вставать, видимо, и не думал: спал как опоенный!
Феклуша долго сперва не решалась тревожить отца: первый случай, что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг