в руке за мостовые перила и ведёрком в Дубне черпает им свежую воду.
Феклуша схватилась за голую грудь и вскочила на ноги, кой-как натянула
на себя станушку, и, когда нагнулась поднять с земли сарафан, из-под
станушки на жёлтый побережный песок упала еловая шишка, повыше колен
осталась смола и на смоле розоватые её шелушинки, как первая девичья кровь.
Покраснела Феклуша, вспомнивши сон, накинула поскорей сарафан и,
подобравши в обе руки подол, побежала к воротам.
* * * * *
По мельничному двору расстановисто ходили белые кахетинские куры, возле
телеги с оглоблями, завязанными кверху на чересседельник, кружился на одном
месте чёрный с отливом индюк, распустив с носа бахромистую розовую кисть и
надувшись перед телегой каждым пером: на телеге, пощипывая перья, индюшка
равнодушно расставила лопаточкой хвост, а из небольшого окна, в которое
домовой на улицу ходит, корова Доёнка вытянула вниз рыжую голову с белым
яблоком по средине рогов и большим языком достаёт у стены молодую крапиву.
По всему было видно, что ни Спиридон Емельяныч, ни Маша ещё не вставали.
Феклуша не торопясь пошла на крыльцо. Дверь была так же чуть приоткрыта,
как оставила она вчера её за собой, потому что думала скоро вернуться.
Заглянула Феклуша за дверь, и почему-то для себя непонятно она
почувствовала большую радость, что никто не заметил, как вернулась домой, и
вчерашняя встреча с отцом на плотине, и разговор с ним, чудной и непохожий
на всегдашние их разговоры, теперь Феклуше кажутся сном, про который, не дай
бог, если узнает Спиридон Емельяныч.
С крыльца Феклуша обернулась и на минуту осталась в двери, держась за
широкую скобку: с крыльца видно далеко Дубну, и она кажется теперь Феклуше
ещё синей и роднее; в том самом месте, где вчера она искупалась, на жёлтом
песке лежал её кумачовый платок, а вкруг него бегали кулички-песочники.
Виляя хвостами и поминутно кланяясь друг дружке головками, будто поздравляя
с чем-то друг друга, тихо посвистывали они в свои тонкие камышовые дудочки,
по голосу схожие с теми, какие делают у нас чертухинские подпаски по весне
из рябины. Далеко-далеко, где поворачивает Дубна на Гусёнки, низко над нею
нагнулся русоголовый месяц, глаза у него закрыты, губы словно что шепчут
сквозь утренний сон, и облако под ним похоже на белого коня с пенною гривой,
какого видела Феклуша во сне.
"{{Надо Маше сказать... не снимет ли вода с неё худобу!}}" -- подумала
Феклуша и, улыбнувшись молодой и счастливой улыбкой, скрылась за дверью.
ТЮРЯ
Не знаю, как вы, а я большой лихвы в красном слове не вижу.
Что из того, что Пётр Кирилыч к тому, что и в самом деле с ним, как
потом увидим, случилось, немного, может, прибавил, потому что едва ли...
едва ль кто поверит рассказу про этих самых русых девок с Дубны и даже в
самом лешем Антютике усумнится и заподозреет, что это просто перерядился
хитрый мельник Спиридон Емельяныч, чтобы половчее да позанятней сбыть с рук
залежалый товар -- свою Непромыху, от которой по невзрачности её у парней
садилась вереда на глаза.
Теперь проверить всё это трудно... Может, и так, а может, и этак --
ревизию тут не наведёшь, а рассказать всё как было, немного привравши, --
невеликий грех: не человека убить!..
Поди сейчас на Дубну, и просиди хоть ради проверки подряд десять ночей,
и пропяль все глаза как дурак -- всё равно ничего не увидишь!
Теперь уж и мельницы нет, и плотины после неё не осталось, от большого
леса на берегу торчат только пни да коряги, и сам Боровой Плёс теперь похож
на большой и нескладный мешок с прорехой в том месте, где раньше с запруды
вода выгибала крутую лебединую шею.
Только, должно быть от подводного терема, в котором некогда жила
дубенская царевна Дубравна, из воды большие сваи торчат. Али, может, и от
плотины, хотя вернее, что и не так, потому что лес в воде под песком больно
взводист, чист да кругол, таких брёвен и в старое время валить на запруду
было бы жалко!..
Ну да много спорить не стоит!..
От плотины так от плотины; теперь всё равно этих самых русых девок не
встретишь, ихнее время прошло, как пройдёт, видно, и наше, а если и услышишь
где-нибудь в стороне версты за две кукушку, так не вздумай за нею считать:
наврёт, непременно наврёт, ты за нею со счёту собьёшься, а тебя, может, как
раз где-нибудь по дороге домой и прикокошат!..
Нынче все сроки человечьему житью стали другие, можно сказать, самые
неопределённые, {{и когда тебе придёт карачун}}, и кукушка того даже не
знает.
Может, так лучше!..
Так вот с Петром Кирилычем дальше что было: рассказывал всё это он сам,
а потому остаётся только поверить, потому что проверить нельзя.
Только бы вот ещё, грехом, чего не прибавить!..
* * * * *
Протосковал весь этот день Пётр Кирилыч страсть как!..
До самого вечера пролежал он на полатях закрывши глаза. Кругом ни на что
глаза не глядят, грязно в избе и неприветливо, как в пустом амбаре. Хоть и
не была Мавра грязнухой, но до всего, видно, руки не доходили...
Каждый день уходит она после печки на огороды, ребятня вся с собой,
маленький в корзинке под куст, чтоб не бегать каждый час к нему с грудью. А
тут на солнышке разоспится, и не разбудить!..
Мавре же только это и нужно: рассада от такого тепла может завиться,
надо спешить хоть как-нибудь перевалить землю на испод и оббить её сбоку
лопатой, чтоб люди не осуждали: "Ишь, дескать, Мавра волохон каких
напахтала!"
Аким с утра уходил с большой ковригой в кармане и возвращался только к
сутеми: взял он подряд у отца Миколая всё перепахать и посеять.
Своя пашня в лес не убежит, и руки на неё дармовые!..
* * * * *
Когда все из дому ушли, Пётр Кирилыч слез с полатей, пошнырял немного в
залавке: ничего такого, ни яблочника, ни просяничка, одни только засохлые
корки, скопленные Маврой корове.
Только кринки стоят все с верхом, по сметанным снимкам морщинки идут,
как на первом ледку по ранней зиме. Отпить -- будет заметно, один разговор
опять заведёшь.
"Маленький, что ли? Побойся-ка бога! -- вспомнил Пётр Кирилыч, как его
недавно Мавра оговорила. -- Ребятишкам мало хватает! Поп-валтрёп, а любит
скоп!.."
Потому Пётр Кирилыч до молока и не доченулся, а отломил большой ломоть
свежей краюхи, густо посолил его, помазал куриным перушком из масленки и с
матицы, где висит вязанками над печкою лук, выдрал крайнюю луковицу -- лук,
как и мужик, любит тепло, в холоду от него такого вкусу не будет!..
Эх, да известна наша мужичья еда!
В обед -- тюря, а на ужин -- мурцовка!
Едал?..
Ну, если не знаешь, что это такое за тюря с мурцовкой, так объяснить,
пожалуй, и трудно... то есть чем отличается мурцовка от тюри... Это то же на
то же!..
Тюря -- хлеб, крошеный лук, квас вожжой и конопляное масло.
Мурцовка -- тот же хлеб и тоже лук, только с водой и без масла.
Варят, правда, и у нас, по пословице, с вершковым наваром серые щи,
жарят на сале картошку, инда плавает в нём, как корабли по заливу, томят с
кишечными шкварками кашу... но это бывает не круглый год, а больше, почитай,
в каждом дому только по осени, когда по первому снежку пастухи наладят домой
и перед домом половину стада на дворах перережут.
В такую пору мужик ходит как именинник, без довольной улыбки мимо бычка
не пройдёт, по загривку потреплет, по хребту проведёт и пощупает у него под
пахами: дескать, жирён ты, бычок, али так себе, незадашник?.. Скотина
радуется, когда на ножик идёт!
К весне же мясо у мужика только во рту!..
* * * * *
Хорошо знал Пётр Кирилыч братнин достаток; долго он вертел, лёжа на
полатях, хлебный ломоть, словно хорошенько хотел приноровиться, с какого
боку ловчее его укусить, а потом почему-то вздохнул и забрал на белые зубы
за обе щёки, съел враз добрую половину и, не доевши, с ломотухой в руках --
хлеб в сон клонит, как и вода, -- скоро заснул.
Приснилось Петру Кирилычу, что сидит он на берегу дубенского плёса, как
барин, против него Боровая мельница, и мельницу эту будто получил Пётр
Кирилыч за дубенской девкой в приданое. Через плотину льётся то ли вода,
покрытая белою пеной, то ли молоко парное, с такими пузыриками, каким бывает
оно перед погодой, и от этих пузыриков во рту даже немного шипит.
Будто сидит Пётр Кирилыч у этого молока и макает в нём большим куском
белого ситника, и в ситнике этом на мякоти выпеклись ямки, и ямки похожи
очень на те, какие он видел вчера у Феклуши на круглых и розовых щёках...
Привиделись они ему потом, когда она сбросила с себя сарафан и станушку, по
всему её созревшему телу, белому и пышному, как хорошо подошедший и в удачу
спечённый кулич.
Проспал так Пётр Кирилыч до самого вечера.
* * * * *
К вечеру, когда Мавра вернулась с ребятнёй с огородов и тут же уложила
ребятишек в постель, Пётр Кирилыч раскрыл отяжелевшие за денной сон глаза и
не сразу понял, как же это вдруг -- Мавра...
Мавра же перетирала потималкой ложки, и перед ней на столе были
рассыпаны прозрачные перья с луковичной головки.
Долго глядел Пётр Кирилыч на них, в животе словно кто за сон дыру
провернул. Видно, человек во сне и ситником сыт не бывает.
Пронька, старший сынишка, сидел за столом и глядел в чашку с мурцовкой,
как большой. Потом возвратился к сутеми с поповой десятины Аким.
Не скоро Аким рассупонил чуни в углу, сполоснул руки над лоханкой, и,
когда крестился на образ, Пётр Кирилыч хорошо разглядел -- Аким немного, как
от тихого ветру, шатался...
-- Насилу, видно, бедный устал! -- укоризненно сказала Мавра, тоже
заметившая это лёгкое пошатывание Акима и его осунувшееся за день лицо. -- А
Петра вон на полатях блохи никак не разбудят. Храпит и храпит!..
А Пётр Кирилыч и вправду храпел, глаза отводил.
-- Не трожь, спит! -- сказал Аким и сел к столу за мурцовку.
* * * * *
И не заметил никто из домашних, как слез Пётр Кирилыч с полатей и вышел
на улицу.
Только когда стали укладываться спать, хватились, что Петра Кирилыча
нет.
-- Вот ты говори, как провалился! -- сказала Мавра, сложивши руки на
животе. -- Видно, опять под мост ушёл!..
-- Ты бы, Мавра, немного... того... язык прикусила... а то, видно, ему
как нож возле глотки: как-никак всё же брат!
-- Ну-к что ж!..
-- Вот женится... тогда дело другое!..
-- Да на ком?.. Покажи пальчиком... Полно рассусоливать зря: женится,
женится! А кто за такого пойдёт?.. Верея с изгороди да и та надумается.
-- Шут с тобой. Мавра, тебя не переговоришь... Только видишь -- на нём
лица нету.
-- А уж у тебя больно кругло!.. Вот кругло-то! Кругол, как поднос, один
только нос!..
-- Работа, Мавра... работёнка!..
-- То-то и я-то про то же про самое! -- тихо и боязливо говорит Мавра,
показывая Акиму на спящих на полу вповалку детей.
-- Знаю, Мавра... Вижу не хуже другого... Как-нибудь...
-- Задерёшь вот каряжки, что с ними мне делать?..
Аким ничего ей не ответил, повернулся к стене и тут же захрапел.
* * * * *
Мавра ткнулась было в передник, поплакала по бабьей привычке, потом
поглядела на прожелтевшие офтоки Акима, из которых, как палки из осохлого
горошника, смотрели Акимовы ноги, махнула рукой и стала стелить себе на полу
рядом.
"Хоть всё плачь! Слеза лица не умоет!"
Легла она на пол, положила под голову руки и тоже заснула.
Изба потонула в зелёном свету от луны, бьёт он в окно и сыпет зайчиков
по стенам, отражаясь на медном брюхе стоящего в углу самовара.
За печкой чуть чиликнет сверчок, всё тонет в захлипистом храпе... Трудно
было бы спать мужику после тяжёлой работы, если бы не дана была ему свыше
эта богатырская поводка храпеть! Вся нечистая сила мужичьего храпу боится
больше, чем какого креста, крест сумеет всякий на лоб положить, кто и знать
не знает и знать-то не хочет, на чём мужицкий хлеб растёт.
Растёт он у него на спине.
Зато по ночам вся нечисть и воет в печной трубе, и потому-то ни одна
баба на ночь незакрытой печь не оставит... Пусть чёрная сила треплет на
крыше солому, стучит по застрехе крылом -- на мужицкую душу повешен
семифунтовый замок, и в неё уже не пролезешь...
Один только бес -- навной кусает баб по ночам.
От его зубов остаются у них на грудях синие метки.
А бывает это к несчастью...
* * * * *
Сладко спят Мавра с Акимом, крепко спят Акимовы дети... только в углу,
где стоит лунный лучок, притулился маленький бесик и чистит себе тонкие
лапки... Очажный бес, бес-домосед, на улицу он никогда не выходит, а если
случится пожар, так сгорает вместе с избой. Живёт он под печкой, где ухваты
и клюшки, и похож на ухват, а потому и попадается часто хозяйке под руку
вместо ухвата...
Схватит этого беса хозяйка за хвост и не заметит, а он в человечьих
руках от испуга разинет рот до ушей, как у ухвата развилки, подхватит
хозяйка этими развилками горшок с кашей или со щами чугун и не успеет до
огня в печку донесть, как бес немного в бок потулится, потом от жары сильней
шевельнётся, хозяйка дёрнет беса за деревянный хвост, думая что поправляет
за ручку ухват, а в это-то время замечется красными крыльями огонь по опечью
и потянет далеко в трубу тонко выгнутую красную исчерна шею, обвитую паром,
горшок выскочит из бесьих зубов, а хозяйка на всю избу чертыхнёт.
В этот день будет драка наверно и на обед за столом разрядится в
луковичные перушки тюря, а на ужин в том же наряде -- мурцовка!..
Недаром мужики говорят, что еду эту выдумал бес, чтобы мужик меньше
верил в оспода-бога, а сон... считал спокон веку вкуснее белого ситника,
потому что ест ситник и по сие время только во сне...
БОБЫЛЬЯ ПУСТОШЬ
Прошёл Пётр Кирилыч задами, боялся, чтоб кто-нибудь не увидел да перед
дорогой не сглазил, дошёл до сельской изгороди по огородам и долго простоял
около неё. Прислонился Пётр Кирилыч к изгородной верейке и низко на поворину
опустил голову: куда теперь идти и за что теперь приниматься после того, что
с ним приключилось?
"Небесная царица, что со мною творится?.."
Вспомнил Пётр Кирилыч последний Антютиков наказ постеречь на Дубне.
Авось на удачу опять выйдет купаться... тут тогда... Самое главное -- в
рот ворон не ловить!..
Было всё вокруг Петра Кирилыча по-вечернему тихо, с Дубны, покачиваясь и
клубясь, нехотя на тихом ветру опять плыли завёрнутые с головою туманы, и за
чертухинским лесом на Красном лежала низко заря, как кумачовый платок на
голове у Феклуши.
Всё притихло и затаилось, словно спряталось с глаз. Должно быть, к утру
ударит последний холодок на сорокового мученика. Только невдалеке на поляне,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг