На берегу зарастающего камышом пруда, увязнув в земле почти по самые
окна, стояла перекошенная избенка с провалившейся возле печной трубы крышей.
Десять лет назад домик этот еще был обитаем, жила здесь тихая богобоязненная
Маша Захарова. Годы ее никто не считал, но все знали, что девкой служила она
в доме Глеба Максимилиановича Кржижановского. Старушка мало что помнила из
того времени, но любила рассказывать, как жена политического деятеля ласково
именовала видного мужа своего "Глибасенькой".
После случившейся перестройки Маша Захарова стала сильно хворать. А
однажды слегла - и уже не поднялась. Приехавшие родственники вывезли ее из
деревни и устроили в какую-то богадельню. Где сейчас Маша, жива ли - об этом
в Оленине не знал никто.
Дом же верно стоял, будто ждал возвращения хозяйки.
Именно к нему и направился Федор Иванович после разговора с Тамарой. В
правой руке он держал веник-голик, в левой - кусок белого хлеба, смоченного
в козьем молоке.
Замка на входной двери не было. Сквозь вбитую в косяк скобу и дверную
ручку была продета ржавая цепь. Двойной железный узел не сразу поддался
усилиям Федора Ивановича. Еще больше времени потребовалось, чтобы сдвинуть
вросшую в землю дверь.
Боком, пачкая одежду о гнилое закисшее дерево, протиснулся Федор
Иванович в узкую щель. Крохотная прихожая встретила его тяжелым запахом
нежилого. Сквозь запыленную, облепленную паутиной полоску стекла едва
пробивался дневной свет. На узком столе стояла замызганная керосинка, рядом
лежала перевернутая чугунная сковорода.
Федор Иванович тяжело вздохнул, чувствуя, как к горлу поднимается
горький ком.
Он хорошо помнил хозяйку. Сам порой на этой керосинке кипятил чайник.
Ел яичницу из этой сковороды. И слушал неспешные рассказы одинокой Маши
Захаровой, тихой старушки, повидавшей в нескладной своей жизни такие виды,
что не каждый мужик смог бы вынести.
Дверь, ведущая в дом, подалась неожиданно легко - даже не скрипнула.
Федор Иванович пригнулся, осторожно перешагнул высокий порог и тут же встал,
не решаясь проходить дальше. Он боялся наследить в комнате, умом понимая,
однако, что ничего страшного в том не будет. Хозяйке давно безразлично, кто
ходит по ее дому, не будет она ни ворчать, ни ругаться, и никто потом не
наклонится, чтобы смыть грязные следы с пола...
Вот это-то и смущало Федора Ивановича. То обстоятельство, что следы его
сапог останутся здесь на долгие годы, если даже не десятилетия, странным
образом пугало его. Да и вся ситуация была ему неприятна: в этом доме он
чувствовал себя подобно мальчишке, оказавшемся вечером на кладбище.
Было тихо, мертво и сумрачно.
Сбитый половик лежал точно так, как и десять лет назад. На обитом
клеенкой столе покоилась кружка: когда-то в ней остался чай, потом он
заплесневел, высох, превратился в бурую пыль.
Мутное зеркало в тяжелой раме смотрело на дверь.
На спинке стула висел завязанный узлом платок.
На засыпанном мухами подоконнике остались очки с толстыми стеклами и
дужками, обмотанными изолентой.
Огромный комод, мечта каждой хозяйки, хранил в деревянной утробе никому
не нужные письма и фотографии.
Вставшие ходики опустили гирю-шишку до самого пола.
Гобелен с тремя богатырями...
Наполовину оборванный календарь-численник...
Хмурые иконы за черной лампадкой...
Федор Иванович еще раз вздохнул, шмыгнул носом и сделал маленький шажок
вперед. Опустившись на корточки, он положил перед собой веник, сунул в
прутья размокший хлеб, закрыл глаза и жалобно, пугаясь своего голоса,
затянул:
- Батюшко, хозяюшко, пойдем со мной. Залезай на веник, отведай
угощения, отнесу тебя ко мне жить...
Он не знал, долго ли надо уговаривать домового, а потому изобретенный
бабкой Тамарой заговор повторил раз десять. Затем выждал несколько минут,
напряженно вслушиваясь к глухую тишину пустого дома, и открыл глаза.
Ничего не изменилось.
Голик лежал, как и прежде.
Разве только...
Федор Иванович помотал головой.
Нет же... Не может быть...
Он обеими руками осторожно поднял веник, прижал его к груди, словно
ребенка и, пятясь, покинул комнату.
Ему казалось, что голик стал заметно тяжелей.
И он пытался уверить себя, что это ему просто чудится.
Как и хлебные крошки возле его ног.
Как и дорожка едва заметных следов, идущих от печи к половику.
"Померещилось", - проговаривал про себя Федор Иванович, выбегая на
улицу. Ему не хватало воздуха, он пучил глаза и задыхался.
- Померещилось, - убеждал он потом Тамару и соседа Геннадия.
- Померещилось, - говорил он Жуку и дрожащей ладонью гладил пса по
жесткому загривку.
* * *
С мая месяца Жук находился на привязи. Федор Иванович сколотил ему
конуру за крыльцом, набил в нее соломы, приделал сбоку консервную банку для
воды; вдоль стены до самого забора протянул стальную проволоку.
Металлическое кольцо с привязанным поводком легко по ней скользило, и у пса
было куда больше свободы, чем у прочих цепных псов. Но Жук этого не понимал
и не ценил. Первые несколько дней он ожесточенно рвался с привязи - должно
быть, поводок и ошейник напоминали ему страшное время, проведенное в лесу.
Потом пес несколько присмирел. Но Федор Иванович чувствовал, что Жук стал
относиться к нему с некоторой недоуменной обидой.
Федор Иванович чувствовал свою вину, и потому рядом с конурой он из
двух чурбаков и доски соорудил скамейку. Значительную часть времени он
теперь проводил здесь. Сидел, обув подшитые резиной валенки, дымил
пожеванной сигаркой, занимался корзинным делом и неспешно беседовал с
кобелем:
- Через два дня Володька приедет, а у нас ничем ничего. Надо бы еще
хоть пяток лукошек сделать - считай, лишних десять рублей, а то и
пятнадцать... Дуешься, чай, все еще? А ты не дуйся. Собака в дому жить не
должна. Это тебе не квартира, сам понимаешь. А что раньше-то дома держал?
Дык, больной ты был. Да и зима была, вспомни-ка. А вот теперь - благодать. И
погода хороша, да и ты вона как окреп, залоснился... Побаловать тебя, что
ли? Ишь, замахал хвостом. Все понимаешь! - Федор Иванович подмигивал немому
четырехлапому собеседнику, грозил ему пальцем. - Ладно, ладно, закажу
Володьке, пусть в следующий раз привезет этот... как его?.. Педи Гри. От
ведь название придумали, черти!..
Иногда Федор Иванович брал Жука с собой в лес. Через деревню он вел пса
на поводке, отвязывал только за околицей. Соседи теперь побаивались кобеля,
ворчали, советовали Федору от него избавиться.
- Не дай Бог, притащит еще чего похуже. Без милиции не обойдется.
Сядешь ведь!
- Нет такой статьи, чтоб за домового садиться, - сердился Федор. И сам
дивился чудному разговору. Виданное ли дело, из-за какой-то сказочной
нечисти с соседями ругаться!
Оказавшийся на воле Жук словно дурел. Носился по полям с восторженным
лаем, валялся в траве, гонялся за птицами, азартно мышковал. Федор Иванович
смотрел на проказы кобеля с широкой улыбкой, науськивал лохматого спутника
на кусты, и громко смеялся над его недоумением.
Жизнь наладилась - новый ли домовой, принесенный на венике, был тому
причиной, или просто сама собой кончилась полоса неудач - неясно. Тем не
менее, подновленный дом больше не рушился, посуда не билась, не лопались
стекла, а работалось споро и ладно.
- Ты думаешь, я тут корзинки плету? - обращался к кобелю Федор
Иванович. - Нет, брат. Это я себе гроб делаю. Женка-то моя, Анна Васильевна,
знаешь ли где лежит? За сто километров отсюда. В городе. Нехорошо это, что
она там, я вот тут, но что уж поделать. Вот помру, и, коли денег хватит,
рядом с ней лягу. Тут-то у нас что, тут все просто: помер ты, в гроб из пяти
досок тебя положили, закопали, крест поставили. А там нет, там всякому
человеку денежка нужна. За место, за памятник, за работу... По-божески лечь
хочу. Наш-то погост былинником да крапивой весь порос, никому до него дела
нет. Через двадцать лет от него, чай, и следа никакого не останется. А там,
в городе, не так. Там люди специальные к кладбищу приставлены, они за
могилками следят, дорожки чистят...
Пес, заслушавшись, зевал. Сворачивался калачом, щелкал в шерсти зубами,
теребил задней лапой вислое ухо.
Федор Иванович умолкал, улыбался грустно и откладывал в сторону
очередное свое изделие.
* * *
С привязи Жук сорвался ночью. И, одурев от свободы, пропал на три дня.
Федор Иванович места себе не находил. При свете бродил по ближайшим
лесам, высвистывая кобеля, домой возвращался в сумерках, ночь не спал,
дремал едва-едва, приходя в себя от малейшего шума.
- А и к лучшему, что так вышло, - успокаивала его бабка Тамара. -
Теперь уж, чай, не вернется. Волки, поди, задрали.
Федор Иванович сердито цыкал на нее.
- Не каркай! Набегается - воротится, - говорил он. И сам себе не верил.
Но утром четвертого дня Федора Ивановича разбудило знакомое тихое
скуление. Разом очнувшись, он приподнялся на локте, глянул в сторону печи.
- Ах ты, черт! - вырвалось у него. - Вернулся! Пришел!
Жук, как ни в чем не бывало, лежал на своем обычном месте. Услышав
голос хозяина, кобель весело тявкнул и застучал по полу грязным хвостом.
- Как ты в дом-то пробрался? Со двора, что ли? Голодный, небось.
Набегался, нагулялся. Уж не в Коворчино-ли бегал к сучке какой? Эх, дело
молодое. Я в твои-то годы и сам за десять верст на танцы ходил...
Федор Иванович, натужно кашляя и бормоча что-то про бедовую молодость,
спустил ноги на пол, нащупал босыми ступнями потертые валенки, посидел чуть,
щипая себя за редкую бороденку.
И только потом заметил, что за снопом ивовых прутьев между печью и
диваном лежат рядком три жуткие тушки.
* * *
От кобеля нужно избавиться - так решила вся деревня. Сроку на это
отвели два дня.
- Да куда ж я его дену? - жалобно вопрошал Федор Иванович у явившихся
парламентеров.
- Отдай Володьке Топорову, - велела бабка Тамара.
- Да не возьмет он.
- Пусть отвезет куда подальше, и у дороги привяжет. Может, кто
подберет...
Жалко было Федору Ивановичу пса. До слез жалко, до надрыва в горле. Но
понимал он, что не стоит против соседей идти. Да и сам видел, что нельзя
такого пса в деревне держать. Вон, у бабки Комарихи утром из подтопка
горящую бумагу выдуло, да прямо на бересту и сухие поленья. Хорошо ведра
были воды полны, не дали пожару разойтись, только пол перед печью выгорел. А
у Ивана Орлова аккурат в обед самогонный аппарат взорвался. Пятнадцать лет
исправно работал - а тут вдруг лопнул, да так, что железный осколок в
потолок воткнулся.
Вот и ясно теперь, у кого побывал черный кобель, чей дом без хозяина
оставил.
Что тут говорить - у самого Федора нынче вдруг полка с посудой рухнула.
Три дома - три тушки. Все сходится.
- А если не можешь, давай я с Володькой поговорю, - чуть мягче
проговорила Тамара.
- Не надо. Я сам...
Долго думал Федор Иванович, что ему с Жуком делать. В лесу на верную
гибель оставлять не хотелось. Травить - тем более. Если просто отвезти куда
подальше, да выпустить... А ну как найдет дорогу назад?
- Был бы ты котом, - выговаривал Федор Иванович присмиревшему Жуку, -
отвез бы я тебя на ферму. Там и молоко, и мыши. Прожил бы как-нибудь.
Пес смиренно смотрел на хозяина, шевелил бугорками над умными глазами,
тихо улыбался зубастой пастью.
А может, все же, оставить его? - смятенно думал Федор Иванович. -
Спрятать, пока все не успокоится. Потом сказать, что вернулся он...
Нет, нельзя.
Шила в мешке не утаишь.
А ну как подкинет кто отравленный кусок? Илюха Самойлов может.
Отчаянный.
Или капканов кто понаставит?
Не будет тут кобелю житья.
Надо с ним что-то делать...
* * *
Володька Топоров приехал в понедельник, запятил побитую Ниву к самому
крыльцу.
- Не ждешь, что ли? - крикнул из кабины, отрывисто сигналя.
- Жду, - выглянув из окна, крикнул в ответ Федор Иванович. - Как же...
Они оба вышли на улицу, пожали друг другу руки. Работы было немного -
они быстро перетаскали из дома все корзины, загрузили их в прицеп.
Бестолковые цветочные вазы, раскрашенные чернилами, Володька устроил на
заднем сиденье. Шкатулки и сундучки разместил в багажнике.
Федор Иванович помогал ему, а сам все никак не мог решить, стоит ли
заводить разговор о судьбе привязанного в доме Жука.
- Что-то ты, дядя Федор, невеселый сегодня. - Володька достал
кошелек. - Случилось чего?
- Да так, - пожал плечами Федор Иванович.
- Чего? Говори. Может, помогу.
- А! - Федор Иванович махнул рукой. - Умывальник сегодня разбился. И
крыльцо вон опять гнить начало. Прямо напасть какая.
- Понятное дело. Старый уж дом-то.
- Старый, не старый... - Федор Иванович вздохнул, оглянулся на окна
Тамариной избы. И, решившись, затараторил:
- Ты бы, Володька, взял бы у меня, что ли, пса. Не нужен он мне, в
тягость. А у тебя при деле бы был. Дом бы сторожил.
- Не, не выйдет. У меня жена собак боится. Да и я их не люблю.
- А зря, зря. Хороший кобель, умный.
- Даже не уговаривай, дядя Федор. Без толку.
- Ну, может, знакомым кому отдашь?
- Да кому он нужен? Сам посуди - если человеку собака нужна, он лучше
щеночка возьмет. А тут - такой черт здоровый.
- Хоть куда бы его, а?
- На живодерню, разве что, - хмыкнул Володька. И испугался, увидев, как
перекосилось лицо Федора Ивановича. - Ты чего это? Пошутил я, пошутил. А ты
правда, что ли, избавиться от него хочешь?
- Не хочу. Надо.
- Как же это понимать?
- А лучше не спрашивай, - горько сказал Федор Иванович. - Увез бы ты
его, что ли, подальше куда-нибудь.
- Чего он натворил-то? - тихо спросил Володька.
Федор Иванович только рукой махнул.
- Увези, христом-богом прошу. Где-нибудь у дороги привяжи на виду.
Может, кто пожалеет, подберет.
- Ну... ладно... Не покусает он меня?
- Нет, он ласковый, - едва слышно сказал Федор Иванович и вдруг, резко
отвернувшись, дернул плечом.
- Ты чего это, дядя Федор?
- Увози нахрен! - зарычал старик.
- Ладно... Ладно... Но ты... Это... Не реви только...
Федор Иванович задергался, забулькал горлом, медленно опустился на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг