- Есть такой город, Сумгаит. Там батя твой нефть добывал из моря. Вот
он, видишь, - Сумгаит? А синее - Каспий... Жили мы там с твоей мамкой на
улице Восьмого Съезда Советов, дом двадцать два, квартира двенадцать.
Нормально жили, мирно. Папка хорошие деньги зашибал. Тока с черной мордой
ходил все время... И еще у тебя сестричка была, Надя. И мамка любила нас
всех: и тебя, и меня, и Надьку... Тебе тогда и годика еще не было.
Мальчик оживился, заблестели глаза:
- А они там живут сейчас, в Сумгаите, мама и сестричка, да? Давай к
ним поедем, папк. Или пусть они к нам. У нас хорошо, места много. Давай им
по телефону позвоним, чтоб приехали?
- Некуда больше звонить, - через силу, глухо проговорил мужчина. -
Вырастешь - может, расскажу тебе все. Как ебаные хачики... - он оборвал
себя на полуслове. - Иди в углу ляж, поспи, понял!
- Какие хачики?
- Не понял? - прорычал мужчина, сжимая кулак. - Повторять надо?
Насупившись, мальчик нехотя поплелся в дальний угол и свернулся
калачиком, натянув на голову пиджак.
- Спи! - приказал мужчина. - Я щас быстро в дом смотаюсь, потом назад.
А ружье смотри у меня - только тронь попробуй!
Несмотря на отчетливый запах мочи, пиджак пах еще чем-то необычным и
прекрасным, даже сказочным, совершенно нездешним. Аромат мягко кружил
голову и убаюкивал; нежная подкладка шелковисто ласкала лицо. Мальчик
закрыл глаза и живо представил себе, как маленькие и юркие, со светло-рыжей
шерстью и умными мордочками ебаные хачики шмыгают с ветки на ветку, то
исчезая, то снова появляясь среди густой, пронизанной солнцем листвы, а у
ствола дерева стоит красивая молодая женщина с золотистыми волосами и
глазами цвета свежей зелени, которая держит за руку маленькую девочку с
розовым бантом. Девочка бросает хачикам один за другим блестящие шарики
лесных орехов, а те ловят орехи на лету и смешно разгрызают, придерживая
передними крохотными лапками.
...Дождь почти иссяк; пробираясь сквозь сад, было уже трудно
определить, с неба ли валятся свинцово-крупные холодные капли, или с
намокших, обросших дрожащей влагой яблоневых ветвей. Мужчина подбежал к
крыльцу, запыхавшись и тяжело переводя дух, оглянулся по сторонам,
прислушался, скрипнул дверью и вошел в темный дом.
Не зажигая света, он пробрался в комнату, спотыкаясь о невидимые
угловатые предметы, больно ушиб бедро, охнул и ругнулся шепотом, словно
боясь кого-то разбудить; затем опустился на корточки, нашарил железное
кольцо, потянул на себя и отворил люк. Из подпола густо понесло теплой
сыростью. Мужчина спустил вниз обе ноги, нащупал ступеньку металлической
лестницы и шаг за шагом полез внутрь.
Ступив на утрамбованный земляной пол, он чиркнул спичкой и зажег
короткий свечной огарок, притулившийся среди пузатых банок прошлогодней
консервации. Красноватое зыбкое пламя, заметавшись на стекле, осветило
длинные полки, мешки со свежесобранной картошкой, бочку малосольных огурцов
и еще одну - поменьше - квашеной капусты. Между ними, наполовину пустая и
накрытая рваной телогрейкой, стояла десятилитровая бутыль мутно-серого
самогона.
Мужчина по-деловому сдернул телогрейку, ежась, набросил на свои худые
плечи, извлек из-за бочки чистую поллитровую банку, наполнил ее самогоном и
сделал несколько жадных глотков. Запустив руку в бочку, вынул огурец и,
недолго хрустя, проглотил. Аккуратно отставил банку подальше, кряхтя
наклонил бочку и вынул из-под днища замотанный в газету сверток. Стараясь
унять дрожь в руках, положил сверток на пол, встал на четвереньки,
развернул.
Посредине измятого газетного листа, туго перетянутая бечевкой,
красовалась толстая пачка долларов.
Мужчина задышал тяжело и часто всем телом и некоторое время тупо
смотрел прямо перед собой, не сводя с пачки неподвижно-стеклянных глаз.
Затем взял ее осторожно и бережно, как живую, поднес к лицу, задышал еще
чаще и, помогая себе зубами, принялся распускать тугой неподатливый узел
бечевки.
Освободив деньги, он опустил их на газету, рассыпая. Пачка сплошь
состояла из обтрепанной и старой мелочи: десяток, двадцаток и ветхих
полтинников - замасленных, грязных и липких. Лишь на самом дне, заботливо
отделенные от всех остальных, лежали четыре новенькие, хрустящие
стодолларовые купюры. Запустив в деньги обе руки, мужчина застыл, шевеля
неподатливыми, ломкими губами:
- Во, бля скока... во, бля, скока... во, бля, скока...
Вспомнил: отец стоит у карты, закусив папиросу, и задумчиво цедит
сквозь усы: "...я ему говорю: "Товарищ следователь, колоски ж после
комбайна на поле лежали, их хоть птица клюй, хоть что, а у нас в доме жрать
нету ничего вообще, подыхаем". А он мне по морде раз, другой... юшка
потекла... Потом как заорет: "Народ за тебя, недоноска, кровь проливал,
фашистскую гадину давил, а ты у него хлеб крадешь!" Как будто я сам не
народ, а жид какой-нибудь... Вот так за колоски десятку и впаяли. Обрили,
значит, башку и повезли в Ново-Промысловск, на пересылку. Две недели
помурыжили, а потом - в телячий вагон, и поехали: Киров, Сыктывкар, Ухта,
Ишма, Нарьян-Мар... Там сначала были, станция Иржинка. Потом перекинули к
Инте поближе... а затем вообще к херу на рога, где Салехард. Ну, что: лес
валили, дорогу строили, такое... Потом, как отец народов подох, я в
Нарьян-Маре на корабль завербовался, матросом. Повезло. Ходили на Диксон и
обратно - через Новый Порт и Тасовский. Ну, накопил кой-чего и в пятьдесят
девятом домой подался. Вот так мне этот Север поперек глотки встал. Думал:
вернусь, заживу, как человек, женюсь. С деньгами-то оно всегда веселее... А
в поезде, под Нижним Тагилом, что ли, у меня, дурака, все эти деньги и
вытащили. Такой, значит, мужичок красноморденький подвернулся... вроде,
тоже из лагерных... Как сели вспоминать... то да сё... после второй бутылки
сморило... Проснулся - а денежки тю-тю! Выходит, вор был мужик настоящий, а
не как я. Небось, и пропил все..."
Так прошло несколько долгих минут: он стоял на четвереньках и шептал.
Потом сел и взялся пересчитывать, тщательно сортируя кучки: десятки - к
десяткам, двадцатки - к двадцаткам... Выходило ровно две тысячи. Мужчина
подумал немного, затем разорвал газетный лист на куски и упаковал каждую
кучку отдельно, чтобы рассовать их затем по углам. Справившись, выудил из
бочки новый огурец, глотнул самогона, закусил, присвистнул и вдруг, ударив
сапогом о землю, пустился в пляс.
Он двигался дико и страшно, как сломанная машина, кружась на месте
волчком, выворачивая ноги и топая изо всех сил, будто пытался проломить
пол; длинные костлявые руки его взлетали высоко за голову, натягивая кожу
на выступающих ребрах, и обрушивались всем весом плоских долгопалых ладоней
на бедра и голенища сапог. Он взбрыкивал и отчаянно шлепал, коряво
подпрыгивая и ухая, взбрыкивал и шлепал, топал и бил. Грудь его покрылась
горячим маслянистым потом; лицо взмокло и пылало жаром; скулы заострились;
редкие пряди волос облепили покатый лоб, собравшийся гармошкой, а из
провалившегося сухого рта, сквозь лошадиные желтые зубы, вырывался утробный
хрип, складывавшийся в подобие песни:
Летчик высоко летает,
Много денег получает.
Вы-ы-ысоко-высоко-о!
Вместо водки - ма-ла-ко!
Он истово погрозив кулаком бочкам и банкам, и повторил:
- Вместо водки - ма-ла-ко!!
Измучившись, остановился, утер лицо и снова хлебнул самогона. Пламя
свечи рвалось с фитиля, развеваясь, как маленькое красное знамя.
- Ульи, значит, куплю... чтоб пчелки... - проговорил он неожиданно
потеплевшим голосом, словно бешеный танец избавил его, наконец, от
кошмара. - И мед тоже... Пацан же сладкого не видит. И еще кролей. И кур. И
подсвинка. А корову тоже хорошо... Малого в школу отправить - это что?
Ранец там... пенал... всю эту мутотень... книжки... Нормально. А то - в
Крым махнем! Покупаемся там, по горам... Чтоб же ж жизнь была, а не это
самое... Чтоб жизнь!!
Дождь кончился, и облака расступились, обнажив бездонное небо, на
котором щедрой россыпью, гроздьями, пылали лучистые яркие звезды. Вздымаясь
куполом необъятного храма, оно источало ровный, нерушимый и влажный покой,
нисходивший теплыми, пронизывающими потоками, как благословение.
Неподвижный воздух сгустился сочными ароматами - казалось, луговые травы,
разбившиеся спелые яблоки, старые деревья, мокрая земля растворяются, теряя
очертания и превращаясь в легкий, душистый пар, приятно щекочущий ноздри и
скрадывающий без следа любой звук. Промытый яростным звонким ливнем, мир
замер, любуясь своей неожиданной чистотой и свежестью, на самом исходе
августа и лета, словно обернулся вдруг на прощанье, входя под суровые своды
скорой осени...
Ошеломленный неожиданной переменой, захлебнувшись пряностью запахов,
сраженный воцарившимся вдруг покоем, мужчина сделал пару зыбких шагов и, не
выдержав, повалился лицом в мокрую траву. Щедрая земля любовно приняла его
твердое тело, пластаясь сытной плотью, как женщина, и хлынула вереница
давно забытых чувств, сладко теребя сердце.
Зашуршал кусты, и послышался увесистый прыжок; кто-то жарко засопел
над ухом, и вслед за тем огромный шершавый язык прошелся по щеке, захватив
сразу пол-лица.
- Султанчик... псина моя родная... прибёг...
Огромный мохнатый пес, перепачканный грязью, навалился ему на грудь и
пыхтел, заливая рот и ноздри текучей, резко пахнущей слюной.
- Обрадовался, да?.. Ну, хорош, хорош, отстань... Задавишь.
Умный зверь заурчал, сел послушно рядом и зашлепал хвостом по траве,
пристально и грустно глядя на хозяина.
Мужчина открыл глаза и впервые за многие годы увидел небо - бархатное,
звездное и не по-человечески торжественное, как будто в невидимых горних
мирах кто-то справлял праздник. Ему захотелось понять и сказать что-то
очень важное, какую-то изначальную истину, касающуюся его самого и давно
уже застрявшую в груди кривым железным осколком, мешая дышать и жить. Он
сел, опершись на руки, и поднял лицо кверху:
- Я... вот... всю жизнь работал... всю жизнь... нефть качал...
работал...
Слова не давались, ускользали, теряли смысл и распадались во рту на
мелкие слоги, звучавшие стыдно и бессмысленно.
- Я работал... честно... нефть качал... чтобы все, значит... последнее
здоровье отдал... чтобы все люди...
Осколок в груди зашевелился и кольнул сердце. Мысли роились и жужжали;
голову переполнял сплошной непрерывный гул; в глазах плыло и двоилось.
- Я, значит, никогда... я, значит, никогда... а... эта... вот... когда
человек работает... всю жизнь... тогда эта... чтоб только войны никогда не
было... а кто ж знал, что так вот... эта... я ж никогда... никогда в
жизни... и за что?.. и за что?..
Высокое небо внимало ему, впитывая каждое слово, и отвечало сердечным,
проникновенным безмолвием. Мужчина встал, широко расставив ноги, и гордо
повел худыми плечами:
- Я работал! - хрипло сказал он, задрав подбородок, и умолк,
напряженно вглядываясь в звезды. Казалось, они слышат, понимают и
подмигивают. - Честно. Всю жизнь. Чужой копейки никогда не взял. Работал. И
буду! И буду!! - выкрикнул, надсаживаясь, в головокружительную лучистую
высь.
Ответом был пронзительный визг телефона. От неожиданности пес метнулся
в сторону, прижался к земле, вздыбил на загривке рыжую шерсть и глухо
зарычал, ощерив клыки.
Несколько минут, которые показались ему бесконечными, мужчина слушал и
бледнел. Затем разжал пальцы, и черная трубка камнем скользнула в траву.
- Как тикaть? - спросил он высокое небо чужим голосом. - Куда ж нам
теперь тикaть, Ваня?..
...Высунув голову из-под пиджака, мальчик прищурился на свет:
мастерская была сонной и покойной, как колыбель. Привязанный безмолвно,
горой сдобного теста, лежал на столе и не шевелился. Мальчик встал, нашел
шорты и кроссовки, натянул, огляделся.
- Соня-соня-пересоня, - сказал сам себе. - Солдат спит, а служба идет.
Он побродил немного взад-вперед, скучая, выглянул во двор, затем
подошел к карте и медленно провел пальцем по отцовской борозде, соединявшей
бисерный Ново-Промысловск и солидное Улан-Удэ. Покачал головой:
- Чух-чух, чух-чух... Целую неделю ехать, - почесал в затылке и вдруг
придумал: - Сейчас поедем.
Неподатливая кнопка, запиравшая оттопыренный накладной карман
джинсовых шорт, громко щелкнула, и на верстак посыпались со стуком:
батарейка Energizer, пластинка жевательной резинки, ластик с Микки-Маусом,
несколько сигаретных окурков, спички, значок с американским флагом и
длинной иглой, пара мелких монет, сломанная блесна "на щуку", строительный
патрон с красной головкой... Разровняв кучу по верстаку, мальчик вынул
обгрызанный черный фломастер и крохотный пластмассовый автомобильчик из
"Киндер-сюрприза". Покрутил пальцем колесики:
- Джип-широкий, щас поедем кататься. Хочешь кататься, джипчик?
Голосом джипа взревел:
- Э-уу-у-ррр! Э-уу-у-ррр!..
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг