себя на уроках, не делает заданий, грубит учителям. Девчонки сказали, что
он стал курить.
Приглядываюсь к нему во время визитов. Ничего внешне в нем не
изменилось. Правда, молчаливее стал. И в глазах иногда мелькает что-то.
Будто серая дымка появляется на секунду-другую. Что она означает? О чем
говорит?..
Пытаюсь его вызвать на откровенность. "Как дела?", "Как жизнь?", "Что
не ладится?" Но откровенные разговоры, видимо, ушли в прошлое. Он
отделывается общими словами. Потом выпрашивает что-нибудь - поливитамины,
аскорбиновую кислоту или глюкозу - и исчезает.
Что с ним происходит? Знаю, что он дерется чуть ли не каждый день.
Знаю, что для него нет теперь авторитетов.
Может быть, он озлобился из-за чего-нибудь? Может быть, переходный
возраст? Скорее всего, и то и другое.
Хочу ему помочь. Рассказываю о той гормональной буре, что сейчас в нем
бушует. Пытаюсь научить его азам аутогенной тренировки. Не знаю, слышит ли
он меня? Хочет ли меня услышать?
Мне объявили выговор. Формулировка мягкая и расплывчатая. "За
недостатки в организации питания..." "На ушко" посоветовали впредь не
раздражать инспекторов из министерства.
Меня выговор не огорчил. Задела бесполезность комиссии. Много человек
потратили много часов на то, чтобы приехать в детдом, с важным видом его
обойти, пропустить мимо ушей наши сетования и удалиться, считая, что
сделали полезное дело...
Димка глядит исподлобья, туча тучей.
- Что случилось? Вид у тебя смурной.
- Какой самый лучший способ самоубийства? Вы же медик, должны знать.
- Ты... шутишь?
- Ничего я не шучу! Каждый гад меня может обозвать! И возразить
нечего!
- А понятнее можно?
- Иду сейчас по поселку и натыкаюсь на пьянчугу. Грязный, щетинистый,
глазки мутные. Из кармана кусок сахара вынул - весь в желтых крошках - и
мне протягивает. А сам бормочет: "Приютский!.. Сиротка!..
Несчастненький!.."
Димка кривляется, передразнивая пьяного.
- Если уж он меня попрекнул, слизняк, пьянь, значит, он чувствует себя
выше. Значит, я в самом деле такой, как он сказал...
Димка прикусывает нижнюю губу, морщится, вот-вот заплачет. Не знаю,
как его утешать. Дать пустырника выпить, что ли?
С облегчением слышу сигнал на обед...
Такое бывает только в детдоме. Прибежали девчонки-первоклассницы,
принесли находку, попросили ее "вылечить". Они нашли на улице резинового
надувного Чипполино. Большая, красиво раскрашенная игрушка была вся в
проколах и порезах. Какой-то семейный ребенок натешился и выбросил. А наши
разве мимо пробегут, если увидят брошенную на земле игрушку? В спальнях у
этих девчонок есть шикарные куклы, которым, я уверен, могли бы позавидовать
бывшие владельцы Чипполино. Но все-таки им надо подобрать то, что под
ногами, из-за "комплекса обделенности". Шикарные куклы им выданы, то есть
не совсем свои. А эта игрушка подарена судьбой, она безраздельно своя, не
казенная.
Я думаю, как же вылечить Чипполино. И нахожу простой рецепт. На каждый
порез, на каждый прокол вместе с девчонками наклеиваю полосочки
лейкопластыря. Множество белых черточек появляется на физиономии, на теле,
на руках и ногах озорного "лучишки". Надуваем игрушку. Она округляется,
будто оживает. Девочки, ликуя, уходят с Чипполино. А я убираю лейкопластырь
в медицинский шкафчик. И жалею, что все так быстро кончилось. Мне
понравилась эта "реанимация"...
Мой кабинет стал для некоторых ребят школой сопереживания. Они здесь
как в театре. Пришел, например, Валера - проткнул руку, когда открывал
перочинным ножом банку сгущенки. И зрители ахают, охают, восклицают,
комментируют каждое мое движение, пока обрабатываю рану и накладываю
повязку. И Валера "на миру" держится геройски, бравирует:
- Мне так весело было, когда это случилось! Гляжу на руку и смеюсь!..
Или Димка пришел с клещом, впившимся в шею. Зрителям снова повод
поохать, посочувствовать. Смотрят, раскрыв рты, и недоумевают: почему я
сразу не удаляю клеща, а для чего-то ищу бензин. Поджечь я его, что ли,
решил? Так ведь обгорит шея у Димки!..
Порой мне кажется, что милосердны они только здесь, в кабинете. Хотя
это, конечно, преувеличение. Но зная про их бесконечные драки, их грубые
наскоки друг на друга, обрабатывая их, поцарапанных, пораненных и даже
покусанных (Алешку-первоклассника дважды за день укусили), невольно
думаешь, что иного места для милосердия, кроме кабинета медицинского, они
не знают. Тянет же их все-таки к доброте, к жалости. Приходят, стоят,
вздыхают хором. Почему же для них жалость - понятие вроде бы
пространственное, внешнее, а не душевное? Здесь можно другого пожалеть, а
за дверью - ни за что...
Ленка молча разглядывает меня и тяжко вздыхает. Я тоже себя
осматриваю. Вроде все в порядке. Что же она так уставилась?
- Вы разве глупый, Сергей Иванович? - говорит Ленка, изучив меня.
- Всякий бываю. Но вообще-то не жалуюсь.
- А наша воспиталка вас глупым назвала. Я ей рассказала, как вам
помогаю лечить, как лекарства раскладываю, перевязочный материал готовлю.
Думала, она похвалит. А она губки сморщила: только глупый человек может
тебя, Лена, к лекарствам подпустить. А сама даже не знает, как бинтовать
надо: к себе или от себя...
- Значит, не будешь больше мне помогать?
- Ну да! Сколько хотите! Только она ведь снова будет вас называть!
- А разве ты с ней согласна? По-твоему, я разве глупый?
- Не-е-ет!..
Ленка тянет не слишком уверенно. Я улыбаюсь.
- Ну и будь моей помощницей. Поняла?..
- Я-то поняла. А вот она...
Ленка замолкает озабоченно.
Ко мне привязался Женя, с которым мы ходили на прогулку, -
миниатюрный, словно игрушечный, мальчик из третьего класса. У него
огромные, очень умные глаза, длинные пушистые ресницы. Мне кажется иногда,
что за его хрупкой оболочкой скрывается многое повидавший и переживший
человек.
Он приходит ко мне, прижимается плечом к моему плечу и стоит молча. А
я пишу свою бесконечную писанину в медицинских картах и боюсь шелохнуться,
чтобы не показалось ему, что я его оттолкнул. Иногда задаю какой-нибудь
вопрос, и он отвечает немногословно. Когда появляются другие посетители, он
тихонько отстраняется и садится на стул рядом со мной. О родителях я решил
у него не спрашивать. Но вскоре почувствовал, что привязываюсь к Жене,
жалею его, не могу понять, как от него можно было отказаться.
- Ты помнишь маму? - спросил его, готовый тут же сменить разговор.
- Не помню. Старший брат рассказывал. Нас у нее было двенадцать.
Девять мальчиков и три девочки. Шесть мальчиков только до года дожили и
померли - кормила плохо. Остальные в разных детдомах. За детей дают деньги
- пособия. Вы знаете?..
Я киваю головой.
- Она нигде не работала. Жила на эти пособия. Для того и заводила нас,
чтобы деньги получить...
Женя замолкает. И я тоже молчу: делаю вид, что занят своей работой. Но
сам так напряжен, что от случайного скрипа вздрагиваю.
- Лешка, ты, оказывается, трус! - говорю я. Бледный Леша забился в
угол кабинета. Ему надо сделать укол - у него тяжелая ангина. Но вот
поди-ка вымани его из угла!
- Не люблю трусов! - говорю с презрением.
- Я не трус! - обижается он. - Я маму знаете как защищал!
- Как?
- Один сосед маму обзывал по-всякому. А я к нему, к соседу, через
форточку забрался и разбил его телевизор.
- И сосед тебя не поймал?
- Что я, дурак! Я без него! Он потом кричал, что это я. Но ведь не
видел!
- А маме ты рассказал?
- Рассказал.
- И что она?
- Смеялась очень.
- И все?
- Просила больше не лазать...
Леша выдвинулся из угла на середину кабинета. Я подошел к нему со
шприцом.
- Да делайте, если надо!.. - Леша сказал это небрежным тоном, но голос
предательски дрогнул.
- Теперь вижу, что не трус! - похвалил я.
И сделал укол...
Почему все, кто угодно, "виноваты" в перекошенных судьбах детей -
милиция, педагоги, врачи, - и только их родители ни в чем не виноваты? Я
слышал, как оправдывалась одна мамаша, и не мог сдержать невольного чувства
гадливости.
- Да милиция у меня украла ребенка! Воспользовались, что меня не было
дома! Воры! Их бы самих судить надо за это, милицию! Шпионили, совали носы,
доносы писали! Гады! И врачи не лучше. "Ребенок ослабленный", "у ребенка
рахит"... Откуда ему взяться, рахиту, если ребенок все время на свежем
воздухе! Ни черта не понимают, коновалы! Только воображают... а учителя -
те вообще дармоеды! Сами калечат ребенка, а на меня валят! Какой же он
недоразвитый! Щеки - во! Как помидоры! У недоразвитых таких бы щек не было!
Бегает, прыгает - не хуже других! Им лишь бы на кого-то свалить! А разве
это правильно? Они учителя, пусть они и отвечают за ребенка!..
Неплохо одетая, завитая и подкрашенная, она выглядела "как все".
Никакого смущения, никаких угрызений совести вроде бы не испытывала.
Возможно, собственная жизнь даже нравилась ей, устраивала ее.
Глядя на нее, я подумал, что гуманность может быть глупой,
неоправданной. Должно ли общество быть гуманным к таким, как эта?
- Ребятам завидовала, - говорит Зинаида Никитична, - что жить им в
обновленной стране. А теперь не завидую. Увидела: и я успею подышать чистым
воздухом. Смотрю по телевизору на педагогов-новаторов. За них радуюсь.
Смотрите, как непривычно все. Один превратил уроки в игру, в театр. Другой
устроил так, что ребята учатся стоя. Нам кажется: как же так, устанут. Но
медики подтверждают: ребятам стоя лучше, они бодрее себя чувствуют... А
третий сократил уроки до тридцати пяти минут. И ребятам стало легче, они
оживились, результативность повысилась... Может, и мы подумаем, как нашу
жизнь организовать... Только совершенно по-новому... Совершенно
по-другому... Боже ты мой! Как странно, как непривычно - жить без оглядки,
свободно, творчески!..
Сережа приходит взлохмаченный.
- Ты что, забываешь причесываться?
- Просто мне не нравится.
У него свободный урок, он сидит у меня в кабинете, и мы говорим о
жизни...
- Какой самый радостный день у тебя был? Можешь сказать?
- В этом детдоме? Или в Сиверском? Или в Ивангороде?
- Да в любом.
- Помню нам машинки выдали. Большие самосвалы. Только нашему классу. А
остальным маленькие машинки. Другие нам завидовали. Поиграть просили...
- А в этом детдоме?
- А в этом когда бабушка приезжала. Она мне письмо от мамы дала...
- А мама тебя взять не обещает?
- Обещает. Когда восьмой кончу.
- А ты не думал о том, как сделать новую жизнь в детдоме?
- Нет, не думал. А зачем? Дайте мне витамины! Или шприц брызгаться!..
Женя стал разговорчивей. Ему, как и всем детдомовцам, очень не хватает
обычной бытовой информации, которую семейные дети получают мимоходом.
Женя постепенно, слово за словом, дорассказывал короткую историю своей
жизни.
- Мама всех нас бросила. Меня и брата она в магазине оставила. Завела
в отдел, а сама убежала. Брат сейчас в восьмом классе, вы, наверное,
знаете. Он говорит, как только ему восемнадцать будет, заберет меня. Вместе
жить станем. Вот бы еще папа был! С папой, наверное, хорошо, правда?..
Женя замолкает, стоит, прижавшись к моему боку...
Педагоги давят на детей, наседают ради выполнения своей программы.
Порой мне кажется, что педагогические задачи решаются даже в ущерб
медицинским. Ведь у нас многие дети ослабленны, многие невротики, а эта
школьная принудиловка рождает в детях стойкое отвращение к разным предметам
и к учебе вообще, гасит искры таланта. Ребята инстинктивно протестуют -
прогуливают, пытаются спрятаться в изолятор.
По-моему, детдом не должен быть только местом призрения брошенных
детей, не должен быть обычным учреждением, каковым является сегодня. Любой
детдом должен быть школой санаторного типа - с медицински обоснованным
режимом дня, с повышенным вниманием к вопросам здоровья, с кабинетами
физиотерапии и лечебной физкультуры, с врачами - узкими специалистами,
которые или вошли бы в штат, или на какой-то другой основе могли наблюдать
детдомовцев.
Или пускай подобный - медицинский - уклон будет у детдомов первой
ступени, главная задача которых - провести реабилитацию ребенка после
неудачной семейной жизни, возродить его телесно и духовно.
А затем наступает время лицея (так я его назову)... План его мне не
ясен до конца. Я вижу в нем равенство детей и взрослых... Я вижу педагогов,
которых не делят на учителей и воспитателей...
У меня в кабинете Ленка. Она наливает воду из графина в пластмассовый
стаканчик, чтобы запить таблетку "от головы".
Тут влетает лихой третьеклассник, заводила среди своих ребят. Он
выхватывает стаканчик из-под Ленкиной руки и выплескивает воду себе в рот.
При этом поглядывает эдаким удальцом, которому все позволено.
- Что там было? - спрашивает небрежно, то ли к Ленке адресуясь, то ли
ко мне.
- Сильнейший яд! - говорю я с серьезным видом. - Хотели крыс
травить!..
Зачем я это сказал, сам не знаю. Видимо, из-за желания "осадить
нахала". Но после моих слов происходят страшные вещи. Третьеклассник
меняется в лице, бледнеет на глазах, скрючивается, стонет. Вижу, что это не
игра, не притворство. Ему действительно плохо - начинается неудержимая
рвота. Он буквально заливает пол рвотными массами.
Я испугался, но стараюсь этого не показывать. Уверенным, твердым
голосом объясняю парню, что в стаканчике была вода. Обыкновенная. Ленка
подтверждает.
И... рвотные позывы прекращаются. Лихой заводила сидит на кушетке
обессиленно, мокрые волосы прилипли ко лбу. Некоторое время он еще ощущает,
что болит желудок. Затем боль исчезает.
Ленка принимает свою таблетку и уходит. Я опасливо поглядываю на
третьеклассника и в сотый раз даю себе клятву никогда необдуманно не
швыряться словами...
Наташа услышала, что я разговариваю с Женькой, и захотела рассказать о
себе.
- Я с братиком жила, он теперь в Ивангороде. А папа все время пил. И
кричал на мамочку. Приходит и сразу кричит: "Давай жрать!.." И обзывается
по-всякому. А мамочка молчит. Она на двух работах работала. Днем на одной,
а вечером на другой. Придет в десять вечера, поест и падает без сил. А мы
стараемся ее утешить - рассказываем, как мыли полы, учили уроки. Иногда она
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг