воспринимал свое участие в винопитии как чисто ритуальное. Иногда вставлял в
разговор несколько слов, всегда как-то не к месту:
- Было пять Лоренцев, - сказал он однажды, когда кто-то упомянул
какого-то Лоренца.
Однажды студент попытался разузнать о прошлом художника:
- Это правда, что ваш отец собирал фронтовые открытки, а мать ходила на
танцплощадку до сорока лет?
Корзухин неопределенно пожал плечами.
- Ваш двоюродный брат мне рассказывал, как однажды увидел вас на
лестнице. А пролетом выше стоял ваш отец с ремнем и кричал - вам было лет
десять: "Я научу тебя, сукин сын, свободу любить!".
Это был единственный раз, когда Мастер отреагировал - засмеялся. Но
распространяться о своем детстве не стал.
В один из таких вечеров студент, который досконально знал работы
Мастера, случайно наткнулся на картину, которую еще не видел, - ее можно
было бы назватъ "Пионерка с арбузом". Страдальческая гримаса прошла по лицу
художника, будто болезнь первым налетом наметила всю карту будущих болей. Но
он не запретил своему разоблачителю ее осмотреть. "Эта работа относится к
разряду "романтических юношеских дневников", - сделал вывод студент.
4
По утрам художник надевал старое серое пальто, обвязывал шею шарфом и
отправлялся на работу. Он любил этот сброд, который числился в жилконторе:
дворников и дворничих, электромонтеров и водопроводчиков, кровельщиков и
плотников, их блаженство обсуждать жалобы жильцов и перспективы проверок
своей деятельности районным начальством, известия о лотерейных выигрышах, о
свадьбах и разводах, возвышаться до проблем мировой политики и чудес будущей
жизни, обещанных наукой. Жилуправ не оставлял ни одного мнения без внимания
и подводил общий итог, из которого вытекало, что жизнь - сложная штука,
человек - существо замечательное, но склонное зарываться, а вообще - все
идет к лучшему, и их коллектив - необходимый элемент в мировом порядке.
Увидев эту команду, можно было понять, где заимствовал художник свой
житейский стиль: одеваться, сидеть на стуле, курить, простодушную
бесцеремонность, которой здесь отличались все, живущие эмоциями и, в
сущности, безразличные ко всему тому, что выпадает из поля их минутных
интересов.
После планерки они выходили из тесной конторы во двор, блаженные от
разговоров и курева, напутствуемые своим командиром на неотложные дела. Но в
мировом порядке вещей: винный магазин открывается в девять, на углу дают
корюшку, подвертывается халтура и т.д. - диспозиции руководства неотвратимо
нарушались, и к завтрашнему дню получалось что-то невообразимое: исчезнут
доски, которые привезли для ремонта полов, кто-то подерется с мужем, кто-то
сломает палец, машина за отбросами не приедет, техника-смотрителя срочно
вызовут на совещание, - и завтра все это будет снова обсуждено, и полководец
подведет черту, и все пойдет вперед с тем детским оптимизмом, который не
знает ни добра, ни зла, а только преданность этому малоуправляемому потоку
жизни. Здесь, на дне, в социальном низу, не было лишних. Здесь человек
принимался таким, какой он есть. И когда бывалый начальник вспоминал о
ком-то: "золотой был человек", - все понимали искренность человеческой
печали, ибо могло последовать: "помните, как в третьей квартире прорвало
фановую трубу", - и каждый понимал, что в этом мировом порядке было нелегко
оказаться на месте в нужный момент, с нужным инструментом, и нужно быть
золотым человеком, чтобы достать нужную трубу, ибо этих труб с прошлого
столетия не выпускают ни в одном уголке вселенной. Что касается доски:
"Лучшие люди жилконторы", то и фото художника временами появлялось здесь, -
когда подходила его очередь.
Отсюда после планерки Корзухин шел за стариком кровельщиком в подвал,
где среди кусков жести они сидели на верстаке и курили. Потом не спеша лезли
на крыши или находили работу внизу. И так до обеда. Потом расходились по
домам, если не было какого-нибудь сверхординарного события.
Здесь художник терялся среди неудачников, неустроенных, безалаберных,
непризнанных людей - каждый со странностями, - и, по-видимому, со
странностями был их начальник, бывший военный прокурор, - тоже, наверно,
"непризнанный". И Мастер среди своих вечерних интеллектуальных визитеров
своим верным чутьем угадывал тех, кто объявлялся у него в гостях нечаянно и,
почуяв запах опасности, которая угрожает каждому в случае социальной
неудачи, исчезнет навсегда, и тех, кому было дано почувствовать ошибочность
успеха в миру и отныне обитать там, где все возможно и все простительно и
где человек по-настоящему одинок, потому что тут, на краю социального мира,
ни ты за других, ни другие за тебя ничего не решают.
Но художник повторял: "Не в этом дело". Он повторял эти слова всегда,
когда мысли становились навязчивыми. Не в этом дело - быть одиноким, не в
этом дело - горячить себя собственной справедливостью или будущей славой. Он
также понял: нет смысла удерживать в памяти прошлое, например, мать детства,
как она, поддевала вилкой ком серого вареного мяса в кастрюле и выкладывала,
будто все еще живое, на тарелку, или как солнце, прежде чем показаться из-за
домов, словно прожигало гребень крыши, - и чего он, подросток, волновался у
окна, ожидая этого момента! Быть одиноким - жить без воспоминаний. Так он
освободил себя от необходимости благодарности, но не от привычек. Но дело и
не в этом - есть только неотвратимость совершающегося.
Сразу трудно понять, что совершающееся - не совершившееся.
Совершающееся не имеет никакого отношения к тому, что может случиться в
ящике памяти, из которого плохой художник что-то вытаскивает, а потом
раскрашивает. И не то, что совершается сейчас, как ему долго казалось, и в
схватке за эту исчезающую жизнь он обрел скорость письма, быстроту взгляда,
простоту и обнаженность своих работ. "Не в этом дело!" - догадался он, когда
перестал узнавать свои картины, написанные год назад. Он должен был это
совершающееся понять и застыл с этим вопросом, на который он не имел ответа.
Краски на палитре каменели. Закрылся от всех и лежал сутками на пыльной
полупровалившейся тахте. Мать с родственником-акушером отправили его в
психбольницу, где среди идиотов и шизофреников он продолжал ждать ответа на
свой вопрос, а психиатр, в представлении которого человек был не сложнее
ходиков с гирькой, пробовал пустить его колесики в ход. Корзухин напряженно
вслушивался в направленные к нему речи:
Шизофреник:
- Вы не находите парадоксальным, что во всех больницах кормят
нездоровой пищей?
Врач (Корзухину):
- Олег Петрович, я хочу вам напомнить, бумагу и карандаш вы получите по
первому вашему требованию.
Больные:
- Вы не хотите создать наши портреты?
Корзухин:
- Зачем вам портреты, когда вы и так есть?
Больной:
- Кровельщик - неплохая профессия. У меня был друг верхолаз.
Врач:
- У вас, надеюсь, не слишком сложные отношения с тем, что вы
изображаете? Смотрите на то, что вы создаете, просто. В самом деле, почему
вам не сделать портреты больных? Мы могли бы устроить вам выставку в
коридоре больницы.
Новый больной:
- Здесь пахнет мужчинами. В худшем смысле.
Больные:
- Так значит, вы не хотите создать наши портреты!
Мать:
- Я знаю, что ты на меня сердишься. Но в тридцать три года не создать
ни дома, ни семьи, бросить работать! В конце концов, я должна была это
сделать, это мой долг. Я очень болею за тебя, Олежка.
Полгода достаточно для того, чтобы свыкнуться с мыслью: жизнь ушла
вперед, а ты все там же, как муха на паутине вентиляционной трубы. Именно
тогда, когда он согласился, что ничего иного и быть не может, он застал себя
в "комнате отдыха" играющим в шашки с новым больным. Вокруг зрители ахали и
хохотали, и свой собственный смех подступал к горлу, как приступ
долгожданной тошноты, изрыгающий живую, но ненужную массу; и именно тогда
представился ему один образ, и с такой силой, что потом он всегда мог
вернуться к нему и рассмотреть его еще и еще раз, обнаруживая новые и новые
подробности.
НОЧЬ ДЛИННА И ТИХА,
ПАСТЫРЬ РЕЖЕТ ОВЕЦ.
Мастер увидел и почувствовал удушливую ночь, близость неба над горным
пастбищем; если лучше присмотреться - чуткое вздрагивание овец, и - рука
пастыря покойно погружается в белую легкую шерсть. Лезвие ножа - и клекот
крови в горле овцы, как нежное признание...
- Ты что! - закричал партнер.
- Ты что! - повторяли другие. Мастера теснили к окну. И один, со спящим
лицом, пытался с раскрытыми ножницами подойти ближе.
Врач пригласил Корзухина в кабинет. Здесь с искренним интересом он
пытался дознаться о причине, вызвавшей агрессивность больных против
Корзухина.
- Вы в самом деле никого не тронули даже пальцем?! Коллективные
состояния,- доверительно пояснил он, - нетрудно вызвать направленным
повторением раздражителя. Но вы, как говорит медсестра, спокойно играли в
шашки. Кстати, вам повезло, что она находилась в комнате отдыха.
По-видимому, - продолжал рассуждать врач, - в вашем поведении больные
постоянно ощущали некий вызов, который подсознательно их раздражал в большей
степени, чем они сами то осознавали. И вот ваше поведение, которое, по моим
наблюдениям, становилось все более конформным, вызывает этот инцидент!
Почему вы не хотите написать портреты больных?
- Может быть, хватит? - сказал Корзухин.
- Может быть, - с разочарованием кивнул врач. Ему не хотелось терять
занятного больного; известно, наиболее важные открытия в психиатрической
науке были подготовлены наблюдениями над выдающимися пациентами.
5
Все дальнейшее сделалось помимо воли Корзухина: комиссия после
длительной дискуссии признала его инвалидом; госстрах назначил
микроскопическую пенсию; вагонообразную комнату, на которую он раньше имел
право, лишь пока работал в жилконторе, теперь закрепили за ним уже навсегда.
Наконец другие поняли, что, пока смысл жизни остается во тьме, он имеет
право лежать на своей тахте и думать. С бельем, завернутым в газету, он,
свободный, шел в баню. Длинная тихая ночь и пастырь с овцами обступила его в
мерцании запредельного смысла посреди дня. Художник шел ему навстречу. Из
ворот выбежал мальчишка и ударился в Корзухина. Мальчишка хотел поднять
мыльницу, выскочившую из свертка, художник - мальчишку. Он оторвал его от
земли и увидел красное напуганное лицо, и то, что было Корзухину с тех пор,
как он помнил себя, мучительно неясно, само в себе завершилось. Он вернулся
домой и, не снимая пальто и шапки, стал чистить палитру. В тот же день он
продал кое-какие книги и купил недостающие краски.
НОЧЬ ДЛИННА И ТИХА,
ПАСТЫРЬ РЕЖЕТ ОВЕЦ.
С тех пор он писал всегда только одно: неотвратимое, ибо смысл
совершающегося - в неотвратимом. Ему хорошо работалось в тот день в шапке, и
он перестал ее вообще снимать. Когда же стало известно, что Корзухин полгода
находился в психлечебнице, появился анекдот, который связал эти два факта.
Будто на вопрос ученых психиатров Корзухину, что с вами случится, если вам
отрежут уши, он полгода неизменно отвечал: "Не буду видеть". Когда же
медики, заподозрив в ответах Корзухина насмешку над собой, потребовали
объяснить, почему он так глупо отвечает, художник ответил: "Да потому, что
шапка станет сваливаться мне на глаза".
6
Его назвали "новым явлением" и "признаком начавшегося Возрождения".
Кто-то признал себя его учеником и продолжателем. Им перед кем-то гордились.
Он стал козырем неудачников, а удачники - Коломейцев - завидовали его гордой
нищете. Нищета, собственно, была его прихотью, ибо неизменно он отклонял
предложения купить его картины. Не продавал и не дарил - разрешал: "Пусть у
вас повисит". Иногда просил вернуть работу: рассматривал, потом или
возвращал, или ставил на антресоль. Но черно-белые картоны все чаще
какими-то путями попадали в коллекции. Корзухин имел все, что имеет
признанный художник: почитателей, славу. Но неотвратимое оставалось
нечувствительным к тому, что происходило вокруг него.
Можно было подумать, что предательство двоюродного брата пошло
художнику на пользу. Но не будь предательства его одиночества, в его дом
никогда бы не вошла Алена.
Она где-то училась и что-то не закончила. Подтверждают, что несколько
лет продержалась на искусствоведческом отделении университета. Встретила
молодых художников - из тех, которые почему-то считают, что время, в котором
им выпало жить, и есть замечательное время. Их голова устроена так, что во
всем они умудряются видеть знаки глобального переворота, а когда ожидания не
спешат сбыться, их профессией становится обличение мира. Художники недавно
демонстративно покинули академию. Несколько девиц решили из солидарности
последовать их примеру. Алена была среди них. Все вместе они пришли к
Мастеру. Разве он, великий новатор, с ними не заодно?! Студенты бурлили:
вскакивали со стульев, угрожали конформистам историческим возмездием,
ожидали от Корзухина высокой похвалы.
Художник сидел вместе с ними за столом, иногда кивал, чтобы показать -
он их слышит, даже отпил несколько глотков из стакана вина, озвучивая его
гулом своего дыхания. Он думал: "Ботаника!.. время стрижет вереск мира,
седая полоса прокоса бежит к горизонту. На этом поле роняют семена не от
радости. Семена просто падают - их не выкосить, - и время без следа
проносится над их головой". И дальше: "Не в этом дело! Им, шумным юношам,
кажется великим то, что ничтожно. Они горячатся потому, что не знают
масштабов и пропорций, они не знают, что каждая линия сворачивается, как
кислое молоко, и становится еще одним колечком овечьей шерсти. Неотвратимое
не жестоко, пастырь не знает страсти. Когда я буду Его писать, он будет...
как валенок..."
- Я знаю, о чем вы думаете, - сказала Алена, притягивая рукав ватной
куртки Корзухина. - Сказать?
Мастер видел, как остекленели глаза гостей. Им было стыдно за дурное
поведение своей знакомой. Они сказали, чтобы она взяла себя в руки, что она
может флиртовать где-нибудь в другом месте, что она пришла не на тусовку,
должна понять, что присутствует на встрече чрезвычайно серьезной, а может
быть, и исторической, неужели она не понимает, что ведет себя крайне
легкомысленно и ставит их всех в неловкое положение; если же она чересчур
много выпила, то пусть прогуляется. В ответ Алена обхватила шею Корзухина,
из-за его шапки, как из надежного укрытия, кричала:
- Я уже достаточно наслушалась вас. Вы мне и всем надоели со своими
глупыми разговорами. Кому нужна ваша болтовня?! Ему? Мне?.. Вы ничего не
понимаете. Не я, а вы мешаете нам. Уходите...
Мастер опустил голову и сидел так, пока гости, не говоря ни слова,
оделись и вышли.
- Вот и хорошо! Мнят себя бог знает чем! Я ходила с ними по всему
городу и везде одно и то же. Разве они понимают вас! Разве они понимают, как
вы одиноки?!
Мастер обвел ее лицо недоверчивыми глазами и поверил ее словам.
- Я закрою за ними дверь, - сказала девица.
Мастер привык пренебрегать видимостью вещей: "желатином", - так это
называлось на его варварском языке. Он привык к той мысли, что если вещь
цепляется за другую, если не имеет, как он формулировал, "своего контура", -
это знак ее стагнации, и там, где вещь, как казалось, обладала
пространством, он писал знаки небытия, разные, как разнятся человеческие
смерти. В его мире не было добродушного "чаепития предметов", хотя он и не
был им судьей, - лишь читателем книги бытия, не более. Теперь же, когда он
всматривался в эту одетую в красное вязаное платье женщину, он видел ее "в
контуре", но в контуре не было ничего, кроме видимости. Его усилие отделить
одно от другого было тщетным. При этом он трезво осознавал все, что она
говорила, делала и изображала: своих друзей, самое себя и даже его. Все это
называют "чарами", "искусством кокетства", то есть - видимости.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг