Борис Иванов
Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец
Рассказ
От автора
Рассказ "Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец" входит в состав цикла
повестей и рассказов "Невский зимой" (Все ли читатели знают, что "Невский" -
это проспект), написанных в разное время. Цикл связан с судьбами героев
независимого культурного движения и нравами окружающей их среды. Все герои
имеют реальных прототипов, но в мою задачу не входило создание портретов.
Корзухин из первого, "библейского", поколения художников подполья, которые
потянулись к искусству, как дикая трава.
1
Он был глух и одинок. И уже тогда, когда живописцы, казалось, не знали
другой цели, как попасть на вклейку журнала "Огонек", он начал писать
КАРТИНЫ. Его предал дальний родственник - врач-выпивоха: привел
преподавателя академии художеств Коломейцева. Была субботняя ночь, за окном
падал снег, соседки - две одинаковые старушки - в своих комнатушках уже
давно спали. Большая наглость прийти в такую пору, да еще с незнакомым
человеком. Осоловелые от вина, они посетили его почти случайно, но причина,
как известно, не всегда имеет отношение к своим последствиям.
Уже тогда Корзухин писал в "черно-белом алгоритме", не отступая от двух
размеров картины. (Позднее происхождение формата откроет студент Коля,
который обратит внимание на магазин "Электротовары" рядом с домом художника
и гору упаковочных ящиков от холодильников в углу двора). Габариты картин
Корзухина были равны боковой и передней стенке холодильника "Саратов".
Коломейцев уставился в картины Корзухина, а врач, большой и толстый, с
детски короткими руками, рассказывал. И потом, когда известность его
родственника стала расти, он, единственный, кто не церемонился, продолжал
убеждать, что его двоюродный брат - кретин. Со временем он обратит "рассказы
о Корзухине" в свое собственное хобби. По-видимому, многое безбожно
присочиняя, он, как единственный источник сведений о прошлом художника, мог
безнаказанно морочить слушателей. Впрочем, его можно понять: что хуже места
врача ординарной больницы для человека с мыслями, честолюбием и несчастными
романами. Он "делал капусту" подпольными абортами, водил знакомство с
художниками и актерами, - и их беззаботная ироническая жизнь, которой он
завидовал, сделала его циником.
- Вы хотите знать, кто его родители? Никто. Первопопавшиеся. Какой-то
шофер. Возил и сейчас возит какого-то туза. И сам корчит из себя шишку. И
никаких задатков. Омерзительный тип. Мать - дура. Служебная крыса какой-то
конторы - не то сберкассы, не то почты. До сорока лет ходила на танцы, а ее
супруг собирал так называемые фронтовые открытки.
Если верить рассказам, Корзухин отличался крайней тупостью и
упрямством. Например, когда его по возрасту хотели принять в комсомол, ему
никак не могли объяснить, что настоящий комсомолец газету выписывает и
читает каждый день, он же стоял на том, что газету он уже однажды прочел. По
другой истории, смахивающей на анекдот, Корзухин настойчиво допытывался у
учителей, кто такой "русский". Впервые этот вопрос у него возник, когда он
узнал, что на территории СССР живут разные народы. Тогда - это было в
четвертом классе - он высказал предложение, чтобы разные народы жили в
разных странах. Когда ему сказали, что в Советском Союзе всем народам
хорошо, он сказал: "Почему тогда не отменяют "народы"?". Ему пытались
втолковать, что русские такие же люди, как другие, но говорят они на русском
языке. Объяснения он не понял и спросил: "А когда русский говорит
по-немецки, он русский или нет?". Он не понял, что такое родной язык, потому
что выяснилось, что дети евреев, украинцев, карелов, татар языка родного не
знают, но русскими почему-то не становятся. Учительница имела глупость
сказать, что существуют национальные черты, отличающие один народ от
другого: русские, например, светлоглазы, а по характеру - великодушны.
Обращения "Эй, великодушный!", "Подойди сюда, светлоглазый!" с той поры
вошли в жаргон класса и школы.
По-видимому, следует признать достоверными такие факты: Корзухин убегал
из дому, и родители от него отказывались; некоторое время содержался в
колонии для трудновоспитуемых; на улице его подобрал какой-то опустившийся
художник-инвалид, у которого он жил некоторое время и начал рисовать;
Корзухин служил в армии. Во всяком случае эти факты или что-то поясняют в
настоящем художнике, или не вызывают сомнений своей обыденностью. Похоже на
выдумку, будто бы Корзухин служил в парашютных войсках, что он в составе
десанта однажды был выброшен при подавлении контрреволюционного мятежа.
Штурман авиаполка допустил ошибку, десант приземлился в ста километрах от
намеченного района; Корзухина отнесло ветром в болото, в котором проторчал
неделю по горло в трясине. Врач рассказывал об этом с нескрываемым садизмом.
"После этого, - добавлял он, - мой братец окончательно рехнулся и - оглох.
Его поставили стеречь гарнизонных свиней, потому что свиньи от бескормицы
визжали день и ночь, и только глухой годился для такого дела".
Врач предал уединение Корзухина. Потому что преподаватель Коломейцев
стал водить к нему своих друзей, таких же вальяжных. А затем пошли студенты:
живописцы и искусствоведы и их друзья. Через год художник уже не помнил, кто
когда кого к нему привел, кто представлял ему этих людей, то исчезающих на
многие месяцы, то упорно являющихся каждый вечер и которых, наверно, если бы
он учил, можно было бы назвать его учениками.
Но он не учил, - не отказывался смотреть чужие картины и не смотрел на
них - да, вот так! Вот уже поставил перед собой холст или папку с листами,
но со стола хочет предварительно убрать карандаши в стаканчик, но и
стаканчик надо поставить на полку, где у него стояло несколько книг по
искусству и старый энциклопедический словарь, в котором он иногда
рассматривал иллюстрации: то план собора Петра и Павла, то разрез минного
аппарата Симс-Эдисона, то ботанические рисунки, то портреты великих людей
величиной с почтовую марку или с графическими пояснениями: "кучевые облака",
"перистые облака", - он делал шаг к полке, но к папке уже не возвращался. По
двусмысленному выражению его лица было видно, что это - бегство, и бегство
сознательное. Даже на холст, поставленный прямо перед ним, он был способен
ни разу не взглянуть, как если бы то место, где стояла картина, - пустое
отверстие.
Однако если бы художник раз и навсегда отказался смотреть чужие работы,
его со временем перестали бы искушать. Иногда же он решался взглянуть в это
отверстие мира. Его одутловатое лицо становилось и страшным, и
беспомощным, - он будто ожидал удара, и дышал с заметным облегчением, когда
осмотр был закончен. Некоторые художники годами не решались предъявить ему
свои работы, между тем свое мнение он всегда выражал одним и тем же
способом: обводил пальцем то место, которое в картине считал удачным. Можно
было заметить, что осмотр был тем длительнее, чем труднее было ему отыскать
этот клочок неиспорченного холста. Его мнение так и передавалось: в воздухе
чертили размер "пятачка". И еще иногда он произносил слово, корзухинский
смысл которого не знал никто: "ботаника!".
Речь он понимал по движению губ. Да и глухота его не была абсолютной.
Он, например, реагировал на стук в дверь; на уличные сигналы милицейских и
медицинских машин поднимал голову. "Он не хочет нас слышать, - доказывал
своим друзьям студент Коля, который, кажется, поставил перед собой задачу
проникнуть во все тайны Олега Корзухина. - Ему, - разъяснял он,- удалось
забыть обо всем, что нельзя увидеть глазами, он достиг такой визуальной
концентрации на вещах мира, которую знали, возможно, лишь творцы наскальных
изображений..."
2
Родственник предал его многолетнее одиночество. Раньше он начинал день
с чистого НАЧАЛА. Нужно было видеть, какой соразмерностью отличались его
движения, как если бы каждый предмет он уравновешивал: зубную щетку, ломоть
хлеба, стакан чая - на невидимых тонких весах - не движения, а математически
выверенные траектории рисовались в воздухе. Окутанный ими - одевался жить;
упорно вглядывался: здесь ли, в своей вагонообразной комнате, или на улице -
в происходящее. Никогда не останавливаясь, проходил мимо, но возвращался,
если "завязывалось" (нечто). Возвращался уже озадаченный, уже готовый к
смелости, уже бросающийся в глаза, - и часто от него бежали матери с детьми,
гневались алкаши на скамейках скверов, продавщицы уличных лотков отгоняли,
смеялись грязные асфальтщики, косил глазом надменный постовой, собаки
вопросительно взмахивали хвостами, - он не останавливался, но вдруг снова
возвращался, и те, кто хулил его, подмигивали ему; кто бежал, тому он
казался потешным; он мог привести в отчаяние своими возвращениями, своим
явно ненормальным интересом; сквозь ветви кустов вдруг снова видишь его
дурашливое лицо, а забытого находишь в том же магазине, где стоишь в очереди
за мясом. Он, по-видимому, людей помнил долго - годы, персонажи его
"объектов" старели, он сам за это время старел и вызывал симпатии одинаковой
судьбой, не менее загадочной, чем собственная.
Ведь каждый из нас тоже "озадачивается", но мы идем мимо и не
возвращаемся - зачем? - можно жить с посеянной тревогой и "вопросами",
засыпанными пылью новых впечатлений. В безобразных снах наши тревоги
пройдут, как тени, - другое дело Корзухин: он делает картины и не видит
снов.
Теперь по утрам он застает в своей комнате следы вчерашнего нашествия.
Прежде жильцы-старушки относились к нему почтительно: как к мужчине с
солидными привычками - торжественно молчали и соревновательно суетились,
когда он вкручивал новую пробку в электрощиток или налаживал работу унитаза:
"хорошо, когда в доме есть мужчина", "хорошо, что не надо бежать за каждой
мелочью в жилконтору, от которой никогда ничего не добьешься", "у нас, слава
богу, сосед - лучше не надо", - теперь же они пишут заявления участковому, в
товарищеский суд, в газету, в райисполком, в прокуратуру, в дружину, - они в
постоянном негодовании. В этих бумагах жизнь художника получила многократное
отражение: первые критические свидетельствования о его жизни.
В свидетельствованиях старушек было немало преувеличений, которые можно
объяснить их старанием привлечь к своему делу внимание. Можно заметить
выражения, заимствованные из телевизионной программы "Человек и закон", а
также их деятельное воображение, которое не могло совладать с явлением
странным и, очевидно, опасным, если не для финального отрезка их жизни ("нам
осталось жить немного", - писали они), но для других, для общества. И в
самом деле, что нужно всем этим людям в невообразимых одеждах, бритым и
длинноволосым юношам, девицам с отрешенными лицами, бородатым,
священнического вида мужчинам у холостого и глухого кровельщика жилконторы,
из комнаты которого годами не доносилось ни звука, а теперь - гул
непрерывного заседания и очевидно неуместный смех? Каждый вечер идут и идут,
и топчут пол к туалету и на кухню, где один чайник сменяет другой, как после
совещания. В коридоре курят, говорят непонятными словами, но если
присмотреться, то получается - фарцовщики и наркоманы или баптисты: банда.
3
Жизнь художника обрела огласку. Оказывается, он вырос на большой
дороге. Несколько улиц со старыми домами, брандмауэрами, пожарной каланчой,
"шашлычной" и двумя рабочими столовыми, с неразличимыми до этой поры
облупившимися кариатидами на фронтонах зданий, мемориальной доской, которая
будила теперь иронию, и колоритом жизни, требующим теперь своего
увековечения, - все это становилось "корзухинскими местами". К пятиэтажному
дому, к серой пыльной лестнице, к двери, обитой обшарпанным дерматином, с
почтительным страхом перед деянием его - неясным, но совершающимся с
машинообразной фатальностью, шли и шли. Он был подобен хронометру, который
гонит стрелку во тьме и на свету, в ящике стола и подброшенный в воздух.
Мимо него невозможно было пройти, как в мистических обществах не миновать
посвящения.
Он как будто требовал жертв, наводил мысли на самоубийство. Справлять
по себе тризну приходил Коломейцев. "Откуда ты взялся?" - он, хмельной,
спрашивал глухого Мастера.
А тот, высокий и сутулый, с большими кистями рук и одутловатым лицом,
никогда не снимающий шапку-ушанку: ни зимой, ни летом, ни дома, ни на
работе, с полным отсутствием выражения на лице, вернее, перемен выражения
(идол? кретин? гений? схимник? бобыль? жрец? один или одинокий? нужный
ли?..), усаживался несколько в стороне, вытянув длинные ноги, и застывал в
безразличном внимании. Мысль о самоубийстве приходила после... Вначале
картоны. Черно-белые. Дома, заборы, небо, лавки, детская коляска и женщина,
человек со скрипкой, кто-то-и-кто-то-еще - во взаимодействии чего-то
совершающегося. Сейчас произойдет! Что? Ожидание, напряжение... а потом, уже
на улице или дома - надлом, жить не хочется, - совершился где-то там, в
благополучной структуре бытия, будто по уже готовой трещине.
Студент Коля не мог простить Корзухину пережитого: в черную ночь еле
одолел "ничто тотального отчуждения". "Вы словно хотите сыграть картину
Корзухина, чтоб вас расстреляли на вершине холма", - так он рассказывал.
Выздоровев, за несколько дней возмужавший, студент явился к Мастеру.
Без благоговения, без пиетета, новым лицом усмехаясь, сказал:
- Картинки делаете?
- Вы пьяны, - пробормотал Мастер.
- Нет, я не пьян. - Коля махнул в сторону работ Корзухина. - Это
всего-навсего краски, - вот что я хочу сказать. Из этого еще ничего не
следует! Ни-че-го! Ни-че-го!
Корзухин встал и подошел к мольберту. Студент был первым человеком,
которого удостоили смотреть, как он работает.
Да, картины художника были черно-белыми. Но писал он не белилами и
сажами, а любым сочетанием краски добивался впечатления черно-белости:
простоты, контрастности и единства. Нужно было рассматривать "пятачки" в
отдельности, чтобы увидеть зеленое и красное, желтое и синее. Коля разъяснял
зрителям "принципы Корзухина":
- Это - антиживопись, аннигиляция цвета цветом, черно-белая
сверхфотография.
Ни в какие принципы Корзухин студента не посвящал. По-видимому, ему
было вообще безразлично, что о нем говорят. Он перелагал ответственность на
самих толкователей. И студент принял ответственность на себя. Из
нравственных побуждений он Мастера разоблачал.
Он приходил в вагонообразную комнату Корзухина, как на дежурство. В
портфеле книги для чтения и еда. Так в музеях дежурят гиды, пока не
соберется очередная группа экскурсантов. Он вступал в разговор, когда
пришельцы начинали обсуждать живопись Мастера.
- ...Я говорю не только об иллюзии, которая присуща искусству вообще,
ведь перед нами всего-навсего краски, но это иллюзия еще и в другом смысле.
Поверить Корзухину - значит поверить в потустороннюю жизнь: вы должны
поверить, что ваши различительные способности и ваш мозг будут
функционировать и после того, как вас раздавит машина, когда вас расстреляют
или хирург зарежет на операционном столе, вам жизнь покажется иллюзией, а
смерть не выходом, а входом.
- ...Чепуха, никакой свободы вам Корзухин не презентует. По ту сторону
никакой свободы нет, если вы выжили, вы находите свою судьбу. Но личная
судьба ничуть не лучше кабины лифта.
- ...Социальные судьбы Корзухина не интересуют.
- ...И вы лично его не интересуете.
- ...Никого он не "продолжает" и ничего не пытается спасти. Он исходит
из безразличия. У него нет ни слуха, ни памяти... Бросьте! никого он никуда
не зовет! И зрителя не ищет, зритель навязывается сам...
Коля поворачивается к Мастеру, вызывая его на согласие и возражения, -
в темном углу, на тахте, художник неизменно молчал. Казалось, он был доволен
тем, как разоблачитель борется с силой его картин.
- И не ждите от него ответа. Ему нет дела до того, как станут его
понимать через сто лет. Он сам находится в иллюзии, что живет по ту сторону
жизни. Без этой иллюзии он пуст. А мы сейчас обсуждаем свои дела. Только
свои дела... Он там, мы здесь.
Коля познал горечь подлинного философа: жить в бессмысленности и
пытаться прогнать ее полотенцами никогда не окончательных слов. Он бросил
академию художеств и работал грузчиком в "химчистке". Как он уставал после
диспутов! Но без них он уже не мог жить. Вечерами, когда они оставались с
Корзухиным вдвоем, студент кипятил чай или что-нибудь готовил. Возможно, это
были лучшие вечера молчаливого понимания, если, конечно, художник в
понимании нуждался. Он не отказывался от вина, но ясно было, что он
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг