просеченную осколком. Прошелся, остановился и продолжил: - Они уже
показали, на что способны. И еще покажут. Пришло время искупления... Если
уж сумели - не без вашей помощи, хотя не о вас лично я говорю, Василий
Андреевич, - забыть, в каких отношениях находятся живые и мертвые,
приучились отрекаться и не ценить отреченное - то пусть вкусят сполна.
- Не забыли... Хотя, конечно, накрутили здесь всякого... Но не надо
считать ситуацию необратимой.
- Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи... Мы когда-то
начинали со "чти отца своего", а вы - с "отречемся от старого мира,
отряхнем его прах с наших ног..."
- Мы начинали с "необходимости сохранения и использования всего
ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории". А потом
уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся - потому что хотели
выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте...
- Вот и пришло время...
- Владислав Феликсович,- винтовочная гильза уже плясала над ладонью,-
а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не
бросили медицину?
...То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки
его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального
собора. И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту
"оскорбляемого Бога" (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию
легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга.
Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в
соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от
голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но - пересилил тиф.
Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти...
- Не понимаете?- помедлив, спросил Граф. - Тиф - слепая сила, не
разбирающая ни правых, ни виноватых... Да и нет перед нею виноватых, разве
что по неведению. А это - не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем
заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных
законов. Но эти?
- Что - "эти"? Эти как раз и невежественны.
- Слов, правил и законов им преподали достаточно.
- Каких?- спросил Белов.- О строительных конструкциях? Как это у них
называется: "строительные нормы и правила"? Или других? Да в том-то и дело,
что не успели мы обучить их искусству быть людьми. Жить в мире, который не
появился из небытия только что и не должен исчезнуть, едва закроет глаза
последний из ныне живущих.
- Вы-то сами умели?- невесело улыбнулся Граф.
- Учились,- отрезал Белов. - На своей шкуре учились.
- Если бы только на своей...- тихо обронил Осинецкий.
- Не теориями людей надо воспитывать,- твердо сказал Белов,- но и
оставлять их без указания, заставлять тыкаться вслепую, только через
страдание прозревать, если есть возможность предотвратить, - это
неправильно.
- Христос дал такие заветы... Да только следуют ли им? - спросил
Осинецкий и сам же продолжил: - Когда выстрадают - научатся. А без того -
непрочно...
Василию Андреевичу вновь мучительно захотелось плотно набить трубку,
перекатывая в зубах мундштук, зажечь табак и на мгновение задохнуться
горьким дурманящим дымом. Но трубки нет... Белов встал и, невольно
подстраиваясь под неспешную поступь Осинецкого, сказал:
- Не надо пускать ничего на самотек. Хватит уже. Люди не заслуживают
такого обращения. Надо создать условия - вот они и будут поступать
по-человечески.
- Условия вы уже создали. Вот и получайте сполна.
- Я говорю не о куске хлеба и не о крыше.
Василий почувствовал, что его реплика очень понравилась Осинецкому. В
те секунды, пока длилось молчание, он почти предугадал ответ Графа:
- Это вы понимаете. Прекрасно. Теперь свершите следующий шаг: поймите,
что человеку никогда не хватит того, что у него уже есть. Человек -
единственная из тварей божьих, способная умереть от пресыщения.
Потребности, а точнее, желания растут быстрее, чем возможности их
удовлетворения...
Почти предугадал слова Графа; и, пока Осинецкий говорил, Василий
продумал ответ:
- Разве речь идет только о материальных благах? Создадим условия,
чтобы человек был добрым, чтобы ему выгодно было становиться добрым, и
честным, и справедливым, и разумным в своих желаниях - и он обязательно
станет таким...
- Нет же,- Осинецкий остановился и посмотрел в глаза, - да поймите,
это важно: нет и не может быть таких условий, чтобы человеку выгодно было
становиться добрым... Иллюзия. Наоборот надо: переделать человека, вложить
ему в душу любовь к ближнему, чувство справедливости, умеренности в
воздаяниях благ земных - и только тогда станет возможным ваше общественное
устройство, опрощающее идеалы христианства, но не искажающее их.
- И как же прикажете "переделывать"?- поинтересовался Василий
Андреевич.
- Терпением. И словом Христовым - неизменным перстом указующим во всех
бедах и сомнениях бытия.
- Кто же вам не давал это сделать тысячу девятьсот с чем-то лет?
Незачем ждать. Человек будет таким, каким его сформирует реальность. Нужны
и слова, и разъяснения и, если угодно, наказания, но не самотеком, а
направленно. Вы говорите, условия уже созданы? Да мы только начинаем их
создавать! И то, что я считаю необходимым вмешаться если не в принципе, то
в процедуре, - тоже, если хотите, "условия", для ряда заинтересованных лиц.
Осинецкий подошел к своей лесенке и спустился на несколько ступеней
вглубь. Василий подумал, что старик так и уйдет, не в состоянии продолжить
спор. Но Граф обернулся:
- Вы полагаете, что можно переделать людей, обращаясь по сути только к
их разуму. Вот - главная ваша ошибка. Невозможно, невозможно это. Только -
через сердце, только - через любовь и страх, и боль, и сострадание можно
изменить что-либо в человеке.
Василий Андреевич помедлил и спросил:
- Скажите, вы в сорок первом встали к операционному столу
исключительно по велению сердца?
- Несомненно. Раненые страдали превыше всякой меры. И я мог облегчить
страдания...
- А почему же после войны вернулись на амвон? По зову ли сердца? Разве
мало оставалось калек, больных да и раненых тоже?
- Я стал нужнее как врачеватель душ.
- А кто это сказал? Нет, Владислав Феликсович, оба ваших поступка
продиктованы разумом, отчасти - совестью, которая тоже разум, и пониманием
долга - тоже разумом.
- Вы слишком широко трактуете разум.
- Зато вы - слишком узко. Поэтому не смогли и не сможете никогда
преобразовать человека, что не верите в его разум. Все стараетесь обойти,
подменить высшие проявления духа... Не допускать до них, ограничивая сводом
непроверяемых догматов. Стараетесь, чтобы "чувствовал всею душою", потому
что на разум не можете рассчитывать: но рано или поздно любой догмат
опровергнет...
Осинецкий медленно покачал головой. Наступившая пауза показалась
Василию огромной. Он уже пожалел, что поддержал этот спор и заставил
старика лишние минуты провести на поверхности.
И тут Граф заговорил:
- Мы, церковь, "создавали условия" и спасали души, великое множество,
когда о вашей рациональной организации никто и помыслить не мог. Христос
указал путь спасения или, если вам так удобнее, преобразования личности
независимо от каких бы то ни было социально-исторических обстоятельств.
- Указать-то указал, а что вышло?- просто спросил Василий Андреевич.-
И не надо перечислять христианских подвижников и мучеников. Ни их
существование, ни число ничего не доказывают. Фанатизм возможен не только в
правом деле. Возможно, даже наоборот.
- Вы несправедливы.
- Ой ли? - холодно поинтересовался комиссар и продолжил: - На самом
деле вы - не спасали. Вы - обманывали, вы заменяли жестокие правды
маленькими надеждами. А разве можно научить правдивости обманом? Разве
можно воспитывать духовные силы, обращаясь к слабостям? Давать вместо
честных ответов ваше закостеневшее утешение?
Чуть помедлив, Осинецкий ответил:
- А другого и не может, в сущности, быть. Человек никогда не смирится
с тем, что ему положен предел. Что, вынеся непомерные страдания на земле,
он не получит никакого справедливого воздаяния.
- Но ведь это действительно так... И сильные должны это понимать.
- Вот здесь вы ошибаетесь, уважаемый Василий Андреевич, глубоко
ошибаетесь. Верить в бесконечность индивидуального бытия, в справедливость
воздаяния - это и означает получать жизнь вечную, получать справедливое
воздаяние. "И это не только для возвышенных умов и сильных духом, а для
всех.
- А зачем? - спросил Василий. -Лично мне такое ни к чему. И не одному
миллиону...
- Большие числа пока что не в вашу пользу,- мягко возразил
собеседник,- особенно если учесть всех тех, кто заменил крест красным
бантиком, ровно ничего больше не заменив в душе. Человеку нужен масштаб,
соизмеримый с ним самим... И в наше время, и сейчас великое множество людей
ищут, пытаются нащупать некое промежуточное звено между целями и идеалами
общими и бытием своим личным...
- Естественно,- согласился Василий.
- Ив самом деле естественно. Оправдано диалектикой бытия. Посмотрите:
есть частное - личность; есть общее - идеалы; следовательно, нужно нечто
посредине, особенное.
- И это, конечно же, идея Бога и братской любви во Христе. Было. И не
помогло. И не нужно.
- А что нужно?
- Трудно с вами спорить. Вот уже получилось, будто я признал
необходимость чего-то третьего. А ведь нет, не считал я так, Владислав
Феликсович, и не считаю. Ничего больше не требуется, только надо
посерьезнее вдумываться в то, что наметили, и в то, что есть, и находить,
что забыли, что напутали, а что попросту устарело. Ну а если кому-то нужно
"особенное", да еще если он сумеет его для себя выстроить, не припутывая
боженьку - или что там еще из потустороннего сейчас в моде, - так
пожалуйста, с дорогою душою. Какие возражения!
- А зачем выдумывать, искать иное, если все уже найдено, веками
выстрадано, выверено?
Белов в сердцах отбросил гильзу:
- Не понимаю я вас. Сознательно служить лжи...
Не нравилась ему концовка разговора. Не нравилась - и все тут. Едва ли
не впервые Василий Андреевич сталкивался с душой намного более сложной, чем
его собственная, - а ведь комиссар был не прост, очень не прост, и не один
десяток врагов в свое время просчитались в нем... Сейчас никак не удавалось
"примерить на себя" партнера, и это сбивало и злило.
- Реальное положение...- вздохнул Граф.- Реальное положение намного
тоньше и диалектичнее, чем короткое слово "ложь". Мне хотелось бы верить,
что мы еще вернемся к этому разговору.
- Хорошо,- пообещал Василий,- вернемся. И вы сами убедитесь к тому
времени, на что способны человеческий разум и совесть.
Осторожно переступая, Осинецкий сошел еще на несколько ступенек
вглубь.
Затем, прикрыв "козырьком " ладони глаза, посмотрел на лютеранский
сектор, туда, куда Василию Андреевичу совсем не хотелось поворачиваться.
Едва заметная печальная улыбка тронула губы Графа, когда он сказал:
- Это пока ваша очередь убеждаться.
- Это мы еще посмотрим,- сказал Белов, по-прежнему не оборачиваясь.
Граф опустился дальше в темноту. И уже оттуда донеслись его слова:
- Блаженны милостивые...
А может, Белову только показалось, может быть, распространенная
евангельская цитата только предчувствовалась. Но продолжать спор не было
смысла и времени.
Через мгновение Василий оказался в шестом секторе. Непроизвольно
отступая перед ножом бульдозера, надвигающегося на могильные холмики,
Василий призывно пощелкал пальцами.
Клочковатая стремительная туча наползла на низкое солнце. Резанул
ветер. Пыль взвихрилась невысокими гибкими смерчами и опала.
- Счас я ему, контре...- перекосив рот от гнева, прошептал Седой и
шагнул к бульдозеру.
Но Василий Андреевич удержал:
- Не надо. Не в нем дело. С ним успеем. Побудь здесь - я сейчас...
И - исчез.
Глава 11
- Не кладбище поедем?- спросила Наташа, устраиваясь на заднем сиденье.
- На сегодня хватит,- невесело сказал Виктор и рванул "Москвичек" так,
что взвизгнули шины.
- А к Василенко?
- Вообще-то надо... Я ему позже позвоню.
- Позже ты не позвонишь.
- Это почему же?
- Он с тетей Тамарой мириться будет. Даже к телефону не подойдут...
"Ну-ну, детки,- подумал Виктор,- не слишком ли много вы знаете?"
Действительно, по вечерам Толя Василенко, не столько пьяный, сколько
под устойчивым хмельком и весь такой бесшабашный, ссорится с Тамарой; а к
девяти, когда хмель спадет, принимается каяться и пробует мириться.
...Отец с дочерью уже успели переодеться и умыться, когда со знакомым
вечерним нытьем вкатилась Татка, а за ней, сопя и цокая каблуками,
появилась Валентина.
- Здравствуй, мама, - Наташа, протиснувшись в прихожую мимо сестры,
потерлась кудряшками о плечо Валентины.
- Ага, здравствуй,- ответила Кочергина и принялась стаскивать туфли.
Потом поймала взгляд Виктора и спросила:
- У тебя деньги есть?
- Трояк, - ответил Виктор.
- Как, всего?
Виктор, подавляя раздражение, напомнил, что аванс шестнадцатого, и
прошел в комнату.
- Мне надо срочно полторы сотни, - в спину ему сказала Валентина, - я
Петухову уговорила уступить.
- Платье? - спросил, не оборачиваясь, Кочергин.
- И лодочки. Кожа - изумительная. Чуть высоковат каблук, но смотрятся
на мне... Все в отделе попадали.
Зная, что переубеждать жену бесполезно, Виктор предложил:
- Давай пару ваз продадим. Ты же говорила - есть хороший покупатель...
- Ну знаешь, - Валентина подбоченилась и нелогично заявила: - Мы не
нищие, чтобы хрусталь продавать. Петухова, кстати, может и не деньгами
взять. Ей плитка нужна и унитаз "компакт" - может еще и приплатить...
Виктор молча прошел в комнату, посидел в кресле, глядя, как Татка
снаряжает на прогулку своих кукол, и перебрался в спальню.
Плотно прикрыв за собою дверь, набрал номер.
- Добрый вечер, ма,- сказал он, чуть виновато, - это я.
- Здравствуй, сынок,- обрадовалась мать.- Как девочки? Что там у вас?
- Да все в порядке. Сейчас Татка своих красавиц выстраивает - целый
детский сад.
- А Наташа учится?
- Ты же знаешь: еще больше недели...
- Что у тебя стряслось?
- Да так, разные разности... Денег вот нету, а - надо...
- И много надо?
- Полторы сотни.
- Но у меня сейчас столько нет. Потерпишь до завтра, а то наша
сберкасса уже закрыта?
- Конечно.
- Так заедешь с утра?
- Заеду, - пообещал Виктор, чувствуя себя подлым скотом, - спасибо
тебе, мам, я обязательно отдам.
- Ах, сынок, - Виктор догадался, что мать в это мгновение махнула
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг