телепатические способности. Ясновидение. И, кроме того, глобальное умение
внушать себе и другим.
- А вы не пробовали эксплуатировать эти глобальные способности?
- Эксплуатировать? Ну, зачем же так прямолинейно и несправедливо?
Иногда советовался. Разве это возбраняется? Почти сын. Воспитанник. Ужасно
любит книги. Но вернемся к вашему аспиранту. У него есть какие-то свои цели.
Пока о них можно только гадать. Но он настраивает Сережу против меня.
Поверьте, я этого не потерплю. На моей стороне право...
- А что бы вы хотели от меня?
- Хотел, чтобы вы немедленно вмешались, пресекли.
- Но он же аспирант, не школьник, поймите. Через год кандидат наук. Как
я могу вмешиваться в его личные отношения с этим Сережей?
- Тогда я буду вынужден обратиться за защитой к прессе. У меня мировая
известность. Думаю, ни вам, ни вашему подопечному не будет кстати
фельетон... Громкая огласка. Вашего интригана выведут на чистую воду.
- За что? За то, что ему не очень нравятся ваши романы? Никак не могу
понять, в чем его преступление?
- Фельетонист это сумеет объяснить лучше меня. Извините. Он посмотрел
на часы. - Меня ждет такси.
В голосе его опять послышались приятные мягкие нотки.
- Извините. Только поистине глобальные обстоятельства вынудили меня
оторвать вас от ваших дел. Надеюсь, вы объясните вашему легковерному
аспиранту, что он ошибается. Сережа родился от земных родителей. От земных.
Понимаете? Даже слишком земных, как выяснилось в детдоме, когда я брал его
на воспитание.
- А что его заставило внушить себе...
- Что?
Собравшийся уже уходить писатель снова сел в кресло.
- Буду до конца откровенен с вами, хотя не знаю, заслуживаете ли вы
моей откровенности. На Сережино сознание очень подействовала обстановка
моего дома. Духовная атмосфера. Все эти мысленные соприкосновения с
космосом, с Вселенной. И, конечно, мои книги, к которым он пристрастился,
учась в школе.
- Может, вам не следовало брать его из детдома?
- Этот вопрос я не намерен обсуждать с вами. Он вас не касается.
Гость поднялся с кресла.
- Извините. Убегаю. Убегаю с надеждой, что вы разъясните вашему
аспиранту. Мой приемный сын Сережа болен... Выражаясь словами поэта,
"прекрасно болен". Его болезнь позволяет ему творить почти чудеса. Но все же
это болезнь, хоть и прекрасная болезнь. Разве можно об этом забывать? Я вам
позвоню. Непременно позвоню.
Он оглянулся, усмехаясь:
- А вы ждите, ждите моего звонка. А? Теперь будете ждать? Волноваться?
Я знаю. Так уж устроен у людей внутренний механизм. И не теряйте,
пожалуйста, из-под ног реальную почву, как ваш склонный к внушению аспирант.
Сережа земной человек, хотя и похож чем-то на князя Мышкина. Но он зем-ной.
Понимаете? Земной: родился где-то здесь, на Петроградской стороне. Рядом с
вами.
20
Рассказывая Серегину о визите фантаста, я попытался передать и
черноморцевско-островитянскую интонацию, всю ту энергию и страсть, которые
вкладывал в слово зем-ной этот любитель всего потустороннего и внеземного.
Я следил за выражением лица своего аспиранта. Оно менялось, становилось
все мрачнее. И было так неожиданно, когда он вдруг весело рассмеялся.
- И вы поверили ему? - спросил он. - Поверили?
- Очень бы хотелось не поверить. Очень! Но, согласитесь, на его стороне
все-таки здравый смысл. Я ведь все время боролся с собой. Я сомневался даже
в те минуты, когда изображение, играя с моей логикой в непозволительную
игру, то появлялось, то исчезало на страницах черноморцевской книги. А он
все объяснил.
- Все? Все объяснил? А он не рассказывал вам, почему у него сейчас
творческий кризис?
- Нет, о кризисе он не упоминал. Да и согласитесь сами, кризис со
всяким может случиться. А Черноморцев на восьмом десятке. Он и на отдых
право имеет.
- Ну, хорошо. Допустим, я соглашусь с вами, а заодно и с ним. Сережа
действительно внушил себе, а теперь внушает нам. Но откуда у него такие
огромные знания? Откуда он знает то, чего не знает земной опыт, современная
наука? Что же, по-вашему, он ловкий фокусник, немножко ясновидец, немножко
гипнотизер?
- Все же в это поверить легче, чем в то, в другое, во что верят только
дети, начитавшиеся фантастических романов. Да и Черноморцеву-Островитянину
какой смысл скрывать?
- Какой смысл? Да самый простой. Превыше всего на свете он ценит себя и
свои собственные сочинения. Сережа для него клад, истинный клад. Представьте
себе Уэллса, получившего возможность консультироваться с марсианином...
- Представляю, хотя и с трудом. И что же, Уэллс, войдя в сомнительную
сделку с инопланетцем, стал бы скрывать...
- Но ведь это же не Уэллс. Это Черноморцев-Островитянин. Большая
разница.
- Кое-какая разница, конечно, есть. Но все равно поверить в то, что
Сережа ясновидец и телепат, а не инопланетец, в тысячу раз легче. Ведь
преодолеть тысячи световых лет...
- Ну, и что ж, - перебил меня Серегин, - ведь не вы преодолели и не
ваша слишком любознательная домработница, а Сережа. Понимаете, Се-ре-жа!
Говорите, фантаст запугивает фельетоном? Не боюсь я фельетона. Пусть пишут.
С одной стороны фельетон, а с другой...
Он вдруг замолчал, словно забыв обо мне.
- А с другой? - спросил я.
- Вы сами знаете, что с другой.
- А доказательства где?
- Доказательства? А разве их было мало? А то, что я был рекой, а вы
видели свое детство?
- Это не доказательства.
- Ладно. Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Ну, как дела у вашего
лейтенанта милиции?
- У Авдеичева? Все в порядке. Невропатолог посоветовал взять отпуск и
отдохнуть где-нибудь в деревне. Майор отпустил. Был милостив. Дал совет не
читать фантастических романов, особенно тех, которые действуют на нервную
систему. И Авдеичев укатил к сестре в колхоз. Вчера приходил прощаться. Вам
бы тоже следовало взять пример с этого лейтенанта, немножко отдохнуть,
подлечить нервы.
Забегая вперед, я должен сказать, что Серегин послушался моего совета,
уехал в Пушкинские горы вместе с Сережей, взявшим отпуск. Очень уж хотелось
Сереже побывать в пушкинских местах, а тут подвернулась возможность.
Но в тот раз мой аспирант не показал и виду, что у него нервы не в
порядке. И даже обиделся на мое предложение. Ушел как провалившийся на
экзамене.
В дверях обернулся и сказал:
- Не ожидал я этого от вас.
Признаюсь, его слова меня смутили. Естественно, я был склонен, как и
каждый человек, скорей поверить в факт, в обыденный и легко согласующийся с
логикой факт, чем в чудо, И все-таки что-то во мне боролось, сопротивляясь
очевидности. Минут сорок я ходил по комнате взад и вперед из угла в угол.
Затем надел пальто и вышел на улицу, Что-то тянуло меня туда, в книжный
магазин на Большой проспект.
В книжном магазине в этот час было много посетителей. Я остановился
недалеко от кассы в углу и оглянулся. Сережа, как всегда, был на своем месте
за прилавком. Он сбрил бороду и усы и теперь был похож уже не на Диккенса и
не на Чехова, а на обычного современного молодого человека из интеллигентной
семьи.
Я смотрел на него, словно надеясь сквозь его теперь уже обычную
внешность разглядеть нечто несбыточное, не имеющее корней на этой привычной
для наших чувств планете. Но что-то мешало мне. Не хватало остроты
восприятия, как после бессонной ночи, когда смотришь в окно и пытаешься
соединить куски вдруг распавшегося на части мира. Я видел Сережины руки,
завертывающие книгу, его длинное узкое интеллигентное лицо, необычайно
помолодевшее без бороды, его плечи и на этот раз подстриженную нулевкой
голову, но я не мог собрать в целое эти части распадавшегося образа.
Я стоял и смотрел. Он поднял голову и увидел меня. И вдруг его образ,
образ современного молодого человека слился с тем представлением о нем,
которое было в моем сознании до беседы с фантастом. Всю обыденность
повседневного словно сдуло ветром.
Это был уже не Сережа Спиридонов, а тот, другой, которого послало сюда
Неведомое.
21
Черноморцев-Островитянин хотя и заставил ожидать себя, но все же
позвонил. Он позвонил в два часа ночи, словно обстоятельства требовали этого
ночного звонка.
Нет, обстоятельства не требовали.
- А вы знаете, - сказал он, - а вы знаете, куда уехал Сережа?
- Знаю. В Пушкинские горы. Вместе со своим приятелем, моим аспирантом.
Я получил от него довольно милую открытку.
- А почему именно в Пушкинские горы? Почему?
- Красивые места, связанные с памятью великого поэта...
- Оставьте ваши банальности. Красивые места... Оставьте!
В голосе фантаста слышалось сильное раздражение. Очевидно, Пушкинские
горы его устраивали еще меньше, чем всякое другое место.
- А фельетончик в работе, - услышал я, - Фельетончик, Злая, остроумная
статейка. Внешний и внутренний портрет вашего аспирантика. Портрет, имеющий
разительное сходство с оригиналом. Он должен появиться в "Вечерке" не позже,
чем в конце будущей недели. Вряд ли он доставит большое удовольствие вам и
администрации вашего института. Вряд ли.
Я повесил трубку.
Снова раздался нетерпеливый звонок. Я снял трубку и снова повесил.
Снова раздался звонок. Я снова снял трубку, но уже не стал вешать.
- Извините, - услышал я. - Нас разъединили. Ужасное чувство. Между
тобой и собеседником кто-то уже поставил глухую стену. Вы слышите меня? Вы
слышите? Не принимайте мои слова слишком близко к сердцу. Фельетона не
будет. Я пошутил. Но поймите меня, поймите, У меня отбирают сына. Поймите...
Поставьте себя на мое место.
- Я не пишу фантастических романов.
- Это не важно. Вы занимаетесь тоже не совсем обычным делом. Вы
пытаетесь отделить от человека его язык и посмотреть со стороны. Что такое
семиотика? Изучение коммуникаций с помощью знаков? Мой Сережа, соединяя себя
с собеседником, может обходиться без знаков. Ему не нужны коммуникации. Он
сливает свое я с любым ты без помощи языка. Его телепатические возможности
безграничны. Да, он феномен, Зем-ной феномен, Зем-ной. Хорошенько вдумайтесь
в его необыкновенные способности. Для них не существует ни времени, ни
пространства. Не подумайте, что я кантианец, считающий пространство и время
субъективными категориями. Я материалист! Материалист. Диалектик! Но мы
очень мало знаем о времени, а еще меньше о телепатической связи. Может,
Сережа и действительно имеет контакт с иной цивилизацией. Но он зем-ной. Я
не уступлю! Я его воспитал! Здесь, на Земле, в этом городе. У него есть
адрес и паспорт. Он прописан. Но не только пропиской и паспортом он связан с
Землей. Не только. Поймите! Теперь он уехал. Ваш аспирантик увез его в
Пушкинские горы. Это неспроста.
- Не понимаю, - перебил я фантаста, - какую опасность могут
представлять Пушкинские горы для человека, который продает книги?
- Он слишком впечатлителен! И кроме того... Нет, я кое-что должен
утаить. Еще не пришло время. До свиданья! Еще не пришло!
Теперь не я, а он повесил трубку. И я был этому рад.
Наступила тишина, покой, И я был рад этой тишине, покою. Я писал для
толстого журнала статью о Жане-Франсуа Шампольоне, дешифровавшем
древнеегипетскую письменность.
Перед моим мысленным взором возник человек, заставившей говорить
онемевшее прошлое.
Я писал о том, как приоткрылась завеса и мы смогли почувствовать во
всем трепете живой конкретности давно уже мертвый мир.
В глухих застывших знаках было спрятано величие и страсть: "Я дивлюсь
тебе. Я простираю власть твою и ужас перед тобой на все страны, страх перед
тобой до пределов небес".
22
Письмо из Пушкинских гор от моего аспиранта Серегина - это обрывок
сновидения, подклеенный к куску киноленты.
Валя писал о своем друга Сереже так невнятно и загадочно, что я с
трудом пробирался сквозь чащу слов к смыслу, к странной, незнакомой,
внеземной логике, которая снова затеяла игру с Серегиным, а через него и со
мной.
По словам моего аспиранта, Сережа сетовал, что он опоздал. Ему
необходимо было встретиться с Пушкиным или с Хлебниковым. Но когда он
прилетел на Землю, ни того, ни другого уже не было в живых. Ошибка в
подсчетах, крошечная неточность, мимолетная задержка, а тут, на Земле уже
время утекло и одна эпоха сменила другую. Какая ему теперь разница - опоздал
ли на час или на целое столетие. Время утекло, и то, что утрачено, почти не
поддается возвращению.
Почему с Пушкиным и почему с Хлебниковым? Почему не с Ламарком, не с
Винером, не с Эйнштейном?
Сережа объяснил своему приятелю Вале, а сейчас Валя, мой аспирант,
объяснял мне, посвятив этому три страницы своего пространного письма.
Мне объясняли то, что я не способен был понять.
Я напрягал все душевные силы, чтобы почувствовать смысл того явления, о
котором писал мне Валя. Он писал, что Хлебников был голосом рек и лесов, что
посредством него с нами разговаривала сама природа.
Но ведь это было только красивое выражение, только метафора. Так думал
я, но Валя и Сережа представляли это иначе.
Меня удивляло и другое - то, что Валя научился думать так, как мыслил
его удивительный приятель.
Но вернемся к письму, которое сейчас лежит передо мной на письменном
столе и манит в глубины невнятного и нерасшифрованного, не переведенного на
язык нашей, земной логики.
В письме были пропуски, по-видимому, Валя не мог или не хотел сказать
всего, чего требовала беспощадная ясность мысли.
"- О чем бы ты стал беседовать с Пушкиным, если бы не опоздал на сто
тридцать лет?
Сережа не ответил на мой вопрос.
Тогда я сказал ему, что Пушкин, несмотря на свой гигантский ум, не был
подготовлен к разговору с представителем внеземной биосферы. Ведь он жил в
первой половине XIX столетия, когда не было космических ракет и бешенство
ядерной энергии пребывало в покое, как джин в закупоренной бутылке.
Он снова промолчал, словно не слышал моего замечания.
Да, между нами стояла глухая стена, и я уже стал жалеть, что приехал с
ним в эти края.
Сережа ходил погруженный в себя и вдруг прислушивался к чему-то не
слышному мне, долетавшему до его обостренного слуха.
В тот день, о котором идет речь, мы вышли на прогулку.
Сережа всматривался с таким видом, словно он уже бывал здесь когда-то.
Он тихо и задумчиво читал:
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Когда мы возвратились, он вдруг спросил меня:
- Хочешь почувствовать это?
- Что? - спросил я.
На лице его играла усмешка.
- Не спрашивай, что. Хочешь?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг