занной щекой и особенным, упрямым выражением на худом лице -
молча глядел на меня.
И я взял рисунок, который в скромной рамке висит теперь в
моей комнате... Впрочем, взял ли я его?..
За ним - три моих последних приобретения. Три картины из
Италии, и в том числе главный шедевр коллекции - "Мадонна
Кастельфранко" Джорджоне.
В Италию я попал после того, как измотанная толпа бегле-
цов - жалкий остаток 8-ой армии - была эвакуирована в немец-
кие госпитали, откуда те, кого удалось подлечить, были нап-
равлены на более легкий западноевропейский театр военных
действий.
Тут мне повезло. Для моего собрания картин это имело нео-
ценимое значение. В Италии я завершил свою коллекцию, в ко-
торой тогда из важнейших художественных направлений как раз
и не хватало мастеров Итальянского Высокого Возрожденья и
маньеристов.
На фронт наше пополнение прибыло так, чтобы еще успеть
полюбоваться развалинами только что уничтоженного знаменито-
го Монте-Кассино. Затем 11 мая на немецкие позиции обрушился
шквал огня, и в несколько раз превосходящие нас по силам
английские и американские корпуса перешли в наступление.
Весь месяц мы в боях отходили к, Сабинским горам, а потом
дальше - под непрерывной бомбежкой, оставляя на дорогах ты-
сячи трупов, - к Тразименскому озеру и еще дальше, к реке
Арно. И я получил удивительную и единственную в своей жизни,
возможность познакомиться почти со всей средней Италией.
После мая противник дал 10-ой армии передышку. Я восполь-
зовался ею, чтобы побывать во Флоренции, и в суматохе и
стычках, которые постоянно развертывались между сторонниками
Муссолини и его врагами, взять там две картины в Государс-
твенном Музее: "Снятие с креста" Понтормо и "Мадонну со свя-
тым Захарием" Пармиджианино.
Таким образом, я привез со второй мировой войны четыре
изображения мадонны: Гемессена, Понтормо, Пармиджианино и
Джорджоне. В моем собрании это четыре вещи из десяти. Такое
соотношение в известной мере отражает и повторяемость этого
сюжета в старинной живописи. Если вдуматься, тут нет ничего
удивительного. Для живописцев прошлых веков образ мадонны
был просто образом женщины и матери. А разве в этом траги-
ческом мире редкая мать рождает нового Христа на крестный
путь и муки?..
На привалах, если мне удавалось найти уединенное место, я
часто рассматривал свои картины - особенно Понтормо, более
человечного и простого, чем его поздние манерные современни-
ки.
Но война продолжалась, и она влекла меня дальше, к важ-
нейшему призу моей коллекции - к "Мадонне Кастельфранко".
Осенью 44-го года вся северная Италия, оккупированная не-
мецкими войсками, пылала огнем, и уже трудно было понять,
кто против кого сражается. В сентябре Муссолини, освобожден-
ный парашютистами, объявил из своей резиденции на озере Гар-
ди о создании "Итальянской социальной республики". На нашей
стороне оказался также маршал Грациани со своей обученной в
Германии итальянской армией "Лигурия". Он поддерживал бывше-
го "дуче", но в то же время соперничал с ним. Кроме того,
было еще так называемое Движение Сопротивления, насчитываю-
щее десятки тысяч вооруженных, которые боролись с нами, но
еще больше - с итальянскими фашистами и которых до поры по-
буждал к действию английский генерал Александер, снабжавший
их с воздуха припасами. Но вместе с тем англичане и амери-
канцы сами боялись успехов отрядов Сопротивления и рассчиты-
вали на германскую армию как на сдерживающее начало, что и
подтвердилось, когда в 45-м году союзники вместо того, чтобы
обрушиться на левое крыло немцев, ударили на Триест, опаса-
ясь, что туда войдет югославский вождь Сопротивления Тито.
Выстрелы гремели отовсюду, цена жизни совсем пала, расс-
тояние от необходимости до преступленья сократилось в нич-
тожный промежуток. В ответ на удары партизан немецкий глав-
нокомандующий Кессельринг сотнями казнил заложников. А Гит-
лер со своими мерзавцами, все уже окончательно сошедшие с
ума, планировали общее контрнаступление и кричали о "гряду-
щей победе", хотя грозные русские армии катились по Герма-
нии, неотвратимо приближая конец фашистского царства.
В декабре наша часть оказалась в районе Мантуи, преследу-
емая с воздуха "летающими крепостями", а по земле - восстав-
шими против немецкой дивизии "лигурийцами", которые, однако,
сами не собирались объединяться с партизанами.
Черные и измотанные, мы вошли утром в какой-то городок и
заняли в нем оборону. Оказалось, что это был Кастельфранко.
Взвизгивая, по узким улицам летали пули - стреляли парти-
заны из местных жителей. Итальянская регулярная часть накры-
ла нас минометным огнем. Над городом стоял гул американской
авиации, осыпались и рушились дома.
Зима в долине По выдалась неожиданно суровом.
Всю предшествующую ночь мело снегом. Мы мерзли. Окраина
Кастельфранко, где проходила наша оборона, побелела. Но к
середине дня ветер утих, тучи стали расходиться, в высокое
небо взлетела стая голубей, пересеченная солнечным лучом.
Я поднялся из окопа и пустыми покинутыми улицами, где
только посвистывали пули, пошел к собору.
Я вошел в растворенные двери - стекло хрупало у меня под
ногами - и увидел в алтаре картину Джорджоне "Мадонна Кас-
тельфранко". Откуда-то сверху в большом сумрачном соборе па-
дал свет и освещал ее.
Четыреста пятьдесят лет назад в 1504 году полководец Ту-
цио Костанцо заказал молодому художнику образ мадонны для
семейной капеллы. Тогдашняя венецианская традиция требовала
для подобных картин изображать мадонну в виде царственной
женщины, торжественно восседающей на высоком троне над тол-
пой святых, одетых в богатые праздничные одежды. Джордже -
позднее за величие духа он был прозван Джорджоне, то есть
"Большой Джордже", - написал картину примерно в этой манере.
Его мадонна сидит на троне, у ее ног по обе стороны молодой
рыцарь в темных латах и монах. Но латы рыцаря вовсе не рос-
кошны, а на монахе (это, вероятно, святой Франциск) грубая
простая ряса, перевязанная веревкой. Невысокая красноватая
стенка огораживает трон сзади, а за ней - исполненный ясной
и мягкой красоты пейзаж Италии: долина, группа деревьев и
озеро, окутанное голубой дымкой.
Лицо мадонны погружено в глубокую задумчивость и грусть.
Молча стоят у подножья, как верные стражи, рыцарь и монах и
тоже смотрят на зрителя. Композиция вещи приведена художни-
ком в состояние тончайшего равновесия - такого равновесия,
которое придает всему, что там есть, душу, жизнь и движение.
Мария, задумчивый рыцарь и монах, протянувший зрителю руку,
не глядят друг на друга, но все трое связаны единым чувством
и как бы прислушиваются. Простые строгие ритмы высокого тро-
на членят картину по вертикали, стремят ее вверх и как бы
поют хорал, поднимающийся все выше и выше...
Я стоял и смотрел на нее, черный и грязный, с автоматом в
руке.
Удивительная чуткая тишина была в этой картине. И в этой
тишине было слышно, как бьется мое собственное сердце, как
бьются сердца Марии, рыцаря и монаха, и больше того - как
стучит сердце израненного мира там, за стенами собора.
От картины Джорджоне исходила просьба... призыв... веле-
ние к гармонии, миру и справедливости.
Я смотрел и постепенно понимал, что должен взять эту
вещь.
Но тут позади резко заскрежетала дверь, ворвался звук
выстрелов, и с ним, оглядываясь, быстро и вкрадчиво в собор
вошел некий Хассо Гольцленер, капитан полицейской роты, ко-
торая тогда отступала вместе с нами. О Гольцленере было из-
вестие, что он несколько лет состоял помощником коменданта
лагеря Берген-Бельзен. (В листовках, которые сбрасывал на
нас генерал Александер, имя капитана также было названо в
числе военных преступников, ответственных за расстрел залож-
ников в Равенне).
В распахнутой шинели, крепкий, широкогрудый и энергичный,
он скорыми легкими шагами подошел к алтарю, посмотрел на
картину, оглянулся на меня и сказал, что собирается взять
ее.
Я остановил его и мягко объяснил, что этого не следует
делать. (Я сам хотел ее взять, но, конечно, совсем другим
способом). Однако Гольцленер упорствовал. Он взялся за раму
и приподнял "Мадонну Кастельфранко", проверяя, как она прик-
реплена к стене. Я оттащил его за плечо и еще раз терпеливо
объяснил, почему он не должен брать ее.
Но он оттолкнул меня. Он все-таки стоял на своем. Огля-
нувшись на двери собора, он вытащил из-под распахнутой шине-
ли большой мешок, торопливо расстелил его на полу, выпрямил-
ся.
Тогда я поднял автомат и прошил его очередью.
Мы стояли совсем рядом. Когда очередь прошла по его гру-
ди, было похоже, как если бы кто-то изнутри - изнутри, а не
снаружи - строчкой продергивал маленькие дырочки в сукне
мундира, который чуть-чуть обгорал при этом. Дырочки же по-
являлись как бы сами по себе - без участия моего автомата.
(Тогда я впервые увидел действие автоматной очереди так
близко. На более далеком-то расстоянии его, конечно, прихо-
дилось видеть часто. Зимой, например, попадание пули в чело-
века обычно отмечалось легким облачком снежной пыли на шине-
ли).
Это был первый человек, которого я убил за время войны. И
единственный.
Я оттащил Гольцленера, чтобы он не мешал мне с картиной,
приступил к делу и взял ее.
Бой все приближался к собору. В двери я увидел, что наши
отступают. Я справился с картиной и самым последним присое-
динился к ним.
Партизаны ввели в дело пулеметы. В городке, казалось,
стреляло каждое окно.
Но картина была уже со мной.
Я привез ее сюда, в свой родной город, и здесь, в комнате
фрау Зедельмайер, повесил на почетном месте - на самой осве-
щенной стене. "Мадонна Кастельфранко" тут и висит все после-
военные годы...
И сейчас я смотрю на нее.
Уже совсем светло. Начинается день.
Я поднимаюсь с постели и прохаживаюсь по комнате.
В окне напротив, через двор, супруга господина Хагенштре-
ма собирает со стола остатки утреннего пиршества. Мясник ра-
но уходит в лавку. Картины в рамах смотрят на меня. Здесь
нет только Валантена. Что-то всегда не позволяло мне взять
его, хотя в Париже у меня бывали подходящие случаи. Но я не
мог чего-то преодолеть. Может быть, это оттого, что я слиш-
ком лично к нему отношусь. Он самый великий из всех художни-
ков. Самый человечный, самый близкий мне. Мой единственный
друг.
Я люблю многих художников, но когда вижу Валантена или
думаю о нем, все другие отходят, бледнеют и опускаются, и он
остается один.
Я вскрикнул, когда первый раз увидел картину Валантена -
то была копия с "Отречения святого Петра". И лицо молодой
женщины на полотне осталось навсегда со мной. Лицо с корот-
кими густыми черными волосами, с низким лбом. Но не тупое, а
как бы еще не пробудившееся и обещающее познать.
Это качество пробуждения есть во всех картинах Валантена.
Удивительно живые лица смотрят с его картин. На них отчетли-
вый отпечаток времени, отчетливые следы средневековья. Мно-
гие из них дики, низки, но при этом всем свойственна ка-
кая-то задумчивость. Как будто они спрашивают: "Кто мы? Что
мы? Зачем?"
То была эпоха, когда на новый этап познанья самого себя
всходил человек - время ренессансного гуманизма. Но он уже
исчерпывал себя. Личность и феодальное общество ясно прояви-
ли несовместимость интересов. Прекраснодушный принцип "Чело-
векмера всех вещей" вдруг обернулся наглым: "Все дозволено!"
Ледяной ветер эгоистических торговых отношений смел розовую
дымку "рыцарской чести", "верности сюзерену", и "рыцарского
благородства".
Молодой семнадцатый век в Центральной Европе нашел себя
стоящим по колена в крови, освещенным пламенем пожаров. Доб-
рый король Артур был изгнан из общественного сознания убий-
цей Клавдием. Скульп' тура, живопись, музыка в страхе отшат-
нулись перед плотоядной усмешкой современности. Но надо было
исследовать, познать нового человека, потому что только в
прямом открытом взгляде на него и был залог победы над тем
страшным, что в нем открылось.
Валантен едва ли не единственный из живописцев смело и с
гордым достоинством взглянул в лицо существующему и сказал,
что Человек есть. Ни раньше, ни позже искусство не достигало
такой прямоты взгляда.
Валантен стоит один. В стороне.
Да и где, собственно, ему было искать поддержки? При нем
во Франции работал Приматиччио, но даже мощный талант этого
художника-архитектора, скульптора и живописца сразу не мог
вырваться из объятий мифологии. При нем была расслабленная,
даже как бы разведенная религиозностью чувственность Россо.
Уже пришел из Италии маньеризм: маленькие головки на длинных
шеях, неестественные сладостные улыбки, ниспадающие драпи-
ровки. Смотришь на это, и делается ясно, почему Калло пред-
почитал рисовать помойки. При Валантене в Париже работали
еще Никколо дель Аббат, - совсем уж! - Лесюер, у которого
картины нет, чтобы кто-нибудь в развевающихся одеждах не ле-
тал по воздуху, и, позже, Миньяр, специалист по набожно под-
нятым глазкам. Конечно, где-то далеко, еще полтораста лет
назад, во Франции была Авиньонская школа, где лица святых
удивительно правдивы и рассказывают о крестьянах и ремеслен-
никах. Конечно, было такое прекрасное произведение как "Ма-
донна с младенцем" Жана Фуке и его же портреты. Но у Фуке
земное появляется как-то неосознанно, в связи с мистическим,
и когда сверкает его талант, мы больше радуемся освобождению
от предвзятого, чем любуемся тем, что есть.
И даже в Италии, в золотой век ее живописи, искусство не
решалось ставить вопросы, на которые отважился Валантен. Ле-
онардо да Винчи, удивительно счастливый, в живопись уронил
только случайную частицу своего дарования, почти целиком от-
данного светским наслажденьям и исследованию природы. Кроме
того, ему мешали рационализм и нормативность. Последняя ув-
лекла его до такой степени, что ему даже больше нравилось не
рисовать, а устанавливать нормы искусства. "Как надо изобра-
жать старух? Старух надо изображать крепкими и подвижными, с
резкими движениями, в состоянии неистовства: наиболее выра-
зительными должны быть руки и голова, но не ноги..." Рафаэль
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг