через которые мы проходили, были как мертвые: на стук не
откликалась ни одна живая душа. И жестокой бесчеловечной
стеной стояли молчавшие горы. А мы шли, чтобы все-таки про-
должать битву, уже проигранную, разрушать еще улицы и вокза-
лы, делать еще тысячи мужчин калеками и тысячи детейсирота-
ми. Чтобы прибавить в мир еще голода и боли.
Но, впрочем, я напрасно спешу. До Италии еще далеко, если
двигаться по моей картинной галерее. Впереди Франция.
Тут тоже есть, что вспомнить патриотическому германскому
сердцу. Еще синее безоблачное небо над немецкими городами.
Солдатские и офицерские жены требуют от мужей духи "Шанель".
Мы идем по дорогам Франции, с ревом нас обгоняют быстрые те-
ни штурмовых самолетов. Наших самолетов. Позади уже Дания,
Норвегия, Голландия, а сейчас наша кавалерия, клацая подко-
вами, втягивается под Триумфальную арку.
Лицо германского доблестного воина расплывается от самоу-
веренности. Теперь-то он действительно загорел на фронте -
война шла в мае и июне. Нос облез, веснушки выделяются под
молодой розово-фиолетовой кожицей.
Он начал, и теперь его уже не остановишь. Ну, ребята, кто
там сомневался в фюрере? Как мы дали лягушатникам - они и
через тысячу лет не опомнятся! Нет, правильно Гитлер сказал,
что мир будет принадлежать Германии... Принеси-ка еще бутыл-
ку, ты... Эй, как тебя, Жанна или Мадлен? Что ты вылупилась,
ну-ка повертывайся быстрее, когда с тобой говорит немецкий
солдат... А фигурка ничего, да, ребята? С такой можно... Что
ты говоришь, Михель? Осквернение чистоты арийской крови?
Нет, если бы с еврейкой или цыганкой, тогда осквернение...
Муж! А автомат у тебя зачем? Бабы - наша военная добыча, по-
нял? Она еще счастлива должна быть... Да, но вот что я хотел
сказать, парни. Все это правильно, конечно. Но я только что
из Польши. Мы стояли в городке Портулиц. И там эсэсовцы пе-
сок из города в тюрьму возили на заключенных. Серьезно. Зап-
рягали в телегу людей, надевали хомуты и стегали кнутом. А
если одна телега нагоняла другую, то они командовали задней:
"Бег на месте". Чтобы те в хомутах не могли отдохнуть. Дру-
гие поляки, которые в городе видели это, плакали прямо на
улицах... Ну и что? Что тут такого? Послушай, заткнись!
Заткнись сразу и долго не открывай рот, усвоил? Полякинизшая
нация. Они и боли не чувствуют, как мы с тобой. Почитай об
этом, где хочешь. Советую тебе больше таких разговоров не
заводить. Скажи спасибо, что лично я тебя знаю... Эй, Жанна,
ну-ка поди сюда ближе! Ближе! Что ты, оглохла, что ли? Стань
вот здесь...
Надо было за что-то держаться тогда. Сначала наша часть
двинулась через Маас с танковым корпусом Рейнгардта, а потом
в июне в составе группы Гудериана мы пошли на Марну и дальше
по маленьким французским городкам вплоть до Безансона.
Надо было за что-то держаться.
Теперь меня сделали пехотинцем. Полк останавливался в де-
ревушках и небольших городках. Чтобы ничего не слышать, я,
если позволяла обстановка, уходил за дома, садился где-ни-
будь у канавы, смотрел на луга, поросшие вереском, на плет-
ни.
Мне нужна была какая-нибудь основа. Да, говорил я себе,
нацисты во Франции. Геринг с блудливым взглядом скоро примет
парад на Елисейских полях. Но все равно, есть физика, есть
математика. Все равно электрон, переходя с одной орбиты иа
другую, испускает энергию в виде кванта излучения...
И, кроме того, были картины.
Во Франции в 40-м году я взял "Осень в Фонтенбло" Диаза
де ла Пеньи, "Вечерний пейзаж" Дюпре и повторение Пуссена
"Танкред и Эрминия".
Диаза де ла Пенью я увидел в музее Безансона, взял и при-
вез домой. И он висит у меня на стене.
Вот он висит.
"Осень в Фонтенбло". Осень в лесу Фонтенбло. Пожелтевшая,
растрепанная, лежащая в разные стороны трава. Побуревшие
редкие деревья. Дальний лес подернулся туманом. Неуютное хо-
лодное время. В природе разлито отрицание, какой-то песси-
мизм, мокрый, слякотный. В такое время, идя по расшлепанной
дорожке, перепрыгивая через лужи, хочется медлительно пере-
думывать, грустно и трезво переоценивать все, что случилось
за лето... Не так уж все это и Хорошо было, если вдуматься.
Вот скоро землю схватит первым бодрым морозцем, с низкого
неба сдернет туманную полосу, мысли станут чище, определен-
нее, острее. Снова мир, в котором надо действовать и решать.
И все это есть в картине Диаза. Он работал сто лет назад,
решительно отрекшись от гладкой академической манеры письма,
презирал линию, любил цвет и ощутимую фактуру густо положен-
ной краски.
Я встретился с его картиной в тот день, когда пришло из-
вестие, что Вейган, командовавший французскими войсками,
объявил Париж открытым городом. В наш полк в Безансоне прие-
хали высокие чины фашистской партии. Мы выстроились четыре-
хугольником, раскормленная туша в коричневом мундире, вся в
золоте, поднялась на трибуну, и понеслись слова:
"Установление нового порядка в Европе... Миссия арийской
расы... Гитлер, товарищ своих товарищей и вождь своего наро-
да..."
После митинга нас распустили, я ушел в заброшенный сад,
чтобы быть вдвоем с картиной Диаза. В ней все было честно:
трава, деревья, небо... "Осень в Фонтенбло" в узенькой рамке
висит у меня на стене.
Рядом с ней - "Вечерний пейзаж" Жюля Дюпре. Француз Дюпре
и испанец по происхождению Диаз были друзьями, и обоих можно
отнести к барбизонской школе. Интересно сравнивать их. Оба
писали пейзажи.
У Диаза де ла Пеньи природа обыденна, верна жизни и прек-
расна. Жюль Дюпре, как никто из художников пейзажа, умел ви-
деть грандиозное в обыденном и передавать его на своих по-
лотнах.
"Вечерний пейзаж".
Перед нами вечер в провинции Иль де-Франс. Луг, поросший
невысокой травой, болотце, пасущиеся коровы. Маленькая изда-
ли фигура пожилой крестьянки в чепце; утомленная дневной ра-
ботой, она присела па холмик. У болотца стоят дубы, и, сле-
дуя по их ряду, взгляд уходит вдаль, где горизонт закрывает
цепь голубоватых гор.
Все это обыденное.
Но вечер. Светят последние лучи солнца, тьма уже поглоща-
ет предметы. Свет скользит по стволам деревьев, по спинам
коров, а темная сторона дуба уже во мраке, как и часть луга,
где только белеет светлым пятнышком чепец женщины. На наших
глазах происходит великое явление природы - заходит солнце.
В бесконечном океане неба развертывается борьба света и ть-
мы, и мы видим миг, когда установилось тонкое равновесие. В
красноватых отблесках заката можйо различить травинку на лу-
гу, но теневая сторона гуеясо, васышенно темнеет. Ничто не
шелохнется, ни малейшего ветерка, тихо. Природа как будто
обретает все пять чувств и чутко прислушивается, готовясь
отдаться ночи. Огромные, независимые от человека дубы прос-
торно раскинули ветви, купая их в воздухе. Каждый листок от-
четливо очерчен на фоне темнеющего, но все еще светлого не-
ба, и бесконечная, невообразимая глубина небесной бездны пе-
чалит сердце, напоминая, как несоизмеримы чувства человека с
тем безмерным, что там, в вышине.
Это грандиозно. И вместе - обыденно. Чувствуется, как уже
сонно хватают траву коровы, как оседает в воздухе пыль утом-
ленного дня, даже как пахнет дымком из той ближней деревни,
куда крестьянка сейчас погонит коров.
Картина написана так, что зритель стоит как бы в центре
пейзажа. Дюпре достигал этого тем, что помещал точку схода
перспективы близко от наблюдателя, и тем, что исключительно
тщательно прорабатывал передний план, где предметы по совер-
шенству отделки напоминают полотна старинных голландских
мастеров. Световая гамма у него темна, спокойна и величест-
венна. Обычно он начинал с голубых подмалевок, а когда они
просыхали, принимался накладывать слой краски за слоем, пос-
тепенно добиваясь верности своему замыслу. Поэтому фактура
его работ почти рельефна, и на своей картине я чуть ли не
могу взять пальцами ветви дубов... Итак:
"Святое семейство" Яна ван Гемессена.
"Зимний пейзаж" Германа Сафтлевена Младшего.
"Осень в Фонтенбло" Нарсиса Диаза.
"Вечерний пейзаж" Жюля Дюпре.
"Танкред и Эрминия" Никола Пуссена. (Повторение).
Это уже немало. Редкий музей крупного города может пох-
вастать таким. Но ведь война была большая. Она длилась бес-
конечно долго и давала мне возможность еще и еще пополнять
коллекцию...
Отдыхаю. За окном начинает стучать капель. Весна.
Уже совсем рассвело. Картины на правой стене тоже стали
хорошо видны.
Лежу на постели и смотрю на них.
Первая, ближе всех к окну, картина русского художника
Ивана Шишкина "Рожь".
Я взял ее в России в 41-м году.
В 41-м в июне на Восточном фронте все было похоже на
Польшу или Францию. Огромный город Минск пал на пятый день
войны-точно, как планировалось в штабе группы армий "Центр".
Русские, правда, проявили новое для нас упорство в погранич-
ных боях. Но потом пошло привычное: стрелялись генералы про-
тивника, беженцы со смятенными лицами заполонили дороги, на
запад потянулись бесконечные колонны пленных.
Германский воин похохатывал. Что, ребята, здесь я и возь-
му себе поместье. Подходящее местечко. А славян мы заставим
работать, как ты думаешь, Михель? Это и будет настоящее на-
ционал-социалистическое решение вопроса... Но те, кто шел в
передовых частях, помалкивали. У русских оказалось много
танков, и они беспощадно отбивались. Обнаружились неожиданию
большие цифры потерь: огромными стаями бумажки-извещения о
смерти полетели и опустились на города Германии...
Странно, что я, вообще-то никогда не отличавшийся полити-
ческой прозорливостью, едва ли не по первым встречам с русс-
кими - и с пленными, и особенно с теми, кто в оккупации с
мрачными упрямыми лицами следил за нашими колоннами - по-
чувствовал, что в России Гитлер потерпит крах. Я задохнулся
от прилива радости и надежды, когда понял это. Оттого меня
всегда бесит, когда военные историки Запада, говоря о пора-
жении Германии, пытаются выставить дело так, будто не Россия
сыграла в этом главную роль.
Картину "Рожь" я взял в Киеве. (Впрочем, я не знаю, назы-
вается ли она именно так).
Как только я взглядываю на это полотно, так сразу в ушах
настойчиво и неумолчно начинают звенеть кузнечики, трель жа-
воронка повисает в вышине, и в сердце возникает чувство без-
заботного детского счастья.
Мне кажется, что с отцом-профессором математики я, совсем
еще маленький, еду в пролетке светлой долиной Рейна между
хлебами. Знойно. Сладко дурманяще пахнет васильками, над ко-
торыми висят неийввиуяые облачка голубой пыльцы. Утренняя
роса давно уж высохла, колеса пролетки порошат и проминают
мягкую дорогу. Полевые цветы по обочинам стоят сухие, но
крепкие, и каждый держит вокруг себя свою особую атмосферу
.запаха. Мотыльки самозабвенно совершают трепещущий полет
над колосьями. Порой дорога опускается в ложбину, тогда в
пролетке делается еще жарче, и еще острее пахнет нагретой
кожей сиденья. Но вот лошадь бодро взбегает наверх, от Рейна
веет прохладой, сверкающая под солнцем гладь реки обрывками
мелькает слева за полями, я еще шире раскрываю глаза, еще
счастливее замирает сердце.
Отец сидит рядом, серьезный, задумчивый, с солидной
тростью в руках. Впереди спина кучера Ганса, который везет
нас к деду крестьянину, в деревню Метц на берегу. Мир прек-
расен. Хочется бесконечно катить вот так по колее дороги,
прислушиваться к мягкому стуку копыт, заглядывать за спину
Ганса на лошадь, на заблестевший потом круп, на ушастую го-
лову, которой она быстро и прилежно кивает в такт бегу. Поля
знойно звенят, бесконечен вокруг синий свод неба, и беско-
нечной светлой дорогой впереди ложится будущее...
Я почти ничего не знаю о Шишкине, но по тому, с какой си-
лой и энергией он, русский художник, возвращает меня в мое
мальчишеское счастье немецкого ребенка, я понимаю, что он
замечательный живописец и гордость своей страны...
Рядом с Шишкиным еще одна вещь из России. Но то была уже
зима 43-го года.
Тогда, в 41-м, после ранения и госпиталя я попал во Фран-
цию в Сен-Назер, где оставался до 43-го. Но вслед за ста-
линградской катастрофой Гитлер заявил, что создаст новую
Шестую армию взамен погибшей на Волге. По госпиталям и тыло-
вым частям стали собирать солдат и офицеров, служивших преж-
де в старой 389-ой дивизии, и так я, пылинка в водовороте
сил войны, снова очутился на Восточном фронте.
Но уже близилось возмездие.
Над родиной небо потемнело, смерть падала из-за туч.
Струйками текли и рассыпались стены домов под бомбами - как
раньше струйками текли и рассыпались стены в чужих, не наших
городах. Другим стало лицо немецкого солдата, черное, со
шрамами, с затравленным взглядом. В минуты отдыха в частях
молчали, забылся простодушный гогот прежних годов. Лишь
иногда с глазу на глаз шепотом раздавалось: "Да, Михель, я
об одном только думаю: что если теперь русские в Германию
придут? Или те поляки из Портулиц".
А кругом лежали снега, и непрерывным жестоким молотом би-
ла русская артиллерия...
В этот второй раз в России я взял лишь один рисунок -
"Женский портрет" Кипренского. Рисунок выполнен итальянским
карандашом. В огромной шляпе с перьями, в пышном платье си-
дит молодая аристократка и надменно - в сознании своей пре-
лести - глядит на зрителя.
Рисунок попался мне в селе под Черкассами, где мы остано-
вились на ночь в доме местного учителя. Впрочем, я просто по
количеству книг заключаю, что старик в доме был учителем. Мы
ведь не разговаривали. Он молчал, и я тоже, хотя мне хоте-
лось с ним говорить. И не только с ним, но со многими други-
ми в Черкассах, в Киеве, Корсуне и по русским деревням. Мне
хотелось помочь тем, кого истязали эсэсовцы, кого гнали наши
армии и кто сам, наконец, погнал нас. Но между нами стояла
стена, которую я не знал, как преодолеть. Мы были всегда
разделены, и горькое чувство вины заставляло меня безмолв-
ствовать в тех редких случаях, когда так называемый "против-
ник-русский, француз или итальянец - был совсем рядом.
Одним словом, была ночь, солдаты моего взвода свалились
на пол, как мертвые, а я взял в руку фонарь и долго смотрел
на портрет, висевший на стене. А учитель - старик с подвя-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг