я увидел, как нужно сделать расчет Крейцера. Причем сделать
его действительно методом Монте-Карло. Просто.
Я рассчитаю все за два дня, получу деньги и возьмусь за
вторую часть с пятнами. Мне ведь так мало осталось сделать.
...Я вышел на улицу, прошел вдоль ограды особняка, повер-
нул на пустынную Рыночную и вдруг с размаху остановился, как
бы наткнувшись на столб.
Кто-то смотрел на меня сзади.
Я это ясно ощутил.
Я обернулся и успел увидеть взгляд. Только взгляд. Тот,
что бросил на меня маленький хилый мужчина в полупальто вче-
ра возле леса. Испуганный, виноватый и в то же время жадный
и какой-то испытывающий.
Самого мужчины уже не было. Но ощущение взгляда еще оста-
валось, постепенно рассасываясь и пропадая.
Бегом я бросился в другой конец переулка и заглянул на
Кайзерштрассе.
Никого не было.
Бледный успел исчезнуть.
Сердце у меня стучало порывами. Неужели кто-то знает про
пятно в лесу и знает, что пятно сделал я?
Весь похолодев, я пошел домой, говоря себе, что нужно ус-
покоиться, что все равно я должен сейчас же сесть за расчет
Крейцера.
III
Конец ночи.
Отдыхаю.
За окном начинает светать.
Лежу на постели и смотрю на картины.
У меня в комнате неплохая коллекция. Маленькая, естест-
венно, но такого выбора, что могли бы позавидовать собирате-
ли из самых богатых.
Помогла война, конечно. Помогло то, что мы, немцы, владе-
ли чуть ли не всей Европой. Что мы врывались с оружием в чу-
жие города, могли входить куда угодно и делать что угодно.
Моя коллекция отражает историю успехов и побед великой
германской армии. И историю ее поражений тоже. Когда я расс-
матриваю ряд картин слева направо, я одновременно двигаюсь
по этапам войны. Я брал свои картины там, куда приходили не-
мецкие вооруженные силы.
На левой стороне, если повернуться лицом к окну, висят
две вещи из Польши. Это не польские мастера. Просто я взял
картины в польских музеях. "Святое семейство" Яна ван Гемес-
сена и "Зимний пейзаж" Сафтлевена Младшего.
То был 1939 год... "39-й год" и "Польша" - святые слова
для нас. Всякое истинно немецкое сердце светлеет при этих
дорогих патриотических воспоминаниях. Безоблачно синее небо
над родиной, армии фон Рундштедта и фон Бока с юга и севера
устремляются на Польшу, и через три недели государство пе-
рестает существовать. Кавалерийские атаки против танков вы-
зывают лишь бравое гоготанье у наших мужественных гренаде-
ров. И вообще приятно смотреть на лицо немецкого солдата той
поры. Загорелое - но это еще даже не военный загар, а просто
лагерный: мы ведь пошли на войну из летних лагерей. Сытое,
спокойное. На нем уверенность, достоинство и выражение бла-
годарности начальству, которое так ловко обтяпало всю эту
историю.
Что касается самих поляков, то они, видимо, нам еще спа-
сибо скажут, если мы наведем у них порядок, верно, Михель?
Сначала, правда, нужно отомстить им за "бромбергское крова-
вое воскресенье" и вообще за то, что они собирались напасть
на Германию. Но после-то будет чудесно. Одним словом, фюрер
знает, что делает. Посмотри-ка на его портрет. Как он устре-
мил взгляд в пространство: видит там сияющие вершины нацио-
нального социализма. Или вот этот портрет. Здесь вождь гла-
дит собачку... Ах, какая трогательная картина, повернись же,
Михель... Короче говоря, задумываться не о чем. Все будет
правильно. "Слово фюрера для нас закон. Мы принадлежим тебе,
вождь. Повелевай!"...
В той первой войне я тоже участвовал. Меня взяли в армию
ранней весной 39-го года, в марте. Прямо из Университета,
хотя за меня просили профессоры Гревенрат и Зеебом, и дошло
даже до того, что через Отто Гана, первого физика Германии,
было представлено специальное письмо в Имперскую канцелярию.
Ответ последовал в отрицательном смысле. Но несмотря на это,
тогда, в 39-м году, мы все же надеялись, что еще будем вмес-
те работать в лаборатории. Никто не думал, что я уйду на це-
лых шесть лет, что минут годы и Гревенрат погибнет в концла-
гере, что Зеебома (в его пятьдесят пять лет) возьмут на
фронт и в 44-м бросят во время отступления с оторванными но-
гами в канаве у деревни под Псковом. Никто не думал, что на-
жат курок, что пущен в ход механизм. Что скоро немецкие са-
мокатчики поведут велосипеды по горным дорогам Норвегии. Что
сухая африканская пустыня огласится натужным ревом моторов.
Что торпедированный английский авианосец будет переворачи-
ваться вверх дном ночью в Средиземном море, и люди-мураши
посыпятся в воду с гигантской, ставшей торчком палубы. Что
на Кавказе егери фельдмаршала Листа поднимутся на Эльбрус и
на заснеженной вершине воткнут немецкий военный флаг. Что
под фугасными бомбами американцев рухнет гордость западной
культуры, монастырь Монте-Кассино. Что под аккомпанемент со-
бачьего лая эсэсовцы, размахивая дубинами, погонят толпы на-
гих женщин в газовые камеры. Что в жуткий мороз десятки ты-
сяч немецких солдат, пожелтевшие от голода, обвязав полотен-
цами уши, оглушенные, с безразличными потухшими глазами,
пойдут в Сталинграде сдаваться в плен. Что будет стерта с
лица земли Варшава. Что будет сметен в одну ночь Дрезден.
Что семилетнего еврейского мальчика с испуганными глазами,
еще ничего не знающего о мире, взрослые плечистые люди под
прицелом автоматов поведут к общей могиле. Что русские тан-
ки, пахнущие чужой смазкой, прогрохочут по улицам Франкфур-
та. Что на высоте пяти тысяч метров ночь за ночью американс-
кие и английские самолеты будут пересекать немецкую границу,
и парализованная бомбами арийская раса забьется в подвалы.
Что письма будут приходить в города, которых нет. Что в ла-
герях смерти под полосатой курткой миллионы сердец остано-
вятся, замрут и перестанут биться. Что русские танки войдут
в Берлин, и разрушенная, разрубленная пополам Германия падет
под кованый сапог союзников. Что будет вторая мировая вой-
на...
Впрочем, почему "никто не думал"? Это мы в лаборатории не
думали тогда. А многие думали об этом и планировали это. Но
не все. это, конечно. Несколько тысяч людей, государственный
аппарат и магнаты Германии - людей с лицами заведомых подле-
цов и карьеристов, как у Отто Амброса, Геринга или доктора
Лея, и людей с физиономиями благопристойными, даже приятными
на вид, как у Глобке или Функа - именно планировали и немец-
кие велосипеды в Норвегии, и тонущий авианосец, и эсэсовцев,
которые, спустив с поводка злобных овчарок, погонят раздетых
женщин в костры. Лишь свой собственный конец на виселице они
не планировали, И верно, потому что только единицы из тысяч
были повешены, а остальные здравствуют, отлично чувствуют
себя, окружены уважением, пользуются всяческим комфортом и
умрут, видимо, лишь в глубокой покойной старости, на чистой
постели, в тепле, ухоженные толпой сиделок и врачей...
Но именно мы-то еще ничего не знали тогда, в марте 39-го,
когда я пришел прощаться. Я стоял на пороге, весеннее яркое
солнце заливало лабораторию. Профессор Гревенрат (которому
предстояло погибнуть в лагере Нейенгамме) возвышался посреди
комнаты, о чем-то глубоко задумавшийся. Он увидел меня в
дверях, покивал в своей обычной мягкой манере и сказал, что
верит в мое скорое возвращение и в то, что все будет хорошо.
Иоганн Зеебом налаживал катушку, с помощью которой мы ухит-
рялись получать магнитные поля в 300 000 гауссов и больше.
Он тоже подошел и стал хлопать меня по плечам и по спине
своими большими руками. Он был весел, потому что придумал,
как улучшить эту самую катушку и потому что вообще родился
веселым человеком. И он мог веселиться, поскольку еще пять
лет отделяло его от той зимней ночи, когда он должен был
упасть с оторванными ногами в канаве у сожженной деревни и
умереть на пронизывающем ветру. Зеебом не знал этого, но это
уже предопределилось. Уже прошлое спроецировало свою тень на
будущее, были выстроены все причины, и оставалось лишь раз-
вернуться следствиям...
Только наш новый лаборант со странным именем Фамулус не
подошел ко мне, а продолжал стоять у стола, со страхом и вы-
жидательно глядя на меня. Он был совсем молод, этот Фамулус,
- не больше восемнадцати лет, - но уже успел побывать в
концлагере, куда попал вместе с отцом, профессором медицины,
женатым вторым браком на еврейке. В газетах было опубликова-
но отречение Фамулуса от родных. В Университете чуждались
его, он тоже чуждался всех, как прокаженный проходя по кори-
дорам. Никто тоже не знал тогда, что через два года, в 41-м,
его опять ожидал концлагерь - на этот раз, кажется, Освен-
цим...
И я тоже не думал, что через двадцать лет останусь только
один жив из всех сотрудников лаборатории и буду лежать сей-
час на постели, глядя на картины и думая о прошлом.
Тогда я попал в казарму. И там сразу понял, что всю жизнь
буду одинок. Еще несравнимо более одинок, чем в гимназии и в
Университете. Что я ненавижу и запах пота, который струится
от массы разгоряченных солдатских тел на полевых ученьях, и
запах выгребной ямы за дощатой перегородкой у казармы, и го-
готанье по вечерам, когда рассказываются анекдоты. И ненави-
жу политученья, разговоры о польском заговоре против Герма-
нии, и фразу: "Мы родились, чтобы умереть за своего фюрера".
Я понял, что всегда буду жить как-то вкось, не в общем
строю, буду платить за жизнь совсем другой монетой, чем
спрашивается с других...
Но, впрочем, сейчас, в это совершающееся раннее утро я и
не хочу думать об этом. Я хочу отдыхать и смотреть на карти-
ны.
Итак, первая в ряду на стене - "Святое семейство" нидер-
ландского художника Яна Сандерса ван Гемессена.
Я взял ее в музее в Вавеле. За два месяца до начала войны
я был назначен почему-то в парашютнодесантную часть. Вместе
с 10-й армией генерала Листа мы прошли через Бескиды, а за-
тем наш десант выбросили под Прошвице, в чем уже не было не-
обходимости, потому что Краков сдался почти без боя, и поля-
ки, стремясь сохранить войска, отходили на Дунаец и Вислоку.
То ли 11, то ли 12 сентября мы попали в самый Краков, и там
я сказал командиру, что хочу посмотреть немецкие картины в
польском музее. В расположении батальона почти все были уже
пьяные, началась бравая пальба в воздух. Я и еще один бывший
студент, который умел водить машину, уселись в маленький
"Рено" и поехали к Вавельскому замку. Бывший студент не лю-
бил живописи и остался в парке. А я поднялся по ступенькам,
помедлил минуту и вошел в галерею.
И тут я сразу увидел "Святое семейство" Гемессена.
Сразу... Я увидел лицо мадонны, и что-то сжало мне серд-
це.
"Святое семейство" - небольшая картина на дереве, напи-
санная около 1540 года. Ян Сандерс ван Гемессен был один из
первых в европейской живописи, кто ввел жанр в религиозные
сюжеты. Его святые и не святы почти. Это крестьяне и горожа-
не с грубыми лицами, на которых труд и быт оставили морщины.
Такими здесь были святой Иосиф и его мать. Мать в чепце гол-
ландской работящей женщины, худая, старая, с провалившимися
от выпавших зубов щеками. Иосиф в грубой рясе нищего монаха,
с редкими волосами, подбородком, заросшим седоватой щетиной*
Люди. Фоном для всей группы был не условный золотой занавес,
как писали прежде, а пейзаж Нидерландов с мягкой возвышен-
ностью, церковью, другими холмами, далеко синеющими в проз-
рачном воздухе.
Но главным в картине были не пейзаж и не фигуры Иосифа с
матерью.
Когда я увидел лицо мадонны, что-то сжало мне сердце. До
боли, до гибели.
Это была еврейская девушка с густыми длинными волосами,
одетая в темное грубое платье. Младенец лежал у нее на коле-
нях, а другой ребенок, которого держала старуха, протягивал
ему маленький штандарт с латинской надписью: "Есьм сын бо-
жий". И девушка, опустив голову, смотрела на свое дитя. Еще
совсем не взросл был удлиненный овал ее лица, незамутнен вы-
сокий лоб, невинны чуть пухлые губы. Но она не просто смот-
рела на ребенка. На ее лице выражалось раздумье о нелепой
жестокости бога, отдавшего ее старику Иосифу, и мысль о не-
лепости появления у нее ребенка, из-за которого она стала
матерью, не будучи женщиной, и уже любовь к этому ребенку,
мудрость и прозрение его страшного пути на крест.
Она была вся здесь на картине, скромная, как девочка, и
уже гордая и собранная, как мать, которой надлежит выдержать
схватку с жестоким миром, чтоб вырастить свое дитя.
Даже удивительно, что она могла существовать столетия на-
зад, такая прекрасная. Но она действительно существовала
тогда, потому что писал же ее с когото Ян ван Гемессен...
Девушка, девушка, думал я, почему нас разделили века?..
Совсем тихо было в картине, и тишина контрастировала с
тем, что доносилось с улицы, где пировала и праздновала сол-
датня. Потом, позже, меня всегда поражала тишина в картинах
старых голландских и итальянских мастеров.
Я смотрел на картину и потом сказал себе, что должен
взять ее. И стал брать.
В галерее появился пожилой человек - по всей вероятности
служитель. Но я положил руку на автомат. Впрочем, потом он
понял и не стал мне мешать.
Таким образом я взял картину, и она висит у меня в комна-
те на стене, открывая коллекцию.
Следующим за ней идет тоже привезенное из Польши малень-
кое полотно Генриха Сафтлевена Младшего "Зимний пейзаж". Его
я взял в Познани.
"Зимний пейзаж" - это фантастический ландшафт с лесистыми
горами, покрытыми снегом, острыми скалами и заснеженной хо-
лодной равниной. Весь задний план выполнен белыми лессиров-
ками по голубому грунту и поэтому делает впечатление проз-
рачности и призрачности. Удивительно то, что добрый Герман
Сафтлевен писал свою картину в Утрехте, никогда, верно, не
видев остроконечных скал. И тем не менее, в картине ветрено
и бездомно, именно так, как бывает в высоких горах зимой. Я
это испытал, когда мы в Италии в 44-м шли в ноябре через об-
леденевшие перевалы Апеннин, чтобы не дать отрезать себя
войскам американского десанта. Дул ветер, было отчаянно хо-
лодно, стреляли партизаны. Полузасыпанные снегом деревни,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг