в его взгляде есть еще нечто такое светлое, что слезы высту-
пают у меня на глазах, когда я думаю об этом. Он верит.
Он!.. А я?..
Мне стыдно было б жаловаться на судьбу. Они посещали меня
так часто - гении Разума, Воображенья, Любви, Настойчивости
и даже Ненависти, которая тоже побуждает к упорному труду.
Но никогда в своей жизни я не знал еще одного, желанного
шестого гения. Поэтому все сделанное мною сразу теряет цену
и рассыпается в прах.
Надежды - вот чего у меня нет.
А у Валантена есть. Я не понимаю, откуда он берет ее. Но
я должен это узнать. Еще до своей смерти.
Уже давно, с первой нашей встречи в 40-м году, когда я
пришел в столицу оккупированной Франции вместе с армией за-
воевателей, пожалуй, один только Валантен и убеждает меня в
необходимости жить. Ему известно обо мне все: и мои муки на
парижских мостовых, где я бродил в ненавистной зеленой фор-
ме, и робкие радости по возвращении в университет, и бессон-
ные ночи работы над моим открытием...
Он тихонько перебирает струны и смотрит на меня.
Жанна сидит рядом с Валантеном. В глазах ее тревога. Она
заразилась ею от своего возлюбленного. Нелегко быть подругой
Валантена. Он взял ее из какогото кабака и привез в Париж.
Еще недавно она была девкой, обслуживала солдат, монахов и
запачканных известкой строителей набережных Тибра. Но Валан-
тен предпочел ее всем чопорным аристократкам, которые так
искали связи с художником. Это и не удивительно - разве име-
ют для него значение богатство и знатность...
Если б я захотел, я мог бы сейчас сделать три шага впе-
ред, войти к ним в комнату, обогнуть стол - они бы так и си-
дели - и выйти на парижскую улицу. Я мог бы пройти по набе-
режной Сены, посмотреть, как строится дворец дофина...
Я стоял и думал об этом, потом сказал себе:
"Я войду".
И вошел.
Я вошел, а они продолжали играть. По-моему, это был ка-
кой-то итальянский мотет, вывезенный художником из Рима, с
папского двора. Но голосовую партию не вел никто.
Я обошел стол кругом. Мальчик, сидевший рядом с Жанной,
проводил меня задумчивым взглядом. У дверей возле ног скри-
пача на полу лежал пьяный солдат - его я ни разу не видел
прежде - в панцире и с длинной шпагой в руке. Мне пришлось
переступить через его вытянутые ноги. Я толкнул дверь, сде-
лал несколько шагов по заваленному хламом коридору, отворил
еще одну дверь и вышел наружу.
Река неторопливо текла предо мной, берег полого уходил
вниз, у самой воды лежала рыхлая черная каемка грязи, от ко-
торой несло гнилью. Церкви и церкви теснились на противопо-
ложном берегу, а справа из воды поднимались быки недостроен-
ного моста.
На запад тянулась площадь. Опускавшееся солнце било мне в
глаза, и я не мог разглядеть домов на той, дальней стороне.
Только над крышами возвышалась двойная башня. И посреди пло-
щади стоял предмет - не то помост, не то деревянная беседка.
(Предчувствием мне сжало сердце, когда я смотрел на пред-
мет).
Было, по-видимому, около пяти дня. Не вечер, а, я бы ска-
зал, предвечер - то срединное промежуточное состояние, когда
день кончился, а вечер еще не начался. Я не люблю это время
суток - оно кажется мне каким-то сиротливым, открытым,
сквозным. День уже кончился, и для человека это значит, что
на сегодня можно прекратить борьбу за жизнь. Но вечер еще не
начался, и человек понимает, что отдыхать рано. Пустой час,
проветриваемый, продуваемый сквозняком. Час, когда душе не-
куда деться.
И в соответствии с этим временем суток пусто - без едино-
го облачка - было холодное, белесо желтеющее небо надо мной,
и пуста - без человека - раскинувшаяся немощеная площадь.
Было тихо. Лишь что-то тонко поскрипывало в воздухе, и
еще, далеко сзади за поворотом берега, хлюпали вальки по во-
де.
Париж. Париж 1630 года.
Мне хотелось сориентироваться, я внимательно осмотрелся.
Потом меня осенило: да я же стою на правом берегу Сены!
То, что передо мной, совсем не другой берег, а остров Ситэ
со своими церквями. Строящийся мост - Новый Мост, заложенный
лет двадцать назад при Генрихе IV. Там дальше, за островом,
здания Университета. И площадь, где я стою, - это зловещая
Гревская площадь.
Я тряхнул головой и сделал несколько шагов от дома. Пред-
мет в центре площади занимал меня, я приблизился к нему. Так
оно и было - сердце сжималось не зря. То был не помост и не
беседка, а виселица.
Двое висели на виселице, и висели, наверное, уже дней
пять, потому что кожа их стала желтой, а мясо в раскрытых,
расклеванных воронами ранах почернело и заасфальтилось. Нес-
колько птиц в темных монашеских рясах и сейчас сидели на пе-
рекладине над повешенными. Я поднял руку, махнул и крикнул,
но вороны не шевельнулись, и лишь одна равнодушно скользнула
по мне сытым пепельным глазом.
Казненные были раздеты, и вид высохших тел напомнил мне
рвы с мертвыми в России у Киева, где мы однажды в 43-м дер-
жали оборону против танкоз маршала Конева. Веселенькое дело
- уйти из своего века, чтоб отдохнуть от трупов, и в чужом
столетье снова встретиться с трупами же!
Впрочем, и вообще здесь не чувствовалось праздничной
средневековой Франции Дюма. Нет. Дико и мрачно чернели про-
тив заходящего солнца ободранные тела на виселице, белесое
холодное небо простиралось над Парижем, ветер дул по холмам
Университета, по лабиринтам Ситэ, свистел над дворцами,
особняками и улочками Города и несся дальше - к предместьям
Сен-Виктор и Сен-Марсо, откуда начинались хилые поля и сов-
сем уж безгласные, с беспощадной роковой нищетой, жилища
землепашцев.
Немая тишина стояла на площади, только висел тоненький
пиликающий скрип веревок на виселице... Но, может быть, в
этой тишине был повинен и сиротский предвечерний час?
Я стоял и смотрел на повешенных. Кто они, бедолаги? Каким
мгновеньем любви порождено их бытие, кому они были необходи-
мы здесь, на земле, концом каких надежд, обрывом какой сим-
фонии была эта казнь?.. А может быть, и не было никаких на-
дежд и никакой симфонии. Может быть, рожденные на самом дне
бедности, они не успели осознать себя, ни разу не имели воз-
можности возвыситься над заботой минуты и взглянуть на мир с
точки зрения широких и свободных Доктрин... Да, пожалуй, так
и было. Скорее всего, это бедняки, жулики, воры. Они не на-
деялись, не мечтали, а как скользкие рыбы в черной океанской
глубине, только и знали всю жизнь, что однообразным механи-
ческим движеньем бросаться на пищу. И за таким последним
бросаньем их и настигли полиция, суд, смерть. Бр-р-р-р!
Горько все это, но разве веками позже дела будут обстоять
лучше? Разве не двадцатое столетье обладает привилегией обу-
чать патриотизму пыткой, и разве не моя Германия, обнаженная
до пояса, ворочая кочергой в топке крематория, показала ми-
ру, что человечество можно мерить и на вес?..
Пиликала веревка, потом сзади меня послышался звон коло-
кольчика. Я обернулся. Бородатый водонос с большим наполнен-
ным мехом прошел мимо, направляясь на улицу Сен-Мартин. За-
тем я услышал крик:
- Смерть!
Сначала это было далеко, потом ближе:
- Смерть!..
Кто-то приближался, повторяя:
- Смерть... Смерть...
Я даже похолодел - не довольно ли? Тут эти двое повешен-
ных, да еще мои мысли. И вот этот крик.
Человек показался из-за дома, и я вздохнул с облегченьем.
"Смерть крысам!" - вот что он, оказывается, кричал. Это был
старик продавец крысоловок; связанные в кипу, они высились у
него на согнутой спине. Устало и пусто он посмотрел на меня
и побрел дальше.
Но теперь я уже слышал:
- Смерть крысам!.. Смерть крысам!..
Почему-то это меня развеселило. Действительно, хорошо бы
всех крыс... Я вздохнул и огляделся. Вот здесь и живет Ва-
лантен. Здесь он с Жанной ходит по площади. Где-то неподале-
ку его мастерская, если она у него есть...
Да, виселица, казненные - это так. Но все же время идет.
Новый каменный мост скоро сменит старый деревянный, тут же
растут Пале-Дофин и ПалеРояль. И именно отсюда начинается
прекрасная Франция: ее дворцы, картины, статуи, ее художни-
ки, поэты, философы. В прошлом уже осталась Варфоломеева
ночь, бодрый король Генрих остепенил чванливую знать, конча-
ется эпоха внутренних войн и смут. Минет столетье, поднимут-
ся Корнель, Расин, Мольер, распространится гипнотизирующее
влияние Франции на умственную жизнь Европы, а дальше Гене-
ральные Штаты объявят себя Национальным Собранием, падет
Бастилия, и "Марсельеза" грянет над миром.
Какие века впереди! Какая слава!..
- HolaL Tuhola!
...Ко мне уже давно никто со стороны не обращался на ты -
ни по-немецки, ни на французском языке. Поэтому, может быть,
я не сразу обернулся.
Со стороны Ситэ приближался всадник в длинном черном пла-
ще и высоких сапогах, забрызганных грязью. Лицо у него было
молодое, мятое и надменное. Под плащом я увидел желтый кам-
зол и на нем, на груди, орден Святого Духа с большим голу-
бем. Судя по голубю, молодой человек принадлежал к самой вы-
сокой аристократии.
Конь был сильно загнан - вокруг шеи, по груди к лопаткам,
шла темная широкая полоса пота.
Всадник обратился ко мне. Возможно, его и удивила моя
странная для этого века одежда, но он не подал виду. Он об-
ратился ко мне с вопросом, и я не понял его.
Его черты выразили презрительное нетерпенье. (Он был гор-
боносый блондин лет, пожалуй, восемнадцати, с выставленной
вперед нижней губой и .по облику несколько напоминал импера-
тора Максимилиана на картине Дюрера "Праздник четок").
Опять он повторил свой вопрос, и снова я не понял его.
Возможно, что это было какое-нибудь наречие. Например, лан-
гедок.
Еще что-то он сказал. Очень короткое. Я молчал.
И тогда произошло неожиданное.
Гнев вспыхнул на его лице и сменился каким-то блудливым
выраженьем. Он чуть приподнялся на стременах, взял на себя
повод. Он бросил быстрые взгляды исподтишка направо и налево
на площадь. И...
И... я сделал шаг назад, запнулся обо что-то, почувство-
вал, что падаю. Возле самого моего лица сверкнуло острие
шпаги, пронеслось брюхо коня - все в засохших комочках гря-
зи, - раздался разочарованный смешок. Я лежал на земле, а
всадник удалялся.
Вот что было: он чуть собрал коня, пустил его вперед, од-
новременно выхватил шпагу и сделал выпад. Но усталый конь
замедлил, а я инстинктивно шагнул назад, запнулся и стал па-
дать. Меня и спасло, что я стал падать. Если б я еще шагнул
назад, он бы достал шпагой.
Когда я все это понял, холод охватил меня. Умереть вот
здесь, на площади. За триста тридцать лет до своего време-
ни!.. И потом тотчас сердце залило злобой. Ах, скот! Значит,
он хотел проткнуть меня просто так. Просто за то, что я не
ответил на его вопрос. Он огляделся, увидел, что на площади
пусто, что можно безнаказанно сделать подлость...
Я вскочил.
- Эй!
Он не оборачивался.
- Эй!
Он не оборачивался.
Я огляделся и увидел возле виселицы небольшой круглый ка-
мень. С мальчишеский кулак.
В армии я очень метко кидал гранату. На ученьях мне слу-
чалось бросать подряд пять штук таким образом, что длинные
ручки касались одна другой. Я кидаю не слишком далеко, но
метко.
Я кинул камень. Он медленно пролетел в воздухе и мягко
ударил всадника в спину. Мягко! Но ребро-то он, наверное,
сломал - этот мягкий удар.
Молодой аристократ обернулся. Его лицо исказилось болью,
и с этим чувством боролось удивленье. Он выхватил шпагу и
стал поворачивать коня. Но тут уж я сообразил, что дальше у
меня нет шансов, повернулся и бегом пустился к дому, откуда
вышел.
К счастью, нас разделяла виселица. А то бы он меня дог-
нал. За спиной уже висело дыханье коня, но я толкнул дверь и
прыгнул в темный коридор. Я тотчас пошарил по стене, нащупал
какую-то палку и стал ждать.
Но он не решился войти. Я слышал, как он спешился, похо-
дил возле двери, потом, вскрикнув от боли, взобрался на коня
и медленно уехал.
Я подождал некоторое время, пока установится дыхание, во-
шел в комнату, споткнулся о ноги пьяного солдата, прошел ми-
мо играющих, взялся за раму и выпрыгнул в зал особняка Пфю-
лей. В музей. В картинную галерею.
Все! Путешествие в прошлое кончилось. Да-а, неплохо было
в "прекрасной Франции" XVII века...
Мне надо было успокоиться теперь. И даже не то чтобы ус-
покоиться, а, вернее, перевести себя в другой эмоциональный
регистр. Я положил руки на затылок и стал прохаживаться взад
и вперед по слабо блистающим половицам паркета. Я принялся
вспоминать музыкальное произведение, которое мог бы проиг-
рать в уме, и в голову мне пришло "Стабат матер" Джованни
Перголези. Я начал играть его для себя или, что правильнее,
слышать его в уме. Я услышал дуэт, исполняемый grave, и арию
в andante amoroso, и псе двенадцать частей.
Оркестр играл и играл, пели хоры, свершалась великая ме-
лодия, и постепенно злоба ушла из моего сердца.
Я успокоился.
И вот я уже спокоен.
Я остановился, прислонился к стене и смотрю на Валантена.
Друг мой. Брат!
Долго-долго мы глядим друг другу в глаза, потом я тихо-
нечко отступаю и прикрываю за собой дверь.
Мальчик, сидящий рядом с Жанной, провожает меня задумчи-
вым взглядом.
Опять свершилось то, что всегда бывает при моих встречах
с Валантеном. Он помог мне. Каким-то странным ходом интуиции
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг