любимой женщины, семьи и дома. Один, один, чужой в этом мире
я прошел свою жизнь.
Но ведь и невозможно было иначе. Ведь верно, что невоз-
можно?..
("А девушка?" - сказал мне внутренний голос).
Мне не хватало многих человеческих начал, но многое я и
возместил мыслью. У меня великолепная библиотека - вообра-
женная. У меня прекрасные картины. Я мог входить в них и
возвращаться. Я посещал другие века и страны, у меня были
там удивительные встречи и поступки.
В какой мере все это реально? В какой мере реальна мысль?
Сейчас я вспоминаю, что же действительно было в моей жиз-
ни... Детство, улыбка матери и ее ласковая рука... Солнце
над полями пшеницы у Рейна... Мое смущенье и горящие изнутри
щеки, когда я первый раз разговаривал с Гревенратом в уни-
верситете... Казарма... Зной и пыль полевых учений... Окопы,
выстрелы, выстрелы, выстрелы... Русские снега, задернутые
дымкой горы Италии, и снова красноватый блеск, лопающийся
звук минного разрыва и запах порохового газа...
Все это было. Но ведь был и мой непрерывный труд, создан-
ный в муках математический аппарат моей теории. Были и есть
три тома моих сочинений.
Что за нужда, что я не записал их, что они никому не из-
вестны? Что за важность?.. Ведь они мыслятся, они уже созда-
ны, существуют. Я мог бы начать записывать их с ума хоть
сейчас.
И есть, наконец, сделанные мною пятна. Черное...
Итак, вот он - я.
Человек по имени Георг Кленк.
Тот, который сидит сейчас в пустой комнате. У которого в
голове огромное дерево его теории и ни одного клочка живых
реальных записей. Тот, у которого в тайнике аппарат, делаю-
щий пятна и уничтожающий их.
Эй, вы! Вы слышите крик Человека?..
Крейцеры, гилле, круппы - те, кто ездит в автомобилях,
живет во дворцах и виллах, кто на самолетах перемещается из
одной столицы в другую, владеет банками и гонит людей в око-
пы и концлагери! Вам кажется, вы главные в мире, а все ос-
тальное ничтожно. Так нет!
Вот я, Георг Кленк, из глубины своего одиночества завтра
явлю вам Черное и заставляю вас дрогнуть.
Я заст...
А впрочем, уж так ли мне это нужно?
Разве я трудился затем, чтобы произвести на них впечатле-
ние? Хоть даже ужасное?
Я вдруг почувствовал себя опустошенным. Вот он и прошел -
лучший вечер в моей жизни...
Долго-долго я сидел на постели, нахмурив брови и ссуту-
лившись.
Потом я встряхнулся. Послезавтра будет открыта галерея. Я
пойду к Валантену. Он тоже был одинок, как я, но его прек-
расное, светлое лицо выражает надежду.
Последний вопрос я ему задам - почему он надеется.
Я войду в картину, в средневековый Париж, и мы будем го-
ворить.
XI
Валантен продан. Вот на что, оказывается, намекал Блед-
ный.
Ну, все!
Я пришел в галерею Пфюля, и пятый зал был закрыт. Сердце
у меня сразу заныло, я вернулся к швейцару. Так оно и было.
Сверкающий американский автомобиль недаром стоял у особняка.
Какой-то миллионер, - может быть, тот самый "шеф", которому
должен был докладывать Цейтблом, - купил у молодого Пфюля
шесть подлинников. Он взял "Наивность девственницы" Босколи,
"Деревья" Ван Гога, "Портрет мужчины" Ткадлика, "Август"
Макса Швабинского и "Музыку" Валантена. Теперь галерея
обезглавлена. Ее почти что и нет. А между тем это была
единственная галерея в нашем городе.
Я вышел из особняка и прислонился к стене.
Скоты! Уроды!
Если б эти богатые могли, они, наверное, скупили бы и
симфонии, и книги, и песни. Странно, что до сих пор не изда-
но закона, чтоб лучшие романы публиковались в единственном
экземпляре, чтоб никому, за исключением имущих, не дозволя-
лось слушать Перголези и Моцарта.
Разве человек - если он действительно Человек - станет
изымать картину из музея, где ее могут смотреть все, и поме-
щать в частное собрание, чтобы только одному наслаждаться
ею?
И даже "наслаждаться" ли? Сомнительно. Только ласкать
свое тщеславие. Какова теперь судьба Валантена? Он будет ви-
сеть где-нибудь в пустом флигеле строго охраняемого дворца.
Лакеи равнодушно станут стирать с него пыль, и только раз в
год хозяин, зайдя после обеда с сигарой в зубах рассеяться
среди своих сокровищ, скользнет по нему случайным взглядом.
Раз в годы одна из тех девчонок в штанах, что каждое лето
наезжают из-за океана, небрежно кивнет очередному приятелю:
"Какой-то француз... Кажется, Валантен". Ведь теперь модно
не знать великих художников прошлого. Среди идиотов гордятся
тем, что не читали Бальзака...
О, господи, кажется, я начинаю ненавидеть людей!
Неужели таков будет мой конец?
Я пошел домой.
Вот и вся моя жизнь. Так она и кончается. Memento quia
pulvis es et in pulverem reverteris. Помни, что прах ты, и в
прах обратишься.
Завтра я уничтожу аппарат, соберу и выкину свои вещи.
И все.
Прощай же, Георг Кленк. Прощай...
И в то же время я знал, что уже не хочу, не хочу умирать.
Уже был испробован вкус борьбы, побежден Бледный, что-то но-
вое вошло в мою жизнь, и прекрасный шестой гений как бы из-
далека взмахнул крылом.
XII
Было пять утра, когда я вышел из дому, сунув аппарат под
пиджак. Мне не хотелось уничтожать его в своей комнате.
Что-то неприятное таилось в мысли о том, что когда меня уже
не будет на свете, фрау Зедельмайер станет подметать обломки
моего творенья, соберет их в ведро, выкинет в помойку тут же
во дворе, и все то, что было прекрасным и сильным в моей
жизни, смешает с грязной прозой своего квартирного быта.
Я решил, что выйду за город и где-нибудь в уединенном
месте за Верфелем разобью аппарат камнем.
И, кроме того, у меня было желание в последний раз прой-
тись по нашему городу и посмотреть на дома. Дома-то в сущ-
ности все время были доброжелательны ко мне - тут уж я ниче-
го не мог сказать. Я знал их, они знали меня. Наше знакомс-
тво началось с тех пор, когда я был еще совсем маленький, я,
собственно, вырос у них на глазах. Всякий раз, если я уста-
вал или мне было плохо, я выходил бродить по улицам, смот-
реть в лица домов, и они помогали.
Я пошел по Гроссенштрассе, повернул в переулок и вышел на
Бремерштрассе. Старые каштаны стояли в цвету, на газоне под
ними редко лежали зеленые листья. Какой-нибудь новый малень-
кий Георг Кленк станет поднимать их, с наслажденьем ощущать
их липкость и шершавость... А впрочем, нет. Не будет уже но-
вого Георга Кленка. Люди не повторяются. Может быть, это и к
лучшему. Современный мир не для меня. Он меня не принял, я
не принял его. Я родился и прошел стороной. Не нужно, чтобы
я повторялся. Горе тому, в ком я возник хоть бы частицей.
На улицах было пусто и первозданно. Белое утреннее небо
светило все сразу. Теней не было в городе. Как отчеканенные,
промытые ночным дождиком спали окна, наличники, стены, бал-
коны, двери.
Я прошагал всю Гинденбургштрассе. Я шел уже час. Ближе к
окраине город стал просыпаться. Далеко сзади прозвенел ран-
ний трамвай. Гулко, по-утреннему, зевнул мотором автобус.
Потом я почувствовал, что попал в поток какого-то движе-
ния. Перегоняя меня, спешили автомобиливсе в одну сторону.
Побежали мотоциклы, велосипеды. Группы мужчин - все не моло-
же сорока - появились впереди и сзади.
В этом потоке я дошел до сгоревшего во время войны стади-
она "Гитлерюгенд" и остановился.
Что такое?
Все большое поле было полно народу. Там и здесь колеба-
лись утренним ветерком какие-то знамена. С одного конца я
слышал: "Мы будем маршировать..." На другом затягивали пер-
вый куплет "Хорста Весселя".
Что это?
В центре поля на большой, наскоро сбитой из досок трибуне
стояли люди. Рядом духовой оркестр настраивал инструменты.
Невдалеке от меня подняли и развернули полотнище. На нем был
белый кораблик на черном фоне.
Я подошел к трибуне. Странно знакомые лица были здесь...
Что это, например, за человечек небольшого роста с лысым яй-
цевидным черепом и холодным холеным лицом?.. Бригаденфюрер
Гилле... А это? Прейскер! Да, доктор Эммануэль Прейскер. В
прошлом "комиссар по ариизации экономики", а теперь феде-
ральный министр в нашем правительстве. Хорошенькая компания.
Я смотрел на них, потом схватился за сердце. Боже ты мой,
ведь это я все уже видел однажды! Гилле, Прейскер и разные
другие... Я едва не вскрикнул, закусил губу. Передо мной бы-
ла ожившая военная фотография из письменного стола. Та, что
изображает парад в Киеве.
Я отошел на несколько шагов и остановился. Так оно и бы-
ло. Те же люди собрались здесь. Съезд бывших эсэсовцев.
Именно он и готовился в городе в течение последних полутора
месяцев. Его и имел в виду Крейцер, когда говорил, что тайну
пятна лучше бы раскрыть не через три, а через две недели. А
белый кораблик, который я так часто встречал, - это символ
дивизии СС "Викинг". И мне действительно следовало помнить
его, поскольку вместе с этой дивизией наша часть в 44-м году
была окружена в России под Шевченковом.
Да, те же люди собрались здесь. Только постаревшие на
двадцать лет. Но их глаза опять блестели молодо. Сутулый
Прейскер выпрямился, у Герберта Гилле расширились ноздри.
Все было, как в разрушенном Киеве. Недоставало только разва-
лин и той колонны солдат, которая тогда шагала мимо них,
направляясь прямо в смерть.
Я поискал глазами Крейцера, но его не было. Правильно. Он
предпочитает пока держаться в тени. Готовит черное, чтобы
вручить этим людям. А когда оно будет у них в руках, он вый-
дет на авансцену...
Сердце у меня билось так, что отдавалось в руках и ногах.
Ну, погодите, господа, сказал я себе. Я чуть не забыл о сво-
их намерениях, но теперь вспомнил. Я испорчу вам обедню. Вы
хотите устроить шествие, но шествия не будет.
Я вернулся назад, на улицу, которая вела к центру города,
совершенно не думая о том, что меня могут увидеть, вынул
из-за пазухи аппарат и принялся воздвигать черную стену от
одной чугунной ограды до другой. (Эта улица вся была застро-
ена особняками, спрятанными в садах).
Я трудился, совсем забывшись. Выложил первый ряд своих
черных кубов, затем второй...
Я закончил стену, и почему-то мне даже в голову не пришло
уйти самому.
За поворотом послышался шум шагов, и голова демонстрации
показалась в конце улицы. Эсэсовцы шли по шестеро в ряд. В
первом ряду были Гилле, еще двое генералов СС, Прейскер,
приглашенный, очевидно, в качестве почетного гостя, и еще
какие-то чины. Оркестр заиграл "Стражу на Рейне". Генералы
приближались, шагая неторопливо и важно. Бригаденфюрер СС
Герберт Отто Гилле нес знамя дивизии "Викинг". И это был тот
самый Гилле, который, стремясь выслужиться у Гитлера, потре-
бовал, чтобы окруженные под Корсунем войска отвергли русский
ультиматум, загубив тем самым пятьдесят тысяч молодых нем-
цев...
Демонстранты увидели черную стену, и некоторое беспокойс-
тво выразилось на их физиономиях. (Впрочем, не беспокойство,
а сначала только недоумение).
Они подошли ближе, остановились, и те, что были в первом
ряду, переглянулись.
Оркестр проиграл еще несколько тактов и умолк.
Гилле высокомерно спросил:
- Что это такое?
Никто ему, естественно, не ответил.
Сзади зашумели, но шум быстро кончился. Всем было видно,
что перед ними черная стена.
Интересно было смотреть на эти напыщенные рожи, впервые в
жизни столкнувшиеся с необъяснимым. (Хотя тут было такое,
что могло бы озадачить и не только генеральские немецкие
мозги).
Затем Гилле сделал то, что всегда делают сильные мира се-
го, встречаясь с действительными затруднениями. Он самоуст-
ранился.
- Капитан Циллиг!
Из третьего или четвертого ряда появился тип в эсэсовском
мундире.
- Слушаю, господин генерал!
- Займитесь. - Гилле показал ему на стену, потом обратил-
ся к другим генералам. - Отойдемте, господа.
Строй колонны нарушился.
А я так и стоял у ограды.
Капитая Циллиг шагнул вперед, сунул руку в черное и отс-
кочил.
- Жжется, господин генерал.
На самом деле ничего не жглось и не могло жечься. Но от
страха ему и в самом деле так показалось, наверное.
Теперь демонстранты уже сбились полукругом у стены.
Кто-то спросил:
- А чей это дом?
Прейскер быстро сказал:
- Здесь проживает господин Фасе, председатель Кредитного
Банка.
Генералы, очевидно, знали председателя. Они покивали.
Вдруг раздалось:
- Это он!.. Я знаю, господа. Это он!..
Из задних рядов пробивался Дурнбахер. Он был в новенькой
с иголочки крейслейтерской форме. На груди у него висел
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг