нии. Что если меня арестуют и посадят в тюрьму? Хозяйка, ес-
тественно, тотчас сдаст комнату другому. Там сделают ремонт,
и обнаружится мой тайник с аппаратом... Но могут ли меня
арестовать? И вообще, как у нас с этим теперь - опять, как
во времена Гитлера или иначе? Арестовывают ли просто так,
безо всяких причин, или нет? Я ничего не знал об этом. Я не
читаю газет и не слушаю радио. Я едва не вскочил со скамьи -
такой приступ отчаяния охватил меня.
Наконец, надо мной раздалось:
- Кленк.
Я встал. Я чувствовал,что все обречено.
В кабинете на стене тикали большие часы. Из коридора не
доносилось ни звука: дверь изнутри была обита кожей. Я
вспомнил, что полицейский комиссариат и при фашизме помещал-
ся здесь же.
Офицер кончил читать бумаги. Он поднял голову. Ему было
немногим больше сорока. Он был блондин с розовым, холеным,
даже смазливым и совершенно пустым лицом. С лицом человека,
в голову которого ни разу не забредала серьезная самостоя-
тельная мысль. Он ел, то есть пропускал через себя бифштексы
и сосиски, допрашивал здесь в комиссариате и спал полагая,
видимо, что всем этим полностью исчерпывается понятие
"жить".
Он посмотрел на меня.
- Скажите, вы не были в плену у русских?
- Я? Нет.
- Вам знакомо такое имя - Макс Рейман?
- Нет...
Какой-то вздох послышался из-за занавески. (В комнате бы-
ла ниша, задернутая занавеской). Вздох был чуть слышен, его
почти что и не было. Но вдруг меня пронзило: Бледный! Конеч-
но, он! Это им устроен вызов в полицию. Он должен был быть
здесь. Он ощущался. Он был предопределен, как недостающий
элемент в таблице Менделеева.
Я чувствовал, как у меня застучал пульс.
Офицер тем временем опять углубился в бумаги.
Затем раздалось:
- У нас есть сведения, господин Кленк, что вы занимаетесь
антиправительственной пропагандой.
- Я?.. Что вы! Я живу совершенно замкнуто. Это недоразу-
мение и вообще...
Он перебил меня:
- Скажите, вы никак не связаны с коммунистической парти-
ей?
- Никак. Я же вам объясняю, что...
Тут я сделал вид, что мне плохо, встал, шагнул в сторону
ниши, шатнулся, как бы падая, схватился за занавеску и от-
дернул ее.
В нише никого не было.
Офицер тоже поднялся обеспокоенно.
- Что такое? Вам нехорошо?
- Нет. Уже проходит. - Я вернулся к своему стулу и сел.
На лице у него нарисовалось подозренье. Он посмотрел на
пустую нишу, потом на меня.
- Ну, ладно. Можете идти. Но не советую вам продолжать.
- Продолжать что?
Он подал мне какой-то белый бланк.
- Имейте в виду, что вы предупреждены.
- О чем?.. О чем вы вообще говорите?
Но он уже подошел к двери и отворил ее.
- Вам следует знать, что мы этого не потерпим.
- Не потерпите чего?
Дверь закрылась, Я остался один в коридоре, автоматически
спустился вниз, автоматически подал дежурному белый бланк,
который оказался пропуском на выход.
Итак, сказал я себе, Бледный тут ни при чем. Но мне
предъявлено обвинение в том, что я занимаюсь антиправитель-
ственной пропагандой. Я!..
Минуту я думал, потом ударил себя по лбу. Опять Дурнба-
хер! Это все моя фраза: "Был в армии, но не сохранил об этом
приятных воспоминаний". Бесспорно. Дурнбахер служил в 6-м
отделе Имперского упгявления безопасности. Он сам был почти
полицейским, и теперь у него остались дружки по всем комис-
сариатам. Он позвонил какому-нибудь своему давнему собутыль-
нику, и вот результат.
Значит, и этого уже нельзя. Выходит, что о гитлеровском
режиме у меня должны были сохраниться одни только приятные
воспоминания. Значит, слово, вздох, косой взгляд в сторону
бывших фюреров уже наказуемы.
Ненависть охватила меня. На миг мне захотелось броситься
к зданию комиссариата и кулаками сокрушать его. Выдирать ре-
шетки из окон, выламывать дубовые двери, разбивать шкафы и
столы, заполненные бумагами.
Но что можно сделать кулаками?
Из дверей комиссариата почти сразу за мной высыпала груп-
па сотрудников - начинался обеденный перерыв. Они обменива-
лись шуточками и закуривали. Они были все в чем-то одинако-
вы. Их характеризовала уверенная, спокойная манера людей,
которые судят, которые всегда правы.
Хорошо одетые, выкормленные, с гладкими и даже добродуш-
ными физиономиями, они пересмеивались, глядя на проходивших
мимо девушек. А я, со своей красной царапиной на подбородке,
исхудавший и с искаженным злобой лицом выглядел рядом с ни-
ми, наверное, странно и дико.
Чтобы утишить кипящую кровь, я пошел к дому кружным путем
через Старый Город. У особняка Пфюлей снова стоял один из
американских автомобилей. (Хотя сама галерея-то была опять
закрыта).
В скверике у Таможни я сел на скамью рядом с каким-то че-
ловеком, закрывшимся газетой. Вынул сигарету.
Человек опустил газету.
- Вам огня?
И зажег спичку. Большую белую спичку. Шведскую с зеленой
головкой, которые загораются жарко, сильно и почти без дыма.
Такие спички последнее время редко бывают в киосках в нашем
городе.
Это был Бледный.
Секунду мы смотрели друг другу в глаза. Он всетаки был
здесь. Как-то вмешан и впутан. Внутреннее чувство не обману-
ло меня, но я был далеко не рад этому.
Он сказал тихим голосом:
- Вас вызывали в полицию?
Я молчал.
- К майору Кречмару?
Я вспомнил, что у офицера, допрашивавшего меня. действи-
тельно были майорские погоны.
Бледный придвинулся ближе ко мне.
- Не тревожьтесь, - сказал он. - Работайте спокойно.
Поднялся, кивнул мне и ушел.
Я просидел в скверике с полчаса, потом сел в трамвай и
поехал к Верфелю. Там я сошел на последней остановке и поб-
рел к лесу.
Уже сильно растаяло с прошлого раза. Дорога, ведущая мимо
разбитой мызы, была вся залита водой. Но я знал, что в лесу,
расположенном выше, будет сухо.
Я добрался до пятна - груда хвороста была на том же месте
- и стал внимательно исследовать поляну метр за метром. Я
шарил там минут сорок и, в конце концов нашел то, что искал:
окурок сигареты "Дакки страйк" и сантиметрах в тридцати от
него обгоревшую спичку. Белую толстую шведскую спичку.
Я поднял ее и подержал в пальцах. Сомненья исчезли.
Но пока еще было неизвестно, чем мне это грозит непос-
редственно.
Я подумал о том, как странно я приблизился к людям - че-
рез то, что меня преследуют. И как прав был батрак: черное -
это плохо.
Выходя из трамвая в центре города, я вдруг увидел Дурнба-
хера.
Были Дурнбахер, еще какой-то рослый тип в плаще и седова-
тый мужчина в рабочем комбинезоне. Втроем они наклеивали
плакатики на стену Таможни. Вернее, наклеивал мужчина в ком-
бинезоне - у него были ведерко с клеем и малярная кисть, - а
Дурнбахер с тем, вторым, руководили. Плакатики были такие
же, какие я видел у Рыночной площади. Белый кораблик на чер-
ном фоне.
Что-то напоминали мне эти кораблики. Как будто я был свя-
зан с ними в прошлом. И не короткое время, не день, а целую
эпоху своей жизни. Вместе с корабликами на ум почему-то при-
ходили снег, ветер, горький запах пороха, и снова снег,
снег...
Тут тоже была своя загадка.
VII
Прошло пять дней с тех пор, как меня вызывали в полицию.
Поздний вечер.
Отдыхаю.
Сижу на скамье в Гальб-парке.
Цифры и формулы все еще плывут в голове, освещаются раз-
ными цветами, перестраиваются в колонки и строки. Нужно изг-
нать их из внешних отделов сознания - туда, внутрь. Временно
забыть.
Нужно думать о чем-нибудь другом. О другом...
Буду вспоминать прошлое.
Я начинаю свое путешествие.
Мысленно встаю со скамьи, прохожу сквозь кусты Гальб-пар-
ка, мысленно перескакиваю через высокую ограду. Взбираюсь по
стене дома на Бисмаркштрассе, прохожу по крыше, спускаюсь в
ущелье Гроссенштрассе, там пересекаю мостовую, снова взлетаю
вдоль стены другого ряда спящих домов... Еще раз крыши, еще
раз спускаюсь - уже на Бремерштрассе, обсаженную каштанами,
которые сейчас голы и купают черные ветви в холодном туман-
ном воздухе мартовской ночи.
...Парадный вход темного дуба, лестница с грудастыми ная-
дами. Третий этаж. Я прохожу сквозь двери и оказываюсь в на-
шей квартире. В квартире своего детства. Тут я и побуду сей-
час. Отдохну. В гостях у своих родных, у своего прошлого.
...Играет музыка, легкая-легкая, не настойчивая, лишь
сопровождающая то, о чем думаешь. Крохотные колокольчики
прозванивают однообразный мотив, чуть похожий на Генделя,
которого мне иногда доводится слушать с матерью на дневных
церковных концертах. Это музыкальная шкатулка. Деревянный
ящик с крышкой, на которой стоят бронзовые пастушок и пас-
тушка. Чтобы завести шкатулку, нужно повертеть ключик.
Я уже сделал это, сижу теперь на полу, а легкие беззабот-
ные звуки реют в большой комнате. Шторы на высоких окнах
приспущены, полумрак. Тускло светятся корешки книг в тяжелых
шкафах.
Мать, худенькая, тонкая, в домашнем платье, только что
кончила вытирать пыль и вышла.
Я один в кабинете отца. Я маленький. Мне пять лет. Я за-
нят странным для других и таким естественным для себя делом
- это мои математические игры.
Я сижу на полу и обеими руками описываю круги над двумя
завитками ковра с таким расчетом, чтоб расстояние между кон-
чиком пальца правой руки и завитком узора менялось в сложной
зависимости от расстояния между указательным пальцем левой
руки и другим завитком. Меня увлекает соотношение между эти-
ми двумя движениями. Я инстинктивно нащупываю здесь то, что
в математике называется "квадратом сложной переменной".
Пахнет книгами, чуть-чуть - тряпкой для пыли. Раздается
мягкий стук входной двери. Это значит, что мать ушла заказы-
вать по магазинам покупки, и я один в квартире.
Я берусь за стул, с трудом подтаскиваю его к шкафу, отк-
рываю застекленную дверцу и достаю толстый том. "Теория мно-
жеств" Георга Кантора. Я усаживаюсь с книгой на полу и раск-
рываю ее...
Звенит музыка колокольчиков. Эти звуки сопровождают все
мое детство.
Впрочем, я плохо помню детство. Может быть, оттого, что в
дальнейшей жизни мне редко приходилось вызывать его в памя-
ти. Оттого, что мой мозг всегда был перегружен другим. Мне
жаль, но я могу вспомнить только немногое. Сценки и эпизоды,
связанные общим ощущением того, что я был маленький тогда, а
мир хоть и сложен, но беззлобен.
Я помню воскресные прогулки с отцом по Бремерштрассе и
липкие шершавые листья каштанов на тротуаре.
Я плохо сходился со сверстниками и дружил только с сыном
швейцара в доме напротив. Ростом он был много выше меня, но
слабый, всегда раздраженный и готовый обидеться, отвернуть-
ся, втянуть голову в плечи и углубиться в какие-то лающие
рыдания. Мне, он нравился тем, что был молчалив, и при нем
можно было думать, не чувствуя себя при этом одиноким. Од-
нажды мы баловались в ближнем саду, сталкивая друг друга с
деревянного обруча. Но зная его болезненное самолюбие и ры-
дания, которые всегда были рядом, я не прикладывал силу, а
лишь оборонялся. Вдруг я услышал крик: "Георг! Георг!" У са-
да стояла мать. Губы у нее были сжаты, лицо побледнело. Она
сказала: "Трус. Неужели ты трус?.. Он выше ростом, и ты его
испугался. Беги, прогони его прочь".
Помню я еще один случай, когда мать уже заболела, и к нам
пришел доктор - товарищ отца. Это было вечером. Мы все поче-
му-то вышли в прихожую. Доктор, рослый красивый мужчина с
шелковистыми усами, сохраняя на лице светскую благодушную
улыбку, поцеловал матери руку, поздоровался с отцом и потре-
пал меня по голове. Но в то время, как его ладонь была в мо-
их волосах, он еще раз взглянул на мать. Лицо его на один
миг переменилось, выражение стало не благодушно светским, а
профессиональным. Глаза поугрюмели на секунду, сделались
внимательными, уголки губ опустились в мрачном предчувствии.
Потом улыбка вернулась, но мне стало так страшно, что я с
плачем убежал в свою комнату и долго не мог успокоиться.
Позже, когда мать болела и лежала, они с отцом, кажется,
лучше поняли друг друга и помирились. Он тоже стал менее
замкнутым.
И часто-часто звенели колокольчики в большой комнате, и я
перелистывал математические книги.
Но детство быстро кончилось. В гимназии я неожиданно уз-
нал, что я не совсем такой, как другие.
Меня можно было спросить:
- Каковы будут три числа, если их сумма - 43, а сумма их
кубов - 17 299?
В течение нескольких секунд десятки тысяч чисел роились v
меня в голове, сплетались в различные триады, перемножались,
складывались, делились, и я отвечал:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг